Леонид Пастернак и Борис Пастернак: полемика отца и сына

I

Создание романа «Доктор Живаго» являлось необычайно важным делом для Бориса Пастернака. Он часто повторял, что своей работой он надеется завоевать более широкую читательскую аудиторию, чем это удалось его поэзии.

Именно для того, чтобы чрезвычайно значительный для него смысл романа был воспринят массовой аудиторией, Пастернак обратился к прозе. Он считал, что для достижения цели, выбранной им к концу жизненного пути, не подходит ни его лирика, сосредоточенная на собственном внутреннем мире, ни сложная символическая модернистская ранняя проза. Пастернак был убежден, что в середине XX века читатели смогут воспринять заветный смысл его романа только в виде ясной прозы. Он стремился подвести итог всему своему творчеству, выразить совокупность наиболее дорогих для него идей – о жизни России в ту историческую эпоху и о состоянии души человека в целом. Пастернак называл этот роман своей «главной, важнейшей работой»¹, «книгой о наиболее важных вещах, за которые наш век заплатил кровью и безумием», которая должна быть написана «предельно понятно и просто»².

Суть статьи состоит в том, что центральные темы «Доктора Живаго», охватывая идеи, волновавшие Пастернака, представляют собой двойное путешествие назад во времени, которое привело автора к столкновениям – со всеми изменениями и превращениями – сначала со взглядами своего отца на особый характер иудаизма (изложенными в брошюре о Рембрандте), а затем с традиционными русофильскими представлениями об исторической миссии и особых свойствах русской нации и литературы.

Леонид Пастернак (1862 – 1945) родился в Одессе, в еврейской семье. Его отец был владельцем постоялого двора. Он снимал дом из восьми комнат, которые сдавал крестьянам и пастухам³.

Леонид Пастернак изучал медицину в Москве, потом переключился на право и, наконец, в 1882 году избрал делом своей жизни живопись. Постепенно он приобрел широкую известность как портретист и книжный иллюстратор. Ему заказывались портреты членов высшего аристократического общества России, артистической и интеллектуальной элиты. Чтобы извлекать блага и преимущества из жизни в царской России, он умело подчеркивал свою ассимилированность среди русских, избегая в то же время православного крещения. К примеру, когда в 1894 году ему предложили стать профессором в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, что предполагало, по крайней мере формально, необходимость перехода в православную веру, Леонид Пастернак действовал удивительно тактично и, подчеркивая свою принадлежность к русским, сумел получить назначение, оставшись тем не менее в иудейской вере.

Вот что он сам писал: «Я поспешил выразить свою искреннюю радость и благодарность за лестное приглашение. Вместе с тем я сказал, что мое еврейское происхождение, вероятно, послужит непреодолимым препятствием. Я не был связан с традиционной еврейской обрядностью, но, глубоко веря в Бога, никогда не позволил бы себе и думать о крещении в корыстных целях»⁴.

Осенью 1921 года Леонид Пастернак уехал из Советской России. В 1924 году он посетил Палестину⁵, получив заказ от издателя проиллюстрировать книгу об этой стране.

В 30-е годы из-за усиления нацизма в Германии он подумывал о возвращении в Советский Союз (по слухам, он сохранил советское гражданство и паспорт). Но его жена была тяжело больна и должна была пройти курс лечения в Англии. В 1938 году они вместо возвращения в СССР переехали в Англию. Там в 1945 году и умер Леонид Пастернак.

Вопрос о принадлежности Леонида Пастернака к сионистскому движению не совсем ясен из-за того, что его дочь в 1961 году утверждала, что никто в семье Пастернаков не был сионистом⁶. А также из-за вполне понятного отсутствия в опубликованных в 1975 году в Москве дневниках Леонида Пастернака чего-либо указывающего на его симпатии к сионизму⁷. Однако как бы ни изменились затем его взгляды, книга Пастернака о Рембрандте ясно свидетельствует об этих симпатиях.

Поскольку эта брошюра мало известна и ее нелегко достать, возможно, будет полезно кратко охарактеризовать те из основных идей книги, которые указывают нам на связь его взглядов с главными темами «Доктора Живаго».

В конце своей брошюры Леонид Пастернак сообщает, что она была написана в Москве в 1918 – 1920 годах. На русском языке ее опубликовали в Берлине в 1923 году⁸; существует также издание на иврите.

Леонид Пастернак начинает с описания своего посещения баварского курорта Киссинген за несколько лет до начала первой мировой войны. В Киссинген любили съезжаться «на воды» евреи из Европы и России. Дорого и модно одетая публика раздражала Пастернака. Он сбежал из Киссингена в Кассель и, пойдя там в картинную галерею, увидал полотно Рембрандта, на котором были изображены еврейский Бог и избранный им народ. Они, в отличие от евреев, отдыхающих в Киссингене, вызвали его восхищение, пробудив желание изучить тему евреев в творчестве Рембрандта. Постепенно он пришел к выводу, что Рембрандт сам по своему духу был евреем (anima naturaliter judaica).

Не останавливаясь на этом, Леонид Пастернак утверждает, что по глубине проникновения в духовные ценности евреев Рембрандт был наиболее еврейским из художников всех времен и народов. Разбирая сюжеты его полотен на ветхозаветные темы, образы евреев из амстердамской общины, а также общечеловеческую ценность его творчества, Пастернак создает четкую концепцию, объемлющую наиболее типичные черты духовного лица еврейского народа. Он утверждает, что еврейский Бог представлен Рембрандтом как грозный судия, сурово карающий свой народ за непослушание, но при первых же признаках раскаяния превращающийся в милостивого, любящего отца. Это повторяется и в жизни: снова и снова еврейский народ сбивается с праведных путей, предначертанных ему Иеговой, вновь на него обрушивается карающая десница Бога-судищ; евреи опять молят о прощении, и вновь Бог принимает их в свое лоно – чередой сменяются грехопадение, наказание, раскаяние и помилование… Если судить по интерпретации Леонида Пастернака творчества Рембрандта, то еврейские ценности включают в себя смирение, заботу о духовной жизни и презрение к внешней роскоши и претенциозности. Еврейский народ многострадален и терпелив. Лица еврейских мальчиков на картинах Рембрандта – любознательны, а еврейских матерей – полны любви к своим чадам. Образы старых евреев – печальны; на них лежит отсвет перенесенных страданий и почерпнутой из них мудрости.

Ценности Ветхого завета тяготеют к первобытной простоте и естественности бытия нации пастухов, близости к земле, величественному и патриархальному образу жизни. Они основаны на религиозных, полных поэзии принципах. Библия взывает ко всему человечеству и прославляет неизменную жизненность евреев. Она искусно превращает мелкие подробности в общечеловеческие законы бытия. Рембрандт также извлекал идеал и тайну из повседневной жизни. В качестве иллюстратора Библии он использовал свой таинственный дар для придания высокого звучания невзрачным на вид деталям. Более того, Леонид Пастернак обращает внимание на склонность Рембрандта прослеживать удивительные и роковые линии преемственности и совпадений в истории евреев. Он пишет, что Рембрандт был другом ученого раввина Менассе Бена Израиля, автора книги «La Piedra Gloriosa о, de la estatua de Nebuchadnesar» (1655) – исследования о целом ряде совпадений в Библии.

В том мистическом сочинении Менассе пытался установить, что сон Навуходоносора есть предсказание пришествия Мессии, подтвержденное в видении Даниила; что камень, разбивший статую ассирийского царя, – тот самый, на котором заснул Иаков, и тот же самый, которым Давид убил Голиафа. Рембрандт даже сделал для книги Менассе Бена Израиля четыре иллюстрации (офорты).

Пастернак утверждает, что внешне евреи могут быть небрежны в одежде, неуклюжи, наивны, часто кажутся беспомощными – то есть имеют черты, характерные для людей, живущих духовными ценностями. Усилия евреев направлены на область чувств и внутреннее самосовершенствование.

В заключение брошюры Леонид Пастернак восхваляет Рембрандта, иудаизм, вспоминает о Теодоре Херцле, Палестине и бедных одесских евреях, живущих своим ремеслом, – портных и сапожников, которые с благоговением вешали на стенах своих скромных обителей портрет еврейского филантрописта Монтефиоре.

Судя по воспоминаниям друзей, Борис Пастернак не разделял ни просионистских взглядов своего отца на еврейский национальный характер, ни прославления еврейской духовности. Отношение его к отцу было сложным. В письме, написанном в 1934 году, содержится смесь самоуничижения с лестью, переходящей в обожание. «Мне теперь столько же, сколько было тебе, когда мы были в Берлине, в 1906 году… Достаточно мне вспомнить тебя того времени, чтобы оторопеть от сравнения. Ты был настоящим человеком… и перед этим образом, большим и широким, как мир, я совершенное ничтожество и во всех отношениях мальчишка.

Я снова, после долгого перерыва, просматривал твою монографию и вдруг получил полный заряд тебя прямо в лоб… На твоем месте я с такою жизнью за плечами был бы на седьмом небе, такая жизнь, такая рука, такие встречи и воспоминания»⁹. (Монографией, о которой упоминается в письме, является немецкая книга о творчестве Леонида Пастернака, изданная в Варшаве в 1932 году.)

Тем не менее одна из важнейших тем в «Докторе Живаго» прямо опровергает взгляды отца Бориса Пастернака. Это критика главного постулата сионизма: то есть большой значимости, придаваемой сохранению еврейского национального характера и созданию отдельного государства. Кроме этого, роман трансформирует и другие идеи Леонида Пастернака и доходит до того, что приписывает те качества, которые последний рассматривал как еврейские, – русскому народу, а идеи, заложенные в Ветхом завете, – христианству и Новому завету.

В мемуарах Исайи Беґрлина и многих других источниках подчеркивается, что Борис Пастернак был «русским патриотом – его ощущение исторической связи со своей страной было весьма глубоким». Берлин писал: «…это страстное, почти патологическое желание быть принятым в качестве русского писателя, уходящего корнями глубоко в русскую землю, было особенно видно в его отрицательном отношении к своему еврейскому происхождению. Он избегал обсуждать эту тему – она не столько приводила его в смущение, сколько он просто не любил ее; он хотел, чтобы евреи ассимилировались и исчезли как народ… Он говорил со мной как верующий христианин, хоть и одержимый навязчивой идеей… Мои упоминания о евреях, Палестине явно причиняли ему страдания»¹⁰.

Сам Борис Пастернак писал в письме в 1959 году: «Я был крещен в младенчестве моей няней, но вследствие направленных против евреев ограничений, и притом в семье, которая была от них избавлена и пользовалась в силу художественных заслуг отца некоторой известностью, это вызвало некоторые осложнения, и факт этот всегда оставался интимной полутайной, предметом редкого и исключительного вдохновения, а не спокойной привычки. Я уверен, что именно это явилось основой моей оригинальности. Больше всего я был подвержен влиянию христианской мысли в 1910 – 1912 годах, когда формировались основные корни и фундамент этого своеобразия – то, какими я видел вещи вокруг себя, мир, саму жизнь»¹¹.

Одно из его убежденных высказываний о верности русским традициям культуры записано в воспоминаниях Александра Гладкова: «Большие традиции великого русского романа, русской поэзии и драмы – это выражение живых черт души русского человека, как они слагались в истории последнего века. Сопротивляться им – это значит обречь себя на натяжки, искусственность, неорганичность. «Война и мир», «Скучная история» и «Идиот» – такие же признаки России, как березки и наши тихие речки. Бесполезно разводить в Переделкине пальмы… Наша литература – это сконцентрированный душевный опыт народа, и пренебречь им – значит начинать с нуля…»¹².

С описания Юрием Живаго ужасов, выпавших на долю евреев в деревнях Галиции в первую мировую войну, начинается прямое наступление на просионистские симпатии Леонида Пастернака. Осуждая зверства, Юрий начинает размышлять о понятии национальной принадлежности: «Я еще понимаю, чем были народы при Цезаре, галлы там какие-нибудь, или свевы, или иллирийцы. Но ведь с тех пор это только выдумка, существующая для того, чтобы о ней произносили речи цари, и деятели, и короли: народ, мой народ»¹³.

Миша Гордон, друг Живаго, развивает эту мысль: «Да и о каких народах может быть речь в христианское время? Ведь это не просто народы, а обращенные, претворенные народы, и все дело именно в превращении, а не в верности старым основаниям. Вспомним Евангелие… Оно предлагало: Хотите существовать по-новому, как не бывало, хотите блаженства духа?.. в том сердцем задуманном новом способе существования и новом виде общения, которое называется царством Божиим, нет народов, есть личности».

Именно «тайная суть личности» становится предметом главной заботы с начала эпохи христианства. Затем тот же аргумент применен специально к евреям. Гордон продолжает: «Национальной мыслью возложена на него (на еврейство. – Д. Г.) мертвящая необходимость быть и оставаться народом и только народом в течение веков, в которые силою, вышедшей некогда из его рядов, весь мир избавлен от этой принижающей задачи. Как это поразительно! Как это могло случиться? Этот праздник, это избавление от чертовщины посредственности, этот взлет над скудоумием будней, все это родилось на их земле, говорило на их языке и принадлежало к их племени. И они видели и слышали это и это упустили? Как могли они дать уйти из себя душе такой поглощающей красоты и силы, как могли думать, что рядом с ее торжеством и воцарением они останутся в виде пустой оболочки этого чуда, им однажды сброшенной. В чьих выгодах это добровольное мученичество, кому нужно, чтобы веками покрывалось осмеянием и истекало кровью столько ни в чем не повинных стариков, женщин и детей, таких тонких и способных к добру и сердечному общению! Отчего так лениво бездарны пишущие народолюбцы всех народностей? Отчего властители дум этого народа не пошли дальше слишком легко дающихся форм мировой скорби и иронизирующей мудрости? Отчего, рискуя разорваться от неотменимости своего долга, как рвутся от давления паровые котлы, не распустили они этого, неизвестно за что борющегося и за что избиваемого отряда? Отчего не сказали: «Опомнитесь. Довольно. Больше не надо. Не называйтесь, как раньше.

1. Boris Pasternak, I Remember: Sketch for an Autobiography, New York, 1959, p. 121.[↩]
2. Renate Schweitzer, Freundschaft mit Boris Pasternak, Vienna, 1964, p. 47. (Letter of May 7, 1958.)[↩]
3. David Висkman, Leonid Pasternak: A Russian Impressionist, 1862 – 1945, London, 1947, p. 9.[↩]
4. Guy de Mallac, A Russian Impressionist: Leonid Osipovich Pasternak, 1862 – 1945, California Slavic Studies 10 (1977): 95.

   Русский текст частично приводится в книге: Евг. Пастернак, Борис Пастернак. Материалы для биографии, М., 1988.[↩]

5. David Висkman, Leonid Pasternak…. p. 75.[↩]
6. Письмо сестры Пастернака Лидии Слэйтер. См: «Bulletin of the New York Public Library» (August 1969), p. 437 – 451.[↩]
7. Леонид Пастернак, Записи разных лет, М., 1975.[↩]
8. Л. О. Пастернак, Рембрандт и еврейство в его творчестве, Берлин, 1923.[↩]
9. Boris Pasternak, Fifty Poems, London, 1963, p. 15 – 16.[↩]
10. Isaiah Berlin, Meetings with Russian Writers in 1945 and 1956. – In: «Persona. Impressions», New York, 1980, p. 179 – 180.[↩]
11. Письмо Бориса Пастернака Жаклин де Пруайа от 2 мая 1959 года (Jacqueline de Proyart, Pasternak, Paris, 1964.)[↩]
12. Александр Гладков, Театр. Воспоминания и размышления, М., 1980, с. 432.[↩]
13. Роман «Доктор Живаго» Бориса Пастернака цитируется по журналу «Новый мир», 1988, N 1 – 4.[↩]