Легенды разрушаемые и творимые
V. L. Smith, Anton Chekhov and the Lady with the Dog. Foreword by R. Hingley, Oxford University Press, L.-N.Y., 1973, 249 p.
Обширнейшая зарубежная чеховиана пополнилась любопытной книгой. По словам автора, замысел этого исследования, интригующе озаглавленного «Антон Чехов и дама с собачкой» (без кавычек), возник в связи с высказываниями английского критика и переводчика, главного редактора собрания сочинений Чехова, которое издается сейчас Оксфордским университетом, Рональда Хингли. Вот почему стоит начать разговор о книге Вирджинии Л. Смит, американского литературоведа из Стенфорда, выдержками из краткого, но в высшей степени рекомендательного предисловия Р. Хингли к этой работе.
«Тема любви – играющая важную роль почти во всех произведениях художественной литературы – особенно важна в творчестве Чехова, но с определенными, далеко идущими оговорками. Избегая «счастливых развязок», не желая показывать даже временные, промежуточные периоды счастливой любви, Чехов ограничивает свое изображение любовного блаженства моментами иллюзорной надежды или воспоминаний. Занимает его как художника не позитивная и не ставшая уже негативной фаза в отношениях, которые могут возникнуть между мужчиной и женщиной, а скорее невозможность возникновения настоящих связей между человеческими существами, идет ли речь о мужчине, женщине или даже о ребенке».
«В.-Л. Смит обнаруживает восхитительное равнодушие ко всевозможным мифам и легендам, представляющим Чехова жалостливым, мягким, страдающим существом… Ей присуще умение строить – не выходя за пределы известных фактов – интересные и правдоподобные теории, что сочетается с редкой проницательностью в области человеческих взаимоотношений; она не побоялась вступить в состязание с Чеховым по тонкости психологического анализа и, может быть, где-то глубже проникла в психологию писателя, чем сам он хотел или мог это сделать. Вот почему предложенная ею интерпретация, вероятно, поразит и возмутит тех, кто привык питать успокоительные, уютные, несколько старомодные иллюзии относительно этого ускользающего, сдержанного, холодного и отстраненного художника».
Книга В. Смит задумана как исследование, в котором биографические моменты играют не менее важную роль, чем литературоведческий анализ. Она считает, что «только в контексте взаимоотношений с женщинами, – как в личном опыте Чехова, так и в созданных им художественных произведениях», – может быть полностью выявлен человеческий и писательский его облик, решающей чертой которого является противоречивое сочетание определенной холодности, кажущегося безразличия – и способности испытывать страстное чувство. «Эта чрезвычайно важная противоречивость личности Чехова, – пишет В. Смит, – до сих пор привлекала явно недостаточное внимание критики, вероятно, в силу того особого значения, которое придается, на взгляд автора – ошибочно, социологической тематике его творчества».
Трактуя столь деликатные, а если помнить о редкой замкнутости Чехова во всем, что касалось его личных дел, – сверхделикатные вопросы, исследовательница, как верно указывает Р. Хингли, «не выдвигает каких-либо вульгарных решений загадки Чехова». Если бы дело обстояло иначе, не было бы вообще смысла серьезно говорить об этой книге. И если кое-где читателя может покоробить терминология автора, да и сам его подход к теме, то стоит отнести эти, на наш взгляд, издержки вкуса за счет общих тенденций так называемого «биографического Жанра» в современном американском литературоведении. Тенденции эти я бы назвала «житейски-детективными» с некоторым уклоном в назидательность по отношению к объекту исследования, что нередко – помимо воли автора – дает слегка комический эффект; встречаются такие забавные пассажи и в книге В. Смит. Вопрос о «чувстве дистанции» между великим художником и его биографом-критиком весьма сложен. Но главное здесь достаточно ясно: чтобы разговор о характере, поступках, личных связях и конфликтах художника не оказался на уровне бытовых пересудов (даже если пересуды не отдают злословием), исследователь должен всегда помнить о конечной цели своих «раскопок»: прояснении тех или иных аспектов творчества этого художника. Автор книги, энергично и скрупулезно исследуя частную жизнь писателя (она хорошо знает источники, в том числе и архивные, свободно читает по-русски), помнит об этой цели. В какой мере состоятельна ее литературно-психологическая концепция, насколько плодотворными оказались ее поиски – это другой вопрос. Размышлениями на эту тему и хотелось бы поделиться. Обратимся прежде всего к основной посылке В. Смит, определившей полемический аспект, я бы сказала – полемический задор ее работы. Отправной точкой для нее послужили известные по воспоминаниям М. Горького слова Л. Толстого о Чехове: «Ах, какой милый, прекрасный человек: скромный, тихий, точно барышня! И ходит, как барышня. Просто – чудесный!» Отсюда, по мнению В. Смит, и ведет начало «легенда о Чехове», окружающая его облик сиянием добродетелей, которые не только не были присущи ему в действительности, но и «нанесли большой ущерб посмертной репутации Чехова». Комментируя фотографию, изображающую Чехова и Толстого в Гаспре, она превращает этот снимок как бы в символ созданного мемуаристами а биографами образа. «Он запечатлен в вечности как мягкое, робкое и, по правде говоря, довольно бесцветное существо». Итак, «разрушение легенды». Но есть ли такая легенда? Неужто и вправду потребовалась целая книга в доказательство того факта, что Чехов, будучи человеком мягким и деликатным, не был при этом робок и бесцветен?
Анализируя противоречия, сложности, загадки взглядов, поступков, поведения Чехова, его романов и дружеских связей, его отношений с близкими – женой, сестрой, – строя предположения о прототипах его женских образов, высказывая суждения и творя суд над Чеховым человеком, В. Смит неизменно перекидывает мостики к Чехову-писателю. И выясняется, что именно здесь-то происходит главная работа по «разрушению легенды»-легенды о чеховской объективности, терпимости, справедливости и хорошем отношении к женщине. По всем этим вопросам высказываются весьма решительные и аргументированные мнения, которые образуют единую «логическую цепочку».
Названия главок этой книги дадут некоторое представление о ходе мысли ее автора: «Женоненавистник», «Сексуальные отношения», «Романтическая героиня», «Любовь», «Цинический герой», «Брак», «Дама с собачкой». Рассмотрим приемы, с помощью которых литературовед движется к своей цели. Вот как утверждается тезис о женоненавистничестве Чехова: «…Если мы спросим, в чем заключена основная причина несчастливой любви в произведениях Чехова, ответ окажется столь простым, что его можно свести к клише: «chercher la femme». Далее идут примеры, нанизанные на манер шашлыка: автор набирает несколько малоприятных дамских фигур из ранней юмористики писателя, пристегивает сюда (правда, с оговоркой) антифеминистический монолог Смирнова из «Медведя», прибавляет несколько выбранных наудачу реплик разных персонажей, а завершает – ни больше ни меньше, как фигурами трех сестер, Ани из «Вишневого сада» и Нади из «Невесты»… – всем им присуща смутность и неопределенность стремлений, в чем В. Смит тоже усматривает некоторую «вредность» писателя. К этому приплюсовывается пара ехидных замечаний по адресу женской натуры и общей неразвитости женщин, выдернутых из писем Чехова 1883 и 1888 годов. А затем автор идет на таран: на сцене появляются «инфернальные обольстительницы»: Ариадна, Сусанна («Тина»), Нюта («Володя»), неверные жены: Ольга Ивановна («Попрыгунья»), Софья Львовна («Володя большой и Володя маленький») и даже безымянная жена Абогина, сыгравшая такую злую шутку со своим мужем («Враги»)… В. Смит не поленилась установить примерное соотношение между нарушителями супружеской верности «по половому признаку» и пришла к выводу, что женская половина рода человеческого в этом смысле играет у Чехова преобладающую роль…
Вероятно, с помощью той же статистики можно было бы и поспорить, и дать возможность грешникам-мужчинам сквитаться с женщинами по линии адюльтера, Только стоит ли? Разве в этом суть дела? Разве не достаточно просто хорошо читать Чехова, чтобы понимать: писатель, создавший такие женские образы, как Маша («Три сестры»), Соня, Кисочка, Мисюсь, Катя («Скучная история»), Зинаида Федоровна («Рассказ неизвестного человека») – называю сознательно героинь сильных и слабых, «грешных» и чистых, – ненавидеть женщину не мог. Ненавидел он или, что ближе к истине, не принимал другое: животность во всех ее проявлениях, и прежде всего – хищнический животный эгоизм; что же касается обывательской пошлости и тупости, то, ей-богу, на каждую Марью Петровну в ранних комических рассказах приходится свой Иван Иваныч, – да, в конце концов, выбор невелик, всего ведь два пола! Впрочем, все эти выкладки с иллюстрациями нужны В. Смит лишь для того, чтобы обосновать еще один тезис: о пуритански-осуждающем отношении Чехова к «плотской любви» и его склонности не подчеркивать эту тему в своем творчестве, Второе справедливо. Подобная сдержанность, как известно, в традиции классической русской литературы. А первое просто не соответствует истине, да и в письмах Чехова можно найти не одно высказывание, прямое и недвусмысленное, по этому вопросу. (Кстати, одно из них – из письма к брату Александру – приводит на страницах своей книги В. Смит, но почему-то считает его проходным и неважным.) Чем объяснить категоричность этого странного «обвинения», полностью поддержанного Р. Хингли и, быть может, им же инспирированного?
Стало уже трюизмом говорить о том, что именно Чехов оказался тем последним великим реалистом классической традиции XIX века, который эту традицию и завершил, и в чем-то разрушил, открыв путь новому художественному методу, нащупывая этот путь в своем творчестве.
И все же, как бы ни вписывался Чехов, его лаконичная, сложная поэтика, его ирония и тревога в современный ландшафт, надо удержаться от соблазна (и об этом тоже говорилось не раз) заходить слишком далеко. Не стоит сближать полный абсурдных ситуаций мир, в котором существуют многие чеховские герои, с миром, возникающим в западной литературе абсурда XX века. Для литературы абсурда анимализм человеческой натуры, быть может, единственная прочная данность. И не мудрено, что критика – современница этой литературы – как-то уже привыкла и в прошлое смотреть со «здоровым недоверием». Не живописал Антон Павлович «радостей блуда и адюльтера» (Р. Хингли), – а почему, спрашивается?! В. Смит не устраивает вполне здравое замечание того же Р. Хингли, что «проявлять утомительную откровенность в описании физических аспектов отношений между полами Чехову не разрешали ни собственный характер, ни условности исторического периода». Для ее концепции проблемы «любовь и женщина в творчестве Чехова» обязательно надо найти двойственность и противоречивость во всем. Вот почему в главе «Романтическая героиня», содержащей ряд верных наблюдений над типом молодой женщины, к которому лежит душа Чехова-писателя (Мисюсь, Ирина, Нина Заречная), В. Смит прежде всего отмечает одну особенность: любви этой героини не суждено стать реальностью. И вся вторая часть главы заполнена весьма серьезными но, увы, тщетными поисками живой романтической героини Чехова, которую он утратил где-то на заре своей писательской биографии, – поисками прототипа Кисочки, Мисюсь, Ани…
Напрасно потревожив тени каких-то неведомых гимназисток, девочек у колодца, чужих жен, барышень, увиденных юным Чеховым из окна вагона, автор наконец обращается к женщинам, появившимся в жизни писателя позже, к женщинам, отношения с которыми «хорошо документированы»: это Яворская, Мизинова и Авилова. Надо сказать, что, обсуждая эти отношения – на уровне житейском, – В. Смит проявляет немало здравого смысла и объективности. Но беда в том, что все они – и В. Смит говорит об этом – ничуть не похожи на поэтичных девушек Чехова. И ей остается сделать единственный верный вывод: «романтическая героиня» создана воображением писателя. Однако вывод этот служит автору для следующего тезиса: отношение Чехова к любви, символом которой является лирическая героиня, глубоко противоречиво, – он стремится к любви идеальной, романтизированной, облагороженной – и боится ее, потому что боится вторжения в свое одиночество, независимость, свободу.
Нельзя сказать, что этот мотив, я имею в виду «боязнь вторжения», отсутствовал в отношении Чехова к женщинам, с которыми он был более или менее близок, пока в его жизнь не вошла Ольга Леонардовна Книппер. Но вот автор снова перекидывает шаткий мостик из биографического плана в литературный. Здесь иллюстрацией служит рассказ «У знакомых», который В. Смит пытается связать с «отходом» Чехова от романтического идеала любви. Между тем «У знакомых» – один из наиболее тенденциозных чеховских рассказов, в том смысле, что ситуация в нем выступает с достаточной жесткостью и меньше всего в нем говорится о любви героя. Вообще, когда речь идет о непосредственном читательском восприятии текста Чехова, исследовательница нередко проявляет непонятную глухоту, В рассказе «Тоска» она услышала лишь «довольно сентиментальное обращение к жалости читателя». В рассказе «Знакомый мужчина», по ее мнению, присутствует «хороший конец», снимающий жестокую иронию ситуации, «Соседи», считает В. Смит, вообще задуманы как рассказ юмористический, что становится ясно по мере развития сюжета. Рассматривая примеры раскрытия темы «неосуществленной любви», столь характерной для Чехова, В. Смит лихо ставит рядом, скажем, «За яблочки» (комментарий: «здесь рок маскируется под социальные силы») и «Мою жизнь», где брак Мисаила и Маши Полозневых распадается «из-за тупой недоброжелательности крестьян». Все это проявления глухоты к тону, а ведь тон у Чехова, как ни у кого, делает музыку. Сюда же «подверстывается» и «Дом с мезонином». Оказывается, совершенно неважно, в чем была суть взаимной враждебности Лидии Волчаниновой и художника-рассказчика, важно, что Лида героя невзлюбила и разрушила его счастье с Мисюсь.
Таких механических, поверхностных «подверсток» в книге довольно много.
Самая обширная глава – «Цинический герой». И это не удивительно, так как на нее падает, пожалуй, основная «идейная нагрузка» книги. Название главы относится не только к целому ряду довольно разнородных персонажей, но и к главному герою книги – Чехову. Правда, В. Смит интерпретирует понятие цинизма несколько по-своему и широко: в ее представлении «цинический» означает и скептический, и разочарованный, и отстраненный, и, наконец, эгоцентричный и равнодушный. Среди чеховских персонажей, фигурирующих в этой главе, можно встретить и Орлова («Рассказ неизвестного человека»), и Лаевского («Дуэль»), и Иванова («Иванов»), и Гурова («Дама с собачкой»), и Благово («Моя жизнь»), – если подойти к эпитету «цинический» с обычной меркой, то, пожалуй, один лишь Орлов «укладывается» в него без натяжки. Но зато подобное толкование дает возможность автору еще раз, и весьма энергично, «привлечь к ответственности» и самого писателя.
Такие хорошо известные черты личности Чехова, как замкнутость и сдержанность, неспособность или нежелание «раскрывать душу», иногда – сухость и даже холодность манеры, по мнению В. Смит, граничат с безразличием к людям, от которого страдали и Мизинова, и Мария Павловна, и даже О. Книппер-Чехова. Оперируя кусочками из писем, воспоминаний, рассказов окружающих, В. Смит пытается создать реконструкцию отношений, сложившихся между Чеховым и этими тремя женщинами, которые были ему преданы. В ее наблюдениях и выводах есть здравое зерно. Вероятно, близкие писателю люди больше, чем чужие, испытывали на себе трудности и несовершенства его характера. И, предъявляя к нему больше эмоциональных требований, естественно, больше страдали от его уклончивости. Впрочем, как говорит сам Чехов в ответ на одно обиженное письмо Л. Авиловой, «чужая душа потемки». И пожалуй, в данном случае плодотворнее будет не расследовать оттенки и фазы отношений между Чеховым и Ликой Мизиновой (разве Чехов обязан был ответить на ее любовь? А тот, кто не любит, всегда в чем-то виноват). Правильнее будет взглянуть на жизнь этого писателя, на непрерывную цепочку его поступков, действий, забот и тех бесконечных (об этом так хорошо написал К. Чуковский), зачастую нелепо обременительных услуг, которые он оказывал бесконечному числу людей, нимало не заботясь о том, чтобы блюсти свое право на покой и свободу. Между прочим, даже необыкновенную общительность Чехова, его жадный и веселый интерес к людям В. Смит тоже интерпретирует по-своему, и не в пользу своего героя.
В главе «Брак», где рассматривается отношение к этому институту и самого Чехова, и его персонажей, автор выдвигает еще один тезис: Чехов, при всей своей замкнутости и холодности, не мог существовать без людей, потому что боялся одиночества и скуки, а одиночество и скука сопровождали его почти всю жизнь. Основания? Разумеется, письма, в которых встречаются жалобы на одиночество, особенно в ялтинские годы, а слово «скучно» – очень часто… Боюсь, что в данном случае – как и во многих других – автор с излишней самонадеянностью «состязается с Чеховым в тонкости психологического анализа» и многое толкует слишком уж однозначно.
Таким вот кружным путем добирается В. Смит до «Дамы с собачкой», то есть до последней главы, которая должна служить не только эпилогом, но и ключом к книге. Нет, автор – и это очень хорошо – не пытается найти прототип Анны Сергеевны. В. Смит справедливо видит в этом произведении не только особую лирическую атмосферу, но и нечто совсем новое: действительно, впервые на страницах чеховских книг герой и героиня обретают для себя ту самую «романтическую», поэтичную любовь, которая до сих пор возникала лишь как предчувствие или воспоминание о несостоявшемся, и любовь эта вместе с тем становится реальной, земной, глубоко человечной. Здесь догадки автора о личных истоках рассказа («Дама с собачкой» писалась вскоре после очень важной встречи с Книппер, тогда еще не женой Чехова) представляются убедительными. Однако В. Смит недостаточно столь простого и «безобидного» биографического экскурса. Поскольку эмоциональная предыстория Гурова сближается автором с «докнипперовской» эмоциональной жизнью Чехова (не случайно Гуров фигурирует в ряду «цинических героев»), то сугубо личный характер приобретает и тема душевного преображения Гурова под воздействием любви к Анне Сергеевне. Все это связывается с Книппер, о которой В. Смит несколько выше заметила с подкупающей прямотой: «…Это было больше, чем он мог ожидать, и возникает соблазн прибавить: больше, чем он заслуживал». И вот как будто бы завершение. Счастливый брак Чехова был трагическим, «подлинная любовь пришла слишком поздно, и полное счастье – поэзия, взаимопонимание и общая жизнь – оказалось невозможным».
Но детективный жанр предполагает неожиданную развязку, – и вот она: «…Там, где речь шла о любви, отрыв от фактов и уход в мир мечты был для Чехова постоянным процессом, – для него романтическая героиня могла остаться таковой лишь в апофеозе. В реальной действительности она способна породить сложности – но тень ее может быть таинственной, прекрасной и увлекательной», – комментирует В. Смит последний замысел Чехова1. Вот почему, заключает автор, быть может, трагедия несостоявшейся семейной жизни писателя и не была такой уж трагедией. Может быть, отсутствие нормального брака спасло его от утраты иллюзий? «Таким образом, само значение, наивысшее значение, которое Чехов придавал любви как идеалу, позволяет нам сделать иной вывод относительно его личной судьбы. Здесь нет трагедии, потому что нет жертвы. И Чехов, который терпеть не мог драматизировать свои переживания – что было одним из самых привлекательных его свойств, – безусловно предпочел бы именно этот вывод».
Что можно сказать по этому поводу? Прежде всего, сам Чехов предпочел бы, чтобы предположительные обстоятельства его личной жизни вообще не обсуждались посторонними. Но, если этот момент отбросить, вывод В. Смит все равно представляется сомнительным. Книппер менее всего походила на «романтическую героиню» Чехова, и оба они были достаточно зрелыми людьми, чтобы не устраивать из своего брака театральное действо, которому противопоказан быт. А для того, чтобы ощутить всю остроту ялтинского одиночества Чехова, не надо производить глубокие раскопки, довольно его писем, в которых, действительно, нет никакой драматизации, только терпеливая горечь и тоска, даже не всегда замаскированная шуткой.
Теперь настала пора делать выводы нам – читателям исследования В. Смит и, естественно, сегодняшним читателям Чехова. Чем обогатила, углубила, «утоньшила» она представление о нем? В книге рассыпано немало точных наблюдений, здравых мыслей, любопытных сопоставлений. Но автор замахивался на большее – на какую-то новую концепцию Чехова, его личности человека и художника. Однако «новизна» эта на поверку оказалась синтетической. Наполовину она состоит из общеизвестных вещей, о которых говорится с полемическим пылом (например, о том, что Чехов не был ангелоподобен и хрестоматийно добродетелен). Другую же половину составляют гипотезы, которые нередко хочется назвать домыслами (например, что Чехов был идеалистом-пуританином и одновременно циником). Но не в этом все же, на мой взгляд, главная слабость книги. Критик, литературовед должен уметь читать между строк, но эта его способность лишь дополнение к первооснове – умению читать строки. В. Смит этого умения нередко недостает. Мы уже приводили примеры ее странной глухоты или, если угодно, какого-то читательского дальтонизма Она не всегда понимает, что говорит Чехов, потому что не понимает, как он говорит это (это относится и к письмам). И мне кажется, – да извинит меня автор, но ведь и я, как читатель ее книги, имею право на домысел, – что В. Смит вообще не очень любит Чехова – писателя и поэтому в суждениях ее нередко пробивается интонация почти учительская. Разумеется, за каждым из нас остается право без энтузиазма относиться к тому или иному классику. Но исследовать мир художника, к которому ты, в общем, довольно холоден, по-моему, просто неинтересно. И, думаю, это всегда сказывается на результатах.
- Речь идет о замысле пьесы.[↩]