Лаборатория свободы. Выступление на Московском поэтическом Биеннале-2003

В какой бы стране ни оказался путешественник, он не может считать себя эмигрантом, пока у него остается право вернуться домой. Невозможность возврата, страшное слово «никогда» превращают изгнание в подобие небытия. Первочеловек Адам был и первоэмигрантом; он и наша праматерь Ева после их изгнания из Рая испытали это чувство во всей полноте. Один из первых литературных эмигрантов Овидий Назон поставил между изгнанием и смертью знак равенства, в степях Гипербореи он тосковал, однако продолжал писать, хотя и не о любви, а о скорби. Наш Пушкин, изгнанный в те же края, тоже грустил и злился, но сочинил «Цыган», начал «Евгения Онегина». Не буду проводить излишних параллелей, хочу лишь расставить внутри темы заметные ориентиры. Дело в том, что великие изгнанники приняли свою судьбу не добровольно, а я сам захотел оказаться впереди своего невыездного поколения. Может быть, поэтому состояние отторженности представлялось мне как естественное продолжение советского бытия и, во всяком случае, не таким уж мрачным, как оно звучит и выглядит в написанном виде. Мне даже казалось, да и до сих пор кажется, что решение уехать было своевременным и удачным, а опыт переживания эмиграции и выживания в ней я стал считать исключительной, даже элитарной школой жизни, своего рода дополнительным «высшим образованием».

Я покидал свою страну с советским заграничным паспортом, выдаваемым на одну поездку. При этом чиновница ОВИРа довольно любезно предупредила меня, чтобы по прибытии в Америку я обменял его на паспорт другой серии – для многократных поездок туда и обратно. От души поблагодарив чиновницу, я так и попытался сделать. Но из советского консульства мне прислали тот же самый паспорт, только со штампом регистрации и продления. То есть он оставался одноразовым и при поездке назад подлежал сдаче, а я в лучшем случае должен был бы начать всю овировскую процедуру сначала. Таким образом, я получил однозначный намек, что мне ходу назад нет, ив одночасье стал эмигрантом так называемой третьей волны.

А выдающемуся поэту и историку литературы Юрию Иваску, которого я застал в живых в его последние годы в Америке, привелось эмигрировать дважды: с первой и со второй волной. В предисловии к антологии «На Западе», которую он составил, Иваск писал: «Эмиграция это всегда несчастье, но это и увлекательное приключение на всю жизнь».

Многие изгнанники среди послереволюционной эмиграции охотно соглашались с первой составляющей этой формулы, ибо на чужбине они оказались лишены и состояния, и положения, и привычного уклада жизни. Конечно, это – несчастье. Но тут они сбрасывали со счета немаловажное обстоятельство, которое прекрасно учитывала военная или послевоенная эмиграция. Что бы с ними со всеми случилось, останься они на родине? Свобода – и это при самом благополучном исходе – вот с чем пришлось бы им навеки расстаться. Свобода – вот что им даровали все несчастливые обстоятельства эмиграции: и во многих случаях безъязыкое скитание по свету, и тяжкий труд (причем обязательно ниже истинной квалификации), и тяготы неслияния с иноземной культурой, но все-таки свобода! Пусть не всем она оказалась по плечу и во благо, недаром Бердяев характеризовал ее трагические качества, подчеркивая, однако, что свобода – это воздух для творчества. Кому же, как не писателю, оценить это в первую очередь!

Но остается вторая компонента формулы Иваска – увлекательное приключение на всю жизнь. С ней, я думаю, может согласиться любой эмигрант, причем из каждой из трех волн, если только он не делает вид, что поселился в скучнейшей «стране зубных врачей». Наоборот, потоки, потопы новизны заливают на первых порах эмигрантскую жизнь, да и впоследствии весь мир остается открыт для вольного странника. Итак, есть свобода, и есть неиссякаемый источник новых впечатлений – что же еще нужно для писателя в эмиграции?

Остается еще один фактор: язык, языковая среда, а вернее – ее отсутствие. В советские времена существовала легенда о неизбежном оскудении творческой силы эмигрантских писателей, оторванных от источников живой народной речи, но то была только легенда, причем пропагандистская. Правда, ее поддерживал Александр Зиновьев, утверждавший, что в московской очереди к пивному ларьку он мог найти вдесятеро больше сюжетов, чем за все годы жизни за границей. Однако его собственная писательская биография это утверждение опровергает: