Критика сегодня и завтра

Николай АБАЛКИН

С чего начинается критика?..

Начинается она, очевидно, с эстетической оценки явлений художественной жизни. Это ее исходная точка. И это же в конечном счете ее назначение.

Тут все как будто просто и ясно. А в действительности получается иной раз и не просто и не ясно.

Что служит решающим мерилом критической оценка?.. Ну, конечно же, основополагающие принципы марксистско-ленинской эстетики. На этих принципах зиждется вся наша критика.

Однако, вчитываясь в некоторые критические работы, начинаешь несколько сомневаться в этой непреложности. Что же служит поводом для сомнений? Их порождает противоречие, возникающее во взаимосвязи объективного и субъективного…

Критик, пожалуй, интересен прежде всего своим субъективным восприятием того, что происходит в литературе и искусстве. Субъективное служит у него формой и средством выражения объективного. Он выражает свою, личную критическую точку зрения, но она получает у него обоснование в гармоническом соответствии с объективным – с философской, эстетической, идеологической программой социалистического реализма. Когда субъективное в критике становится органическим производным от объективного – тогда все обстоит как должно.

Тревожиться приходится тогда, когда субъективное оказывается субъективистским, противостоит объективному, не выражает интересов генерального направления художественного творчества. Тревожиться по этому поводу наша критика, – я имею в виду главным образом критику театральную, – дает немало оснований.

Если прямо ответить на первый вопрос анкеты, предложенной редакцией журнала «Вопросы литературы», то придется сказать, что нынешнее состояние театральной критики характеризуется тем, что она далеко не всегда достигает уровня критической мысли. Многие критические статьи, театральные рецензии служат печальным Свидетельством недостаточной философской зрелости нашей критики.

Доказательным подтверждением этой ее незрелости может служить оказанная критикой поддержка псевдоноваторским экспериментам над русской классикой. Журнал «Театр» на протяжении двух-трех лет «теоретически» расчищал путь для тех осужденных вашей общественностью экспериментов на столичной сцене, которыми сопровождался минувший театральный сезон. Эти эксперименты горячо поддержали те критики, которые все еще не разобрались, по-видимому, в классически ясных положениях марксистско-ленинской эстетики об отношении пролетариата к художественному наследию, которое в результате революции становится общим достоянием народа.

Философская, эстетическая подготовленность критика сказывается не в ловком умении пользоваться различными философскими понятиями, высказываниями классиков марксизма-ленинизма, ссылками на виднейших представителей эстетической мысли. Его подготовленность, его творческая, партийная зрелость определяются тем критерием, с которым подходит он к оценке и анализу художественных явлений.

Беда нашей критики в том, что привычными стали для многих ее представителей заниженные эстетические критерии, рассчитанные на средний или, вернее, средненький уровень творчества. Подобные благотворительные критерии могут устраивать лишь ремесленников, людей посредственных или самоуспокоенных. Но они дезориентируют, сбивают с толку и тревожат серьезных, думающих и требовательных художников. Попустительство в критических оценках ведете искусство к духовному обеднению. Строгая и ответственная взыскательность критики – одно из существенных условий повышения идейно-художественного уровня сценического искусства.

Одно из существенных, но не единственное. Серьезной помехой делу служит и дилетантство, нередко дающее знать о себе в театральной критике. Оно проявляется не в первых пробах критического пера, – это было бы еще вполне объяснимо, – а в опыте иных критиков, чьи имена давно уже появляются на страницах газет и журналов. Но они еще не поднялись на уровень профессиональной критики, отмеченной высокой эстетической культурой письма.

А дилетантство тянет за собой в критику дешевую вкусовщину, любительщину. Оно становится благодатной почвой для возникновения групповых пристрастий, критической конъюнктуры, беспринципной возни и шумихи вокруг тех или иных спектаклей, тех или иных имен. Именно дилетантство и любительщина в критике более всего повинны в создании дутых репутаций, в насаждении нравов критического мещанства.

Такое заключение, возможно, покажется несколько преувеличенным. Но ведь сколько еще появляется рецензий, которые по уровню своей культуры оказываются несравнимо ниже культуры рецензируемых спектаклей. В этих рецензиях ведется какой-то самодеятельный, любительский, а не профессиональный разговор о профессиональном деле артиста, режиссера, драматурга. И при всей своей непрофессиональности разговор этот становится порой строго назидательным или снисходительно-поучительным по тону.

Все это подводит к проблеме места критики в театральном процессе. Где оно: внутри этого процесса или вне его?.. Разные критики по-разному находят это место. Одни живут судьбой театра, судьбой художника, другие смотрят со стороны, избирают такую позицию, чтобы оказаться не с театром, а над театром. В зависимости от избранной позиции и определяется характер критики. Театру, разумеется, куда дороже критика, пусть даже самая взыскательная, которая пишет о театре как о своем кровном деле, не противопоставляет ему себя, а живет его жизнью, его радостями и болями…

А нужны ли в критике эти чувства – чувства боли и радости, чувство соучастия в общем деле?.. Подобный вопрос не может возникнуть для критика, живущего интересами театра: что делать в искусстве людям, которые равнодушными входят в его волшебный мир?..

Эта личная причастность к общему делу значит в творчестве многое. Бывает, появляются у нас произведения, которые критика воспринимает как очернение нашей действительности. Надо уточнить: к очернению художник приходит не тогда, когда он воспроизводит отрицательное. Очернительство начинается с равнодушия к положительному, с того, что художник говорит об отрицательном без боли, без чувства горести, без гражданского, партийного отношения к нему. Никто не говорил, что Валентин Овечкин занимался очернительством в своих остро критических очерках о районных буднях. Он писал о больших, серьезнейших недостатках с болью сердца писателя-коммуниста. Строки его очерков были продиктованы совестью гражданина-борца, они написаны не во имя смакования или раздувания недостатков, а во имя утверждения положительного, с верой в наши идеалы. А вот, к примеру, повесть «Из жизни Федора Кузькина» Б. Можаева или повесть «Кончина» В. Тендрякова, на мой взгляд, причастны к очернению колхозной действительности прежде всего потому, что в них не выражена вера в наши идеалы, не слышится боль сердца художника, столкнувшегося с отрицательным.

Нашему искусству больше всего нужна критика, полная высокого этического достоинства, вызывающая уважение и строгостью своей эстетической меры, и лирическим отношением к искусству, и способностью проникновения в психологию художника, и, конечно же, совершенством своего критического мастерства. Словом, нужна истинно профессиональная критика, критика, влюбленная в искусство, говорящая голосом неподкупной совести гражданина о том, что составляет духовное, художественное достояние нации.

Наша критика, и театральная и литературная, хорошо разъяснила художникам, что высшее и благороднейшее назначение их творчества сводится к воспитанию всесторонне развитой, гармонической личности нового человека. Критика призвана не только учить этому других, но и сама следовать этому.

«Что следует предпринять, дабы критика стала на уровень задач, диктуемых ей жизнью и литературой?» – спрашивает редакция.

А вот это и надо предпринять. Все предпринять для того, чтобы критик являл собой в нравственном отношении цельную и самобытную личность социалистического общества.

Анатолий БОЧАРОВ

Я ограничусь соображениями о том, как изучается проза о минувшей войне. Этот материк занимает на общей литературной карте весьма значительное место, и характер его изучения отражает, естественно, некие общие успехи и некоторые общие недостатки.

Достоинство критики – в неослабном внимании к новым произведениям об этом трагическом и великом времени: их рецензируют много и охотно. Из критиков, «преданных» военной теме, легко составить боевой взвод.

Достижением литературоведения можно числить публикацию многих интересных монографий о писателях, в чьем творчестве военная тема занимает значительное место; благодаря этому мы зримо представляем многообразие творческих пластов в толще единого материка. Появилась серьезные исследования и научные публикации, глубоко пропахавшие обширное поле литературы 1941 – 1945 годов.

Но в изучении всего материка с особой отчетливостью отразились реально существующие ныне препятствия в осмыслении литературного процесса – именно как процесса, а не конгломерата выдающихся произведений.

Казалось бы, невероятный факт, но – факт: у нас нет крупных работ, исследующих изображение войны в послевоенной прозе, равно, впрочем, как и в поэзии и в кинематографе. Ничуть не умаляя значения многих содержательных журнальных статей, нельзя все-таки не подивиться тому, что на протяжении двадцати лет, – от книги В. Перцова «Подвиг и герой» до книги Л. Плоткина «Литература и война», – не было ни одной обобщающей работы о послевоенном развитии этой темы.

Причины упираются прежде всего в две взаимосвязанные проблемы: изучение общественной мысли и изучение творческих направлений.

Недостаточно поставлено у нас выяснение взаимосвязи между движением общественной мысли и развитием литературы. Фактически мы не имеем ни одного труда, который бы характеризовал движение общественной мысли в послевоенный – столь острый и бурный – период, нет даже методологии ее изучения; как правило, все ограничивается перечнем фактов и названий.

Когда А. Ланщиков в статье о «четвертом поколении» («Октябрь», 1968, N 2) утверждает, что периодизацию всего литературного процесса последних десятилетий нужно выводить из «влияния минувшей войны на судьбы того или иного поколения», то это свидетельствует не только о его личной неискушенности, но, очевидно, и о недостаточной четкости общепринятых принципов.

И хотя в последнее время сделано многое для выработки научных основ периодизации советской литературы, эта работа осязаемо затрудняется едва ли не полным отсутствием исследований по «крупноблочному», типологическому изучению современной литературы. Кстати, не здесь ли причина того, что Д. Плоткин в своей серьезной книге с таким трудом отрешается от привычного взгляда на развитие военной литературы как на количественное накопление произведений, а не как на живой, противоречивый процесс, с отмиранием и появлением каких-то общих тенденций, с внутренней художественной полемикой?! Ведь Л. Плоткин оказался в значительной степени первопроходцем материка, ему явно не хватало уже готовых «областных карт», позволивших бы формулировать более общие выводы и прогнозы; основная его энергия была затрачена на изготовление таких карт.

Главная трудность заключается в том, что мы не ведем позарез нужное на нынешнем этапе изучение творческих направлений – тех, которые представляют собой объективное единение литераторов, утверждающих близкие этические и эстетические взгляды и пользующихся сходными принципами воспроизведения жизни.

Открывая два года назад в «Вопросах литературы» дискуссию о современном состоянии критики и литературоведения, Б. Сучков справедливо заметил: «Для получения исторической картины развития нового творческого метода нужно более тщательно исследовать не столько платформы или манифесты литературных группировок, сколько разнохарактерные идейно-эстетические течения внутри советской литературы 20-х – начала 30-х годов. Тогда станет ясно, что новый метод не был плодом администрирования, а возник в результате вполне конкретной идейно-эстетической борьбы художественных направлений в нашем искусстве».

И если принять совершенно правильный критерий Б. Сучкова – судить не по манифестам, а но сути, – то творческие направления, течения отнюдь не исчезли с появлением нового метода (кстати, он ведь и возник задолго до 30-х годов); творческие направления – это форма существования литературы, а не беда ее. И единый метод вбирает разные творческие направления, а не уничтожает их. Да и развитие общественной мысли складывается в известной степени из деятельности разных направлений в искусстве, и поэтому так важно бывает понять их взаимодействие, а не генерализовать одно из них, отсекая или замалчивая остальные.

Во всяком случае, военная проза настойчиво подсказывает, сколь необходимо изучать творческие направления не только 20-х и 30-х, но также 50-х и 60-х годов, обращаясь опять-таки не к декларациям и контрдекларациям, а к реально существовавшим и существующим направлениям во всей их сложности, а порой и внутренней противоречивости.

Назову среди них три, с достаточной резкостью, на мой взгляд» проявивших себя: романтическое, расцвет которого пришелся на первые послевоенные годы; драматического психологизма, оформившееся во второй половине 50-х годов, и военно-патриотическое (именно этот термин все чаще появляется в статьях и выступлениях), утверждающееся сегодня. Не столькоо чем, сколько ради чего – вот, коротко говоря, сердцевина этической и эстетической системы последнего направления, нацеленного на прямое воспитание героической готовности молодежи и потому более склонного к общим нравственным урокам и жизнеутверждению, чем к воссозданию трагической правды военных будней. Не случайно едва ли не чаще других журналов публикует теперь военно-патриотические романы журнал «Молодая гвардия».

Только основательно разобравшись в тех направлениях, которые возникали и возникают в военной прозе, удастся уяснить многие важные для изучения «материка» вопросы. Например, каково истинное место той «некрасовской школы», которая идет от романа «В окопах Сталинграда» и объявляется подчас единственно плодотворной для всей военной романистики? Или каким образом в рассказы о военном детстве, которые трактовались как «исповедь», «автобиография» определенного поколения, вошла повесть «Где-то гремит война» В. Астафьева? Ведь в годы войны Астафьев был солдатом, и повесть его, стало быть, вдохновлена не просто личными переживаниями, но связана каким-то образом с общей – не зависящей только от принадлежности к тому или другому поколению – линией в современной литературе.

Изучение творческих направлений позволит сделать не только «вертикальный» – во времени – разрез литературы, но и «горизонтальный»: увидеть связь определенных идейно-эстетических принципов, проявляющихся в прозе о войне, с теми тенденциями, что существуют в книгах на другие темы.

Сейчас в любом курсе истории литературы «военная тема» стоит особняком, отдельной главкой, и следовательно, во главе угла находится объект изображения, а не идейно-творческие принципы. А ведь развитие темы – это процесс, обусловленный не столько имманентными законами ее – описать то, что еще не описано, закрасить еще одно «белое пятно», – сколько общими тенденциями литературы и общественной жизни: в толще этого материка протекали все те процессы, которыми характеризовалось все развитие литературы, и даже все те «болезни», которыми переболела проза «на современную тему». За последнее время применительно к военной прозе существует чуть ли не единственная альтернатива: «окопная правда» или «большая правда войны». Но такой подход все же не исчерпывает многообразия проблем, стоящих перед военной – как и всей вашей – прозой. И «горизонтальный» разрез помог бы здесь необычайно.

К сожалению, подобный метод анализа, нацеленный на то, чтобы выявить коренные черты одного направления в произведениях на разные темы, – будь то военная, деревенская, историко-революционная, о рабочем классе или какая-либо иная, – дело пока еще несбыточное.

Пока несбыточное, но уже остро необходимое, иначе мы так и не перейдем от описания произведений к исследованию идейно-художественных концепций, определяющих поступательное движение всей литературы.

Альгимантас БУЧИС

Как и прежде, сегодня перед литовской критикой стоит множество вопросов. Большинство из них было уже названо ранее, но назрели и новые, поэтому в критических выступлениях встречаются, с одной стороны, повторения, топтание на месте, с другой – резкость, субъективность оценок… Повышенную нервозность (или, как иные говорят, кризис критериев) нашей критики объясняю постоянно, к сожалению, увеличивающимся и подсознательно (или сознательно) всеми ощущаемым разрывом между местной критикой и национальной литературой, медленно, но уверенно выходящей на интернациональные широты. Проблема не новая, но нынче она стала актуальной до болезненности, ибо упомянутый процесс заметно охватывает, как мне кажется, многие национальные литературы.

Беспокойство литературной критики совершенно понятно, ибо этот процесс двусторонен: наряду с желанным признанием родной литературы всесоюзным и зарубежным читателем, он может принести жалкое подражание модным литературным течениям, одряхление оригинальных национальных традиций, вялость литературного языка…

Основной выход из неприятного кризисного состояния (иногда чисто психологического, а не эстетического) мне видится в углубленном знакомстве с литературами братских народов и современной мировой литературой. Парадоксально, но ключи к пониманию родной литературы помогает найти взгляд на нее «со стороны»; когда резче видишь ее национальную самобытность, заметнее становится своеобразная интерпретация в ней общих литературных идей нашей современности. То, что по близорукости представлялось пришедшим извне, в более достоверном контексте схожих интернациональных литературных явлений оказывается неожиданно своим, верным национальной традиции, но, конечно, не ее привычным формам, а труднее уловимому ее Духу.

Ведь даже наиболее «традиционные» писатели сегодня утверждают национальную самобытность в новых художественных формах. Связь всей национальной литературы и всех наиболее выдающихся ее произведений со сложным и уже необозримым одним взглядом развитием современной советской и мировой литературы нынче неоспорима. Вне этой связи сегодня рассматривать и оценивать возможно, На мой взгляд, лишь посредственные, серые произведения. Между тем мы часто изолированно говорим и о серых, и о блестящих книгах, и о всей национальной литературе в целом, а такой подход становится явным средоточием разнообразнейших искажений (и фактического и идеологического порядка), ложных обвинений, незаслуженной хвалы и, как говорилось, никому не нужной нервозности в самой литературной критике.

Выйти из заколдованного круга пока пытаются, по крайней мере у нас, в Литве, лишь отдельные литературные критики – и, конечно, кустарным способом. Неудовлетворительное состояние сравнительного литературоведения, отсутствие серьезных (не только чисто теоретических!) работ этого профиля по советской многонациональной литературе, «традиционная» неналаженность межнациональной литературной информации, переводческого и издательского дела – все эти и многие известные иные помехи постоянно приводят «кустарей» к дилетантизму, поверхностным сравнениям, некомпетентным суждениям, ложным выводам, тем быстрее теряющим смысл, чем ближе придвигаешь их к живому процессу конкретной национальной литературы.

Возникает дилемма: кустарщина или уход от современных проблем литературы. И, надо сказать, многие наши критики часто уходят: кто в историю литовской литературы, кто в искусствоведение, кто в научный (в лучшем случае прикладной) структурализм, кто в эссеистику или прозу…

Появляются, конечно, молодые критики, но самое печальное, что критерии их суждений чаще всего основываются лишь на юношеском энтузиазме. На мой взгляд, актуальные проблемы нашей критики потому до сих пор остаются не решенными, что мы слишком надеемся на энтузиазм, в то время как необходимы резкие методологические и даже организационные перемены в громадном механизме, имя которому – всесоюзная литературная критика.

г. Вильнюс

Константин ВАНШЕНКИН

Среди пишущих о стихах есть несколько истинных ценителей. А ведь для того, чтобы судить о поэзии, нужно обладать целым рядом дополнительных, специфических качеств: тонко чувствовать самый стих, его ткань, его дыхание, – что дано не каждому.

В последние годы многие, чтецы декламируют с эстрады стихи. Это приятно. Большинство программ – поэтические композиции, иногда начиная с Пушкина, чаще с Блока, Маяковского. И вот видишь на рекламном щите или тумбе афишу и среди стоящих в ряду имен вдруг одно такое, которое все нарушает. Дальше уже неинтересно и не важно, как доносит стихи данный чтец. Он уже совершенно ясен. Подобное случается и с критиками. Читаешь статью с обилием имен и вдруг натыкаешься на некую литературную несовместимость, что сразу порождает сомнения в ценности изысканий критика.

В поэзии последних лет, к сожалению, часто встречаются черты легкомысленности, безответственности, инфантильности, лишь видимость глубины, мысли. То же самое замечаем в критике.

Правда, в противовес этому теперь все чаще появляется серьезность.

Разумеется, задача критики – воспитание высоких идеалов, вкуса, что возможно лишь тогда, когда эти качества присутствуют у критика.

Разумеется, критик должен идти не только от произведения, но и от живой жизни, понимать ее глубоко, исходить из знания ее процессов. Конечно, каждый может ошибаться, важна позиция, стремление. Критика должна быть абсолютно честной, иначе она теряет всякий смысл. Только тогда она может стать режиссером литературного процесса. Читая критическую статью, хочется видеть, что критик вкладывает в нее душу, а не холодно поучает, иногда без достаточных оснований.

Очень вредно захваливание плохого и осуждение хорошего. Большего вреда отечественной литературе критик нанести не может. Но когда критики хвалят слабые, ненастоящие стихи не из каких-либо побочных соображений, а думая всерьез, что они хороши, это уж совсем никуда не годится.

Мало пользы приносят длинные статьи, где о стихах пишут как будто это не стихи. Там главным образом говорится о тематических пристрастиях поэтов и перечисляется большое количество имен, расположенных гнездовым способом в слегка варьирующихся сочетаниях. В написании большинства таких статей не ощущается необходимости. А вот, скажем, серьезные годовые отчеты встречаются в журналах все реже. Зато стали модными подборки совсем коротеньких откликов (видимо, потому, что у этих подборок большая «пропускная способность»). Если говорить откровенно, они, как правило, носят довольно случайный характер. Такие минирецензии имеют смысл, лишь если это маленькие шедевры.

Скажем прямо: рецензии, каких сейчас большинство, попросту легко писать. Основное в них – оценки. А хороши стихи или плохи – это ведь обычно всем известно.

И еще. Критика несколько консервативна. Каждый поэт с годами пишет лучше или хуже, во всяком случае, меняется, критика же иногда с излишним упорством придерживается давным-давно сложившихся репутаций.

Я уверен, что для развития критики следует всячески поощрять и культивировать серьезные статьи об отдельных сборниках. Именно не парадный «творческий портрет», не короткая отписка, а развернутая рецензия на очередную книгу. Чтобы там был анализ, основанный на широком цитировании стихов. Стихи главным образом должны приводиться для исследования их, а не для иллюстрирования какого-либо положения. Главное здесь – самый процесс, а не конечный результат размышлений критика. Не ответ, а ход решения. Автор будет анализировать стихи «на наших глазах». Это же очень интересно. Не следует забывать, что со страниц критических статей встает не только облик поэта, но и автора статьи – критика.

Инна ВИШНЕВСКАЯ

Думается, что современная критика интересна смелостью и свободой мысли, широтой охвата явлений, отказом от вульгарного социологизма в подходе к искусству, когда творчество того или иного писателя с математической точностью делилось на три, четыре и т. д. периода.

Быть может, освобождение от пут вульгарного социологизма, постижение имманентных законов художества, идейный анализ в сочетании с пристальным вниманием к мастерству, к форме произведения – важнейшее завоевание критики последнего времени.

Наша критика все определеннее становится литературой, которую можно читать с удовольствием, с интересом как самостоятельное, не намертво привязанное к исследуемому предмету творчество.

Уходит псевдонаучная многозначительность, теоретическая заумь, прямолинейные, а то и примитивные сопоставления категорий искусства с категориями общественными.

Легче угадывается в статьях личность критика с симпатиями и антипатиями, пристрастиями и страстями. Не только объективность позиции, объективность отражения действительности – в критических статьях все яснее проступают черты субъективного мира журналиста. К счастью, все реже слышатся обвинения критиков в субъективном видении явлений, если субъективный их мир верно отражает объект, окрашивая его в тона неповторимые, индивидуальные. Хорош был бы Белинский без субъективных пристрастий, без привязанностей и антипатий! Боевой темперамент критика только тогда и выскажется вполне, когда есть любовь и есть неприятие тех или иных явлений в искусстве. Не было бы знаменитого письма Белинского к Гоголю, если бы пиетет перед гением помешал критику свободно высказать свое огорчение по поводу неверных взглядов великого художника. И поэтому странно, когда критику предлагается принимать все писательские манеры, поддерживать каждое творческое начинание.

Именно тогда в критику приходят всеядность, равнодушие, безответственность, либеральная болтовня.

Критик – гражданин, журналист, политик, литературовед, который мог бы сказать о себе словами Белинского: «Я в мире – боец», – естественно, имеет точные объекты творческой защиты и не менее точные мишени творческого спора.

Лучшие современные критические статьи перестают быть только рассказом о том или ином произведении, но становятся фиксацией процесса, анализом общественных категорий, попыткой передать литературу не в статике, но в движении, в художественном потоке.

Однако как продолжение некоторых из этих достоинств нынешней критической мысли видятся и ее недостатки.

Свободное выявление личности критика, приобщение критической статьи к области большой литературы чревато одновременно нескромным яканьем, взамен старого демократического «мы», которым пользовались Белинский и Чернышевский, выпячиванием на первое место своих частных, бытовых вкусиков и привычек, развязным описанием каких-то пустых бесед об искусстве с тружениками разных городов, куда приезжает по служебным надобностям критик. Необыкновенным событием становится самый приезд журналиста в новый город. «Вот я и в Киеве», – сообщает он потрясенным читателям.

Окончательный разрыв с вульгарным социологизмом в критике обозначил, как ни странно, в каком-то смысле и отход от самих фактов искусства, которые, как порой кажется, даже мешают критику, стремящемуся к свободному полету концепций и взглядов. В критических статьях мы порой находим сейчас и смелые концепции, и неслыханные переклички времен, но мало живого мяса искусства.

Графическими, сухими, логически-вычерченными стали некоторые статьи по искусству, в них чувствуется мысль автора, но нет непосредственной прелести анализируемого произведения. Увлеченные конструированием концепций, выяснением места художника в тех или иных эпохах, его взаимоотношений с идеями века, многие наши критики упускают аромат искусства, его радость, его воздействие на человека самой красотой слова, самой горячностью гражданских страстей.

Анализ явлений искусства подчас превращается под пером критиков в анализ просто художнической позиции, что и составляет иногда главный пафос исследования.

Соединить свободу творческой мысли, яркие индивидуальные таланты современной критики, ее подлинную литературную одаренность с истинным вниманием к самим искусству и литературе, а не только к положению искусства и литературы в той или иной общественной формации, – одна из насущных задач нашего литературоведения и театроведения.

Борис ГАЛАНОВ

Самуил Яковлевич Маршак, помнится, не однажды говорил, что критическая статья ни в коем случае не должна уподобляться инспекторскому смотру, а критик – инспектору, да еще чуть ли не со специальной опознавательной нарукавной повязкой. Впрочем, это отнюдь не означало, что при прямом попустительстве критики в литературе надлежало воцариться (тут я беру себе в союзники Ильфа и Петрова) великопостному духу смиренномудрия, терпения и люб-ве (подчеркиваем люб-ве) к посредственным произведениям. Убийственное равнодушие, приторная тещина ласка, как, впрочем, и злорадное потирание рук или желчное брюзжание по поводу какой-нибудь неудавшейся книги, – все это позиция одинаково ре подходящая для критика, если только все хорошее и все дурное, что совершается на книжном фронте, он действительно считает своим собственным делом, кровной своей заботой, а каждую прочитанную книгу проводит через свою «душу живу».

К сожалению, у нас довольно широко распространен такой тип критических статей, рецензий и даже литературоведческих книг, в которых начисто отсутствует все то, что условно можно было бы назвать лирическим началом, то есть личность автора, желание и способность критика не стершимися от долгого употребления, небитыми словами, а ярко и оригинально выражать мысли и чувства, накопившиеся у него при чтении той или иной книги. Не этим ли, кстати говоря, во многом объясняется тот печальный факт, что критические опусы сплошь и рядом не приковывают к себе внимание публики, что их оставляют непрочитанными. Ведь если верно, что критическая статья – искусство, особый, нелегкий жанр творчества, существующий и развивающийся по своим особым эстетическим законам, то не может в критической статье не проявиться индивидуальный почерк автора, его авторская субъективность, без чего искусство, собственно, перестает быть искусством, не исключая, конечно, искусства критической статьи.

Я не оговорился, написав подозрительное слово «субъективность». Я имел в виду умение критика выражать мысли и чувства, возникшие у него при чтении книги, по-своему сильно, своеобразно, оригинально. И такой способ выражения отнюдь не противопоказан обязательной для каждой критической статьи объективности суждений и оценок. Чем острее, зорче, глубже критик сумел увидеть, понять, почувствовать творчество писателя, тем больше критику хвалы и чести. Но если эта объективная его оценка книги выразилась к тому же в свежей, самобытной и даже занимательной форме, если его статью, вдобавок ко всему, было еще и интересно читать, то от этого читатели не остались внакладе.

Обычно мы часто спорим и говорим о той реальной пользе, которую приносит писателю критика. Но сегодня мне хотелось бы коснуться этого вопроса несколько по-иному и напомнить о пользе, которую в свою очередь писатель приносит критику. Не только у читателей, у критиков тоже есть, конечно, свои любимые писатели и книги. Может быть, критику посчастливилось о них писать, а может быть, так и не довелось. Однако я думаю, что не ошибусь, сказав, что, развивая эстетические вкусы у других, воспитывая требовательность в творчестве, уча различать хорошее и посредственное, критики и сами учились пониманию литературы у талантливых писателей. И кто же, как не критики, должны быть осведомлены о секретах ремесла, о муках слова и о том, что с этим связано.

Первейшая обязанность критика – самому с уважением относиться к труду писателя и писать о нем уважительно. Я говорю об этом потому, что за последнее время в статьях критиков, преимущественно молодых, нет-нет, а проскользнет эдакое снисходительное похлопывание по плечу: «Хорошо, да не больно хорошо. Знавали мы и получше». «Больше старайтесь, старики, авось что-нибудь и получится».

Не надо поцелуйного обряда, но не надо и оскорбительного высокомерия в разговоре критика с писателем.

Я коснулся здесь вопросов, которые, быть может, и не являются самыми главными. Но при обсуждении сегодняшнего состояния нашей критики пусть и они тоже будут приняты во внимание.

Во всяком случае, мне бы хотелось, чтобы критика воспитывала в себе и такие качества, о которых я здесь упомянул.

Иосиф ГРИНБЕРГ

Один из участников дискуссии о поэзии в N 7 «Вопросов литературы» писал: «Достижения поэзии всех этих лет так велики, что мы вынуждены как бы расхлебывать последствия этих достижений! сделано так много, что вроде и непонятно, что же теперь-то делать».

О критике, о ее сегодняшнем состоянии так не скажешь. Она еще не «захлебывается» своими достижениями. И все мы знаем, что работы еще непочатый край.

Вместе с тем не стоит умалчивать и о сделанном. Подумать только, что в начале 50-х годов выпуск каждой работы о творчестве одного из мастеров прозы, поэзии, драматургии был настоящим событием. Теперь же наша критика движется широким фронтом и имеет у себя на вооружении самые различные жанры. Не будет нескромностью сказать о том, что уважение к критике возросло, и она постепенно занимает достойное ее место в литературном процессе.

Все это так. Но вернее всего считать успехи лишь началом, видеть в них опору для дальнейшего движения. Помимо тех задач, которые уже ранее были определены и поставлены в порядок дня, жизнь постоянно и настойчиво выдвигает все новые вопросы, требующие точного и глубокого решения.

Это беспокойно, но и увлекательно, тревожно, но и полезно. Вступая в спор с противниками нашей литературы, то открыто хулящими ее, то лукаво извращающими ее суть и смысл, пытающимися распространить ложные представления о созданных ею ценностях, критики попутно находят новые аргументы для доказательства справедливости наших принципов, внимательнее и полнее исследуют и характеризуют произведения, ставшие предметом дискуссии.

Эта глубина, обстоятельность, конкретность анализа необходима вдвойне и втройне. Она удовлетворяет и интересы науки, и запросы читателей, и потребности идейной борьбы. Слишком общие, приблизительные, расплывчатые соображения и рассуждения имеют очень легкий вес и никого не могут убедить.

Сказанное относится не только к тем нашим товарищам, которые занимаются зарубежными литературами. Пожалуй, наибольшее значение здесь имеют как раз компетентные и развернутые исследования, посвященные опыту литературы отечественной. Вернее же всего стремиться к соединению знаний, к широкому, так сказать, глобальному охвату литературной современности в целом. Скажут – такой подвиг под силу только новому Луначарскому? Что ж, здесь можно многого добиться, координируя, объединяя усилия.

Узкая специализация все решительнее подвергается осуждению и в точных науках. Так уж нам тем более не пристала замкнутость и ограниченность! И радостно видеть, что шаг за шагом размываются, снимаются всевозможные подразделения и разграничения, прокладываются и укрепляются все новые линии связи.

Несколько лет тому назад при Ленинградском отделении Союза писателей РСФСР была даже создана комиссия по взаимосвязям литературы, искусства и науки. Как было бы ценно сделать достоянием читателей – особенно тех, что связаны с культурным творчеством, – все, что добыто, что установлено этой комиссией! Забегая, однако же, вперед и рискуя повторить уже известное, скажу, что, добиваясь сближения деятельности литературной с деятельностью научной, стоит иметь в виду и различие возможностей, при этом открывающихся. Одно дело, скажем, осмысление глубинных связей, соединяющих творчество художников слова с творчеством корифеев современной физики. Другое – прочный союз с социологами, изучающими интересы современников – прообразов литературных героев и читателей литературных произведений. В первом случае, очевидно, имеются в виду продолжительные исследования и теоретического и экспериментального порядка. Во втором – необходима немедленная разработка совместных практических действий, которые могут, должны стать основой ценных выводов и обобщений.

Именно этот путь и ведет к желанному, но пока еще не достигнутому пониманию Большого Читателя во всем его объеме, во всей его многоликости. Еще один выход из тесноты «специальных» разграничений! Речь идет о целом океане вкусов, пристрастий, взглядов. Они постоянно обнаруживаются – на многочисленных конференциях, при встречах с писателями, в письмах, нередко публикуемых нашими газетами. Но все эти факты ожидают проверки, группировки, классификации и, конечно же, пополнения. Зная, что наш Большой Читатель на поверку состоит из многочисленных читательских групп, порою совсем не схожих, догадываясь о том, что потребности этих групп отнюдь не стабильны, мы должны наконец узнать, кому, и что, и почему нравится или не нравится, каковы же именно эти склонности и стремления, как идет их развитие… Нет нужды толковать о том, как дороги, как важны эти сведения и писателям, критикам, и книгоиздателям, и, разумеется, самим читателям.

Однако, рассуждая о сближении с теми, кто действует в иных областях культурного творчества, и с теми, кто потребляет и оценивает созданное литераторами, постараемся не забыть и о тех «перегородках», которые пока еще имеются и в нашей собственной среде, о том, что, в частности, согласованные действия критиков и литературоведов еще остаются мечтою, что критики, работающие в разных городах и республиках, еще мало знают друг друга.

Правда, истекающий 1988 год можно помянуть добром. К усилиям Комиссии по критике Союза писателей РСФСР, собирающей время от времени товарищей, живущих в Сибири, на Волге, на Дону, на Урале, прибавились усилия Совета по критике при Правлении СП СССР, охватывающие весь Советский Союз. Уже состоялись две встречи: в Таллине, где внятно прозвучали голоса критиков в обсуждении прозы Прибалтики, и в Баку, где критики говорили о заботах и надеждах литератур Закавказья, и, конечно же, не только Закавказья. Если за сим последует продолжение – сплоченность, взаимопонимание различных отрядов нашей критики возрастут, получат прочную опору.

Быть может, кто-нибудь сочтет так называемые соображения организационного порядка ненужными, докучными, ведомственными. И окажется неправым! Живое общение, обмен мнениями, беседы и споры, в которых рождается истина, всегда были, есть и останутся непременной частью литературной жизни, литературного творчества. В особенности они бывают успешными, если в них нет места мелочным, групповым дрязгам и торжествуют принципиальность, доброжелательство, товарищеский дух.

Все прочнее входящие в обиход встречи критиков имеют еще одну хорошую сторону. Чувство ответственности всех и каждого за наше общее дело получает более реальную основу. Испытываешь потребность поделиться с товарищами своими наблюдениями и выводами, узнать, что их волнует, вместе обсудить особенно сложные вопросы литературного развития. Тут-то и видишь воочию, как сообща творится наш труд, какие крепкие и разветвленные линии связи соединяют его с жизнью общества, с состоянием всей социалистической культуры.

О такой «сухой материи», как организационные меры, приходится толковать и тогда, когда заходит речь о деле первостепенной важности – о пополнении критики новыми, молодыми силами. Факты остаются фактами: три семинара, проведенные СП РСФСР несколько лет тому назад, дали отличные результаты. В этом можно еще раз убедиться, прочитав вышедшие недавно талантливые и умные книги бывших «семинаристов» Владимира Гусева «В середине века» и Игоря Золотусского «Фауст и физики». Что и говорить: оба они, наверное, и не побывав в семинаре, работали бы в критике. Но спросите их, и их товарищей, и тогдашних руководителей, – все добром вспоминают время усиленных трудов, напряженных раздумий, полуночных бесед. А главное: все делалось сообща, вместе, и эта атмосфера содружества, щедрой взаимоотдачи, обоюдной поддержки, пожалуй, всего дороже. Тут возникла традиция столь ценная, что пренебрегать ею не следует ни в коем случае. В этом прежде всего заинтересованы совсем молодые критики следующего призыва, пробующие сейчас свои силы на страницах газет и журналов.

Нет спора: не все, что однажды принесло удачу, стоит повторять снова и снова. Очевидно, это знает и редакция «Вопросов литературы». «Круглый стол», утвердившийся на страницах журнала, постоянно меняет свою «сервировку», свою «конструкцию». За обсуждениями итогов года последовало обсуждение литературно-художественных журналов, споры по поводу отдельных произведений, встречи с поэтами. Да, наше время требует непрестанного обновления способов освещения литературы и участия в ее созидании. Кстати сказать, здесь нимало не ослабляется постоянство позиции, напротив, она выступает рельефнее, отчетливее в несхожих формах, в разнородных подходах к решению вопросов, поставленных в порядок дня поисками и открытиями, из которых складывается литературная жизнь.

Было бы пустой самонадеянностью пытаться перечислить все, что определяет облик нынешнего дня нашей литературы. Коллективные усилия нужны и здесь. Пишущий эти строки хочет сказать лишь о немногом.

Стоило бы, например, серьезно потолковать – непременно с мастерами стиха! – о том, что происходит в нашей поэзии. Дискуссии, вспыхивавшие на протяжении последних лет, были только подготовкой к обстоятельному и по возможности всестороннему разговору. Вот и выступление М. Исаковского, опубликованное в N 7 нашего журнала, касается лишь одной, хотя и очень важной черты. Слабые стихи всегда сопутствовали стихам подлинным (тут, пожалуй, даже можно обнаружить постоянно соблюдающуюся пропорцию!), и всегда надо быть непримиримым к версификаторской ремесленности, к дилетантской небрежности, к эпигонским шаблонам. Но сложность положения в том, что нынче появляется огромное количество стихов, в которых видны и даровитость, и прилежание, и искренность, и некоторое умение. (Одно из многих свидетельств – N 7 журнала «Юность», на страницах которого «тридцать три (!) начинающих поэта представляют на суд читателей свои стихи».) Это, смею утверждать, особенность нынешней поры. «Отменить» обилие стихов невозможно. А вот оценивать его по достоинству, осваивать, истолковывать мы еще не научились.

Приспело время обсудить и состояние прозаических жанров, их взаимодействие. О романе, о повести, о рассказе по преимуществу говорят как о «несообщающихся сосудах», о «параллельных линиях». Между тем, ожидая, с полным на то основанием, от нашей прозы эпического изображения действительности, мы сосредоточиваем все внимание на романе, в то время как рассказ, сохраняя свои «специфические» приметы и отличия, за последние годы заметно стал более емким, широкоохватным, насыщенным. Тем самым он как бы стал «помощником» романа и вместе с повестью восполняет временное снижение его активности.

Ожидают обсуждения и вопросы более широкие, которые не могут быть решены в пределах одного рода или вида литературы. Здесь прежде всего вспомним закипевший было спор о том, только ли село является вместилищем национальной культуры и какими путями идет она сегодня, как соотносятся ее прошлое и настоящее. Спор завязался и оборвался, – может быть, потому, что начат он был на фельетонном уровне, в то время как здесь может быть полезным только спокойное, объективное исследование, имеющее своей основой марксистско-ленинские критерии. К числу наиболее дельных, обещающих выступлений отнесем статью В. Гусева в «Литературной газете», ценную прежде всего тем, что в ней сопоставляются три ряда: жизненные факты, художественные образы, критические умозаключения.

Итак, мы снова и снова убеждаемся: чтобы верно и глубоко постичь своеобразие и силу литературы, надо обязательно выйти за ее пределы. Именно такой подход всегда приносит успех нашей критике. Сегодня, в пору упорного познания, утверждения, обоснования наших идеалов, наших представлений о жизни и образном творчестве, он особенно дорог, особенно нужен.

Игорь ЗОЛОТУССКИЙ

Трудно судить о состоянии всей критики. Для этого надо ее читать: Ныне же критикой зовется все, что не проза, не поэзия, не публицистика. В критику хлынули силы, которые вряд ли остановить. Каждый сдавший университетский курс пишет статьи и рецензии.

Я читаю только тех, за словами которых я вижу опыт личности. Но голоса этих критиков не звучат непрерывно. Они прорезаются время от времени, и это, на мой взгляд, и есть критика.

Не та, сиюминутная, запыхавшаяся от бега, быстро и невпопад что-то шепчущая мне об очередной книге, а критика – выстраданный взгляд на время, на человека, на литературу.

Жалко, что недостает этого постоянного напряжения голоса мысли, этого оздоровляющего напряжения, которое бы держало всех нас на своем уровне, заставляло чувствовать, что оно есть. Как и всюду, в критике есть свой уровень, который, однажды установившись, не позволяет писать и мыслить ниже его. Можно писать и мыслить ниже, но это никому не будет интересно, ибо уровень уже установлен, и все знают об этом.

Мыслящая критика рассчитана на мыслящего читателя, и именно он держит в душе тот уровень, который они взаимно устанавливают, взаимно приемлют.

Судьба критики зависит от судьбы литературы. Еще Бальзак говорил, что критика все равно что король: там, где ничего нет, она теряет свои права. Король без королевства не король, критика без литературы не критика. Вот почему уровень ее зависит от уровня предмета, который она избирает для рассмотрения.

Критика много пишет о мелком, о частном. Она учитывает количественную жизнь печатного слова. При этом пишущие ссылаются на «процесс». Надо учитывать процесс, говорят они, надо следить за процессом.

Но что стоит процесс без вех, без явлений? Это все равно что звездная карта без Млечного Пути, без Большой Медведицы. Без них она – темный фон, усеянный точками.

Как бы мы ни хулили текущую литературную жизнь, в ней есть явления, есть высокие предметы. Есть о чем писать и говорить, до чего подниматься критике.

Я убежден, что надо писать о крупном: это поднимает пишущего. Это образовывает его нравственно, эстетически, философски. Это испытание дара критика и испытание явления, открывающегося его дару.

На наших глазах многие старые явления литературы открылись по-новому. Изученные и нанесенные на карту созвездия как бы сдвинулись и показали новый спектр. На них взглянули через новые стекла.

Мы не представляем себе, как много недооткрытого в Пушкине, в Гоголе, в Толстом, какие запасы энергии таятся в этих давно горящих звездах. Нам кажется, что мы уже получили весь их свет, а он будет светить после нас и греть после нас. Критика это чувствует, Вот почему ее взгляд обращается к классике. Я вижу в этом потребность критики.

Это потребность в капитальном, в глубоком. Это потребность в культуре, в совершенствовании себя. Наверх выступает историческая критика, но не в том смысле, что она пишет о прошлом, а в том, что связи ее влекутся к корням сегодняшнего.

Она историческая и потому, что не тратится на пустяки, а смотрит вперед и назад и хочет видеть всю даль процесса.

Что же касается «помех на пути критики» и «способов их преодоления», то я не знаю, что сказать. По-моему, это искусственно – преодолевать извне то, что уже преодолено внутренне.

Меня смущает язык критики. Критик – писатель, и если он пишет плохо, он не критик. Кто его будет читать? Ты берешь статью и засыпаешь на первой фразе.

Есть и другая болезнь. Есть слово, но нет сердца. Нет нравственной потребности высказаться. Критик достигает какого-то уровня, а потом эксплуатирует его. Есть мастерство, есть «стиль», но нет чего сказать. А без этого мертв стиль и пародиен изыск. Я знаю критиков, у которых ничего не осталось, кроме этих гремящих доспехов.

Отталкивает и озлобленность споров. Спорят так, как будто не истину хотят выяснить, а друг друга свести на нет. Здесь тоже гремят доспехи, и гром их зловещ.

Я слышу в нем одно самолюбие, а не любовь. Но никогда еще самолюбие ничего не достигало в искусстве. Ибо «нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви» (Пушкин).