Критика и социология

Во второй книжке нынешнего года журнал «Вопросы литературы» опубликовал большую подборку выступлений критиков и литературоведов, высказавших суждения о развитии литературно-критического жанра в период между двумя партийными съездами. Были подчеркнуты достижения критики, отмечены не решенные еще задачи.

Публикуя в этом номере статьи В. Ковского, Вл. Гусева, В. Камянова, редакция продолжает обсуждение затронутого в анкете круга проблем. Авторы останавливаются на некоторых специфических сторонах работы нашего «цеха», выдвигают новые вопросы, предлагают свои – порой спорные – подходы к осмыслению опыта современной критики.

Выступления носят дискуссионный характер.

Задачи воспитания духовно богатой и всесторонне развитой личности, выдвинутые на повестку дня зрелой социалистической культурой, значительно активизировали общественное сознание во всех его сферах, в том числе и в сфере художественной критики как формы самосознания текущей литературы.

Новые возможности, открываемые перед критикой средствами массовой коммуникации, расширение ее читательской аудитории, растущее участие в литературном процессе – все эти обстоятельства заметно усилили общественный резонанс критических выступлений, повысили ответственность критики и требования к ней.

Партийные документы последних лет, касающиеся критики, имеют огромное значение для укрепления ее методологической базы и в то же время привлекают пристальное внимание именно к положению дел в области критической методологии.

Профессиональное мастерство критики сегодня заметно выросло. С одной стороны, критика все более «совмещается» с литературоведением в своем стремлении к серьезным историко-литературным ретроспекциям и теоретическим обобщениям, а с другой – как бы тяготеет к писательству: современный критик зачастую и эмоционален, и склонен к живописанию своих впечатлений, и не чужд приемов чисто художественной обработки слова. Вместе с тем усилилось движение критики к «научности» в широком смысле – к контактам с философией, историей, социологией и т. д.

Однако все эти процессы не только не снимают, но, напротив, подчеркивают остроту методологических проблем: без четких методологических ориентиров критике, сколь бы талантлива она ни была, постоянно угрожает опасность субъективизма и того увлеченного «самовыражения», при котором уже не спасают ни научная эрудиция, ни художественный стиль.

Методологические задачи, встающие перед современной советской критикой, весьма многообразны, но я остановлюсь лишь на одной из них, правда, весьма существенной: на сочетании социологических и эстетических критериев оценки…

* * *

Как будто бы не требует доказательств тот факт, что критика всегда использовала в осмыслении современной ей литературы данные обществоведения, весь аппарат конкретно-исторического и социально направленного анализа более мобильно и интенсивно, нежели история или теория литературы, что критике в большей степени свойственна ориентация на социальную динамику самой жизни.

Известно и то, что социальная активность русской критики всегда была необычайно высока, – в этом нашим современникам есть на что опереться: советская критика получила в свое наследование страстный гражданский темперамент и правдолюбие Белинского; умение воспринимать и использовать литературу в контексте общественно-идеологической борьбы эпохи, присущее революционным демократам; социологический пафос Плеханова; пронизанные марксистской мыслью работы Воровского, Ольминского, Луначарского; наконец, замечательные образцы ленинского анализа художественных произведений…

В 1861 году в статье «Московские мыслители» Д. И. Писарев утверждал: «…Чтобы критическая статья не была переливанием из пустого в порожнее, надо, чтобы в ней высказывался взгляд критика на явления жизни, отражающиеся в литературном произведении; надо, чтобы в ней, с точки зрения критика, обнаруживался и решался какой-нибудь вопрос, поставленный самою жизнью и натолкнувший художника на создание разбираемого произведения» ¹.

Спустя более чем столетие «Литературная газета» опубликовала «Заметки о критике» нашего современника, А. Макарова. Они были пронизаны следующей мыслью: критика «прежде всего, существует для выражения взглядов автора на жизнь»; «критик – не информатор и не комментатор»; через свое личное отношение к произведению критик обязан выразить общественное мнение… ²

Надо полагать, что в лице критики мы имеем дело с жанром, который по природе своей обращен к литературе столько же, сколько и к действительности, ею отображаемой. Вне критериев действительности критика утрачивает смысл и для писателей, и для читателей. Больше того, при таком подходе катастрофически оскудевает и жанровая палитра критики, ибо именно обращение к материалу живой жизни дает ей возможность естественно сочетать научность и художественность, объективность и яркое личностное начало, острую злободневность и глубокий историзм ³.

Все это, естественно, не означает, что связи критики с жизнью не претерпевают постоянных глубоких изменений, обусловленных теми задачами, которые каждый раз возникают перед общественным сознанием на новом «витке» развития.

Применительно к нашему времени очевидно, например, что советская литература и литературно-художественная критика второй половины XX века столкнулись с новыми процессами, протекающими в обществе развитого социализма, во всех его звеньях. Эти процессы, связанные со вступлением социализма в фазу зрелости, сопряженные с задачами воспитания «всесторонне развитых и всестороннеподготовленных»⁴ людей, развертывающиеся в ходе осуществления научно-технической революции, заметно усилили интерес писателей и критиков к общественному смыслу любых граней индивидуального человеческого бытия, к тому, что философы называют социологией личности.

Социальная структура советского общества в последние десятилетия значительно усложнилась, возникли новые социально-производственные группы, обогатилась новыми чертами психология трудовых коллективов.

Научно-техническая революция необычайно остро поставила проблемы образования («престижность» образовательного ценза, «ножницы» между спросом на образование и «производством» образования, образование и нравственность); иное звучание приобрели вопросы «потребления» культуры, быть может, не дебатировавшиеся столь активно со времен 20-х годов; возникли будоражащие наше сознание альтернативы «природного» и «технического», «эмоционального» и «рационального» начал человеческой жизнедеятельности и т. д. и т. п.

Вся эта проблематика буквально «хлынула» в литературу, породив такие, например, сугубо современные по своей содержательной устремленности произведения, как роман о «рабочих-исследователях»»Разорванный круг» В. Попова, или заостренные на задачах управления крупным производством в условиях НТР пьесы И. Дворецкого «Человек со стороны» и М. Шатрова «Погода на завтра», или сценарий фильма «Премия» и пьеса «Заседание парткома» А. Гельмана, в которых происходит напряженный диспут по поводу психологии современного советского рабочего, и др.

Сегодняшняя действительность открыла перед художественным и литературно-критическим мышлением «заигравшую» не проявленными прежде социальными моментами, подробностями и соотношениями картину, в которой реальные ценности, противоречия и перспективы социалистической культуры оказались выдвинутыми на самую авансцену истории.

Речь идет не просто о необходимости и плодотворности непосредственных контактов литературы с обществоведением, выразительные доказательства которых постоянно приводит, к примеру, в своем творчестве старейший наш прозаик и очеркист В. Канторович.

Речь идет и не об особых жанрах литературы, таких, как публицистика, где, по справедливому замечанию исследователя, научно-социологическая и художественно-образная «подструктуры» слиты воедино ⁵.

Предложенная в свое время Г. Плехановым классификация писателей-реалистов по принципу – «художники-социологи» и «художники-психологи»⁶ вряд ли может считаться убедительной: большое реалистическое искусство в широком смысле слова всегда было и остается по самому духу своему «социологичным», а глубокий социальный анализ является одним из главных признаков, отличающих реализм, от иных творческих методов. Нет необходимости в очередной раз цитировать общеизвестное высказывание Энгельса о Бальзаке или подробно характеризовать точку зрения В. И. Ленина, усматривавшего огромное социальное значение творчества Л. Толстого в выражении «тех идей и тех настроений, которые сложились у миллионов русского крестьянства ко времени наступления буржуазной революции в России»⁷.

Однако все это не противоречит тому факту, что в период зрелого социализма взаимоотношения художественного сознания с социологией приобретают качественное своеобразие, обусловленное, как уже отмечалось выше, своеобразием самой действительности.

Литература в лице наиболее «представительных» ее художников стремится постичь современное общество как целое (хотя и не обязательно – «цельное», «целостное»!), соотнести отдельные его ячейки с общим ходом и перспективами развития «живой жизни», осмыслить магистральные социологические проблемы и тенденции в нерасторжимом единстве с конкретными человеческими судьбами. Подобный масштаб «социологического» видения не зависит по существу ни от рода, ни от жанра литературы – он является, надо полагать, органическим свойством таланта, попадающего в этом случае на самую магистраль литературного процесса.

Таким свойством в высокой степени обладал, несомненно, талант В. Шукшина, как бы ни была обманчива бытовая и подчас жанрово-анекдотическая форма его новеллистики. В большом, развернутом рассказе «Штрихи к портрету. Некоторые конкретные мысли Н. Н. Князева, человека и гражданина» Шукшин рисует фигуру очередного «чудака», снедаемого затаенной страстью. Если обозначить эту страсть точно, не боясь комического эффекта, который может дать приложение научных терминов к «чудачествам»шукшинских героев, то следует сказать, что Н. Н. Князев фанатически привержен… социологии, что он – социолог-кустарь, социолог-самоучка: он чинит телевизоры, а в свободные минуты создает книгу своей жизни – «размышления о государстве»! Книгу о «схеме построения целесообразного государства»… о функции человека в системе «целого»… о проблеме свободного времени и т. д.

«…Наладился было думать про город в целом», – говорит о себе между прочим герой… Есть здесь черты писательского подхода самого Шукшина: редко кому удавалось столь сильно и художнически цепко ухватить переходный, промежуточный тип социальной психологии, выросший из процессов «урбанизации», отнестись к нему с любовью, но без сентиментальности, с горечью, но без ложнотрагического пафоса…

Социологию принято подразделять на «общую» и «специальную». Мне думается, что подобную классификацию условно можно было бы распространить и на разные уровни художественного мышления. Признавая «лидирующее» положение современной «деревенской прозы» в советской литературе, мы почти никогда не даем сколько-нибудь удовлетворительного объяснения этому явлению. Но разве не кроется одна из существенных причин его в том, чтохудожники, пишущие о деревне, такие, как тот же В. Шукшин, или Г. Матевосян, или В. Белов, воспринимают происходящие здесь процессы в масштабе «мук истории», драматических преобразований человеческого сознания в целом и до этого масштаба постоянно поднимают весь свой, даже чисто «производственный» и «бытовой» материал? И напротив, разве не мешает сплошь и рядом прозе «индустриальной» чрезмерная «специализация» ее проблематики, отсутствие социально-философских обобщений?

Плодотворная тенденция современного литературного развития с этой точки зрения состоит, мне кажется, именно в движении художественного исследования действительности от «частной» социологии, а порой даже «микросоциологии» (то есть социологии «малых групп» – родственных, семейных, приятельских, соседских и т. д., по классификации Б. Д. Парыгина) к социологии, «налаживающейся», пользуясь выражением шукшинского персонажа, «думать» о действительности, исходя из самых широких и общезначимых ее измерений.

Это движение заметно ныне и на путях индивидуальной творческой эволюции (ведь повесть Ю. Трифонова «Другая жизнь», например, несомненно выбивается далеко за рамки художественного мира трех его предыдущих, «микросоциологических» и антимещанских по направленности, «городских» повестей), и в пределах всей советской литературы. Одно дело – чисто внешний антураж научно-технической революции в многочисленных произведениях о физиках, инженерах и передовых рационализаторах производства, другое – поэзия Л. Мартынова и проза Д. Гранина, романы В. Кожевникова и драматургия последних лет, по-новому решающая тему рабочего класса…

Узкая, «тематическая»социологичность всегда чревата для литературы опасностью иллюстративности, серьезными потерями в эстетическом качестве, хотя я и не исключаю того, что на определенных, переходных этапах литературного процесса она может быть временно «рентабельной», способствующей продвижению литературы от уже «отработанных» схем и представлений к новым жизненным реалиям. Но только Большая Социология, органично «впадающая» в эстетику и обогащающая художественное зрение писателя, его творческую методологию, участвует в создании произведений, по которым, как говорит герой матевосянского»Похмелья», все искусствоведы и теоретики потом судят, какой это был век и какой была литература этого века.

1. Д. И. Писарев, Сочинения в четырех томах, т. 1, Гослитиздат, М. 1955, стр. 300. [↩]
2. «Литературная газета», 19 мая 1971 года. [↩]
3. В статье М. Эпштейна «Критика в конфликте с творчеством» («Вопросы литературы», 1975, N 2) ярко показано, в частности, как последовательное «обрубание» связей литературы с действительностью поставило современную буржуазную критику перед кризисной ситуацией в мировом масштабе. [↩]
4. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 41, стр. 33. [↩]
5. См.: Е. П. Прохоров, Публицистика в жизни общества, Изд. МГУ, 1968, стр. 38. [↩]
6. См.: Г. В. Плеханов, Литература и эстетика, т. 2, Гослитиздат, М. 1958, стр. 225.  [↩]
7. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 17, стр. 210. [↩]