Писатель, открываемый заново
В. Ф. Одоевский, Русские ночи. Издание подготовили Б. Ф. Егоров, Е. А. Маймин, М. И. Медовой, «Наука», Л. 1975, 316 стр.
Одной из заслуг нашего литературоведения является интенсивная переоценка той части наследия прошлого, которая была незаслуженно забыта или неправильно истолкована. Благодаря этой «восстановительной» работе значительно расширились представления о богатстве и разнообразии русской литературы. Владимира Федоровича Одоевского нельзя отнести к забытым писателям, без краткой характеристики или упоминания о нем не обходится ни один из курсов по истории русской литературы. Но, тем не менее, только в самое последнее время его стали открывать заново, только теперь стала проясняться его подлинная роль в развитии литературы XIX века, его яркое творческое своеобразие, Еще сравнительно недавно можно было встретить определение. Одоевского как представителя мистического романтизма, и даже в специальных литературных трудах этого писателя объявляли устаревшим. В новейших работах Б. Егорова, Ю. Манна, Е. Маймина и других показано значение Одоевского как яркого деятеля не только пушкинской эпохи, но также 40-х и 50-х годов.
Большую ценность представляет издание замечательного произведения Одоевского «Русские ночи» в серии «Литературные памятники». Высокий уровень этой серии общеизвестен. Изданные в ее составе многие памятники русской и мировой культуры отличаются академической фундаментальностью и вместе с тем доступностью для широких читательских кругов. Это относится и к изданию «Русских ночей» Одоевского, выпущенному массовым тиражом. Понять смысл и содержание этого сложного произведения помогает и статья Е. Маймина, и публикуемые в приложении тексты Одоевского – его предисловие, примечания, заметки, письма, в том числе и неизвестный ранее трактат «Русские ночи, или о необходимости новой науки и нового искусства».
Статья Е. Маймина, серьезного, вдумчивого исследователя литературы этой эпохи, называет Одоевского открывателем новых путей литературы, создателем новых жанров. Верно говорит Е. Маймин и о позиции Одоевского после разгрома декабрьского восстания. Будучи близок к декабристам «общим духом независимости и нравственной высотой», не участвуя в движении, но, сочувствуя декабристам, он впоследствии так отзывался о самом движении: «В нем участвовали представители всего талантливого, образованного, знатного, благородного, блестящего в России, – им не удалось, но успех не был, безусловно, невозможен. Вместо брани, не лучше ли обратиться к тогдашним событиям с серьезной и покойной мыслью и постараться понять их смысл». Напоминает Е. Маймин и слова Белинского об Одоевском как писателе с большим талантом и как о человеке «с глубоким, страстным стремлением к истине… которого волнуют вопросы времени и которого вся жизнь принадлежит мысли».
Отталкиваясь от этих слов, автор вступительной статьи говорит о критическом взгляде Одоевского на окружающую действительность, о его горькой оценке «времен духовного смрада и общественного гниения» (слова Одоевского). Хорошо сказано в статье о критике писателем буржуазного меркантилизма, бентамовской бездушной теории пользы, о бесчеловечной теории мальтузианства.
Прав Е. Маймин и в своей оценке взглядов Одоевского на проблему «Россия и Запад». Противопоставление России Западу и его «загнивающей культуре», вера в цельность русской жизни и русского познания не означает совпадения взглядов Одоевского со славянофильством: автор «Русских ночей» безусловно шел своей особенной дорогой.
Все это свидетельствует о том, что Е. Маймин пошел по пути трезвого пересмотра устаревших оценок мировоззрения и творчества Одоевского, Но вместе с тем как из редакционного предисловия к книге, так я самой статьи следует, что еще многое нужно сделать для раскрытия разносторонней деятельности Одоевского; раскрыть комплекс идей, воплощенных в образе центрального героя «Русских ночей» – Фауста и его друзей, понять сущность их спора, сопряжения голосов и степень представительства самих мыслей Одоевского в речах не только Фауста, но и его собеседников.
В преддверии будущих исследований нужно обратить внимание на одно из принципиальных, многократно повторяющихся утверждений Е. Маймина о том, что Одоевский с начала и до конца оставался в пределах романтизма. В статье мы читаем, что он «один из виднейших представителей философского романтизма», «писатель-романтик», он «никогда не изменял своей романтической вере» и т. д. Однако категоричность этих утверждений не доказывается статьей самого Е. Маймина.
Вероятно, читатель может подумать, что я веду разговор к тому, чтобы объявить Одоевского – автора «Русских ночей» – реалистом или, на худой конец, путешествующим между двумя полюсами – романтизма и реализма. Однако ни то, ни другое для характеристики автора этого произведения не подходит. Одоевский «Русских ночей» – это провозвестник нового сознания, нового, хотя еще не сложившегося, типа мышления. Писатель предстает здесь весь в поисках, но в таких поисках, где есть и временное, и отвечающее тенденциям будущего. Нельзя понять его своеобразия, если не раскрыть в полной мере (что возможно лишь в особой работе) оригинальность его подхода к познанию мира, человека, вселенной. Одоевский-писатель неотделим от Одоевского-мыслителя, мечтающего о некоем новом синтезе науки, литературы, искусства, синтезе, который, по его мнению, поможет преодолеть препятствия трезвому (а не романтическому!) взгляду на закономерности (его слово!) истории, на судьбы народов, на жизнь человеческую и жизнь природы. Этой идеей, значительно опередившей свое время, пронизано все содержание «Русских ночей». Она не является отвлеченной: наступление эры, когда она станет возможной, будет, по мнению писателя, временем полного могущества человека, раскрепощения всех его сил в борьбе за свое счастье.
В «Русских ночах» Одоевский выступает как энциклопедист, во всеоружии современных знаний, В этом произведении множество аналогий между различными жизненными явлениями и фактами науки, сфера которой взята широко – от истории, этнографии, археологии до математики, физики, астрономии. Убежденный защитник науки, Одоевский, однако, упрекает ее в том, что в ней нет единства, что она рассыпается на отдельные отрасли и при всех своих достижениях не замечает сущности жизни, в ней нет широкого, всеобъемлющего взгляда на мир и человечество. Лишь в союзе с искусством, обладающим не только аналитической, но и синтезирующей силой, возможно освещение жизни, ее смысла с позиций гуманности и высокого нравственного идеала, возможно разобраться в противоречиях действительности, достигнуть углубленного познания и самопознания. Именно такова главная линия рассуждений Одоевского, которая вырисовывается в лабиринте диалогов и монологов «Русских ночей» и примыкающих к этому произведению текстов. Мечта Одоевского о синтезе наук и искусств вовсе не означает, что он считал, что поэзия «сольется» с наукой. Роль поэта – пророка, пролагателя новых путей и смелого учителя народов незыблема даже в самом отдаленном будущем, в этом эстетика Одоевского примыкает к традициям эстетики Пушкина. Речь у Одоевского идет именно о синтезе как взаимном обогащении различных сторон духовной жизни, а вернее, о новых путях мышления и познания.
Читая «Русские ночи», часто поражаешься, насколько некоторые рассуждения Фауста о путях познания, о «драме идей», о новаторах, открывающих неожиданное в науке, о мучениках и героях, вступивших в борьбу с апологетами так называемого «здравого смысла», для которых они кажутся «безумцами», «сумасшедшими», – насколько все это ассоциируется с позднейшими рассуждениями А. Эйнштейна и других ученых XX века о «парадоксальности» и «здравом смысле», о «безумии науки» и т. д.
Настойчивые призывы Фауста в «Русских ночах» к свободному, ничем не ограниченному дерзанию мысли, смелому аналитическому взгляду на мир, на общество, на самого себя находились в резком противоречии с авторитарной идеологической системой николаевской монархии, как и всякого деспотического строя. Естественно поэтому, что в системе взглядов Одоевского на сущность и задачи познания, на русскую культуру и на пороки окружающего общества многое соприкасалось с традициями декабризма. Не только прямым отрицанием уваровской формулы застоя и смиренного, бездумного повиновения властям, но всей системой своих взглядов Одоевский противостоял взглядам господствующим. В 1862 году он записал в дневнике: «Я нечаянно узнал, чего мне в голову не приходило, что император Николай Павлович считал меня самым рьяным демагогом, весьма опасным, и в каждой истории (напр. Петрашевского) полагал, что я должен быть тут замешан… И как меня не согнули в бараний рог?» 1 Наконец, и в самой страсти к познанию, действенному, а не отвлеченно-умозрительному, в восхвалении героев-мучеников в борьбе за истину, в последовательной защите передовой русской национальной культуры, даже в особом универсализме и его психологической подоплеке – новаторстве, во всем этом Одоевский был близок к декабристской трактовке культуры и путей ее развития2.
Говоря о мировоззрении Одоевского, нельзя, конечно, обойти вопрос о его так называемом мистицизме, о котором с такими преувеличениями писали в старых работах. По справедливому определению Е. Маймина, то, что считалось стойким увлечением Одоевского сочинениями мистиков XVIII и XIX веков, на самом деле имело «отношение более к научным исканиям» писателя. «Как бы ни относился сам Одоевский к мистическим учениям, как бы ни увлекался ими в плане научно-философском, мистические элементы в его литературных произведениях… носили характер формальный, а не содержательный».
Но нужно отметить и другое. Своеобразная игра Одоевского в его повестях с мистическими мотивами, чудесные приключения его героев (особенно в «Пестрых сказках») – все это скорее всего результат того стремления к раскрепощенному, раскованному воображению, которое так защищал писатель. Он считал воображение могучим стимулом аналитического мышления, и его «мистицизм» часто граничит с фантастикой, сопровождается юмористическими ситуациями и нередко обращается в гротеск.
И еще на один важный момент нужно обратить внимание. «Русские ночи» предваряются эпиграфом из Гёте: «Позвольте же мне сперва говорить притчей. При трудно понимаемых вещах, пожалуй, только таким образом и можно помочь делу». Эти слова являются ключевыми к пониманию «Русских ночей», где аллегоризм и иносказание – своеобразная оболочка для постановки острых вопросов современной жизни.
Но вернемся к основному определению Е. Маймина (и ряда других литературоведов) мировоззрения и творчества Одоевского как романтического. После всего сказанного очевидно, что комплекс идей и основное содержание «Русских ночей» в рамки романтизма никак не укладываются. Но что же это, если не романтизм? Сразу формулу и не подобрать к такому новаторскому, глубоко оригинальному по идеям, форме и жанру произведению, как «Русские ночи». По своей структуре оно сродни грибоедовскому «Горю от ума», – страстным, философическим и обличительным речам Чацкого (кстати говоря, Одоевский высоко ценил эту драму, да и рассуждения в «Русских ночах» о «безумстве», «сумасшествии» новаторов также ведут к «Горю от ума»). Все, что связано в этом произведении Одоевского с защитой трезвого, смелого, аналитического подхода к действительности, находится в русле передовых устремлений науки той эпохи и передовой литературы с ее установкой на «анатомическое» (по словоупотреблению того времени) исследование окружающей жизни. Есть в «Русских ночах» и нечто от диалогов Платона, и от высокой риторики классицистической трагедии, выражена здесь и возвышенная романтическая мечта о счастливом будущем человечества. Таков сплав этих тенденций, образовавших в «Русских ночах» качественно новый жанр, изучение которого еще ждет своих исследователей.
Очевидно также, что новое издание «Русских ночей» возбуждает вопросы, важные не только для творческой биографии Одоевского, но и для дальнейшего изучения истории русской литературы его времени.
г. Ленинград