№4, 1976/Жизнь. Искусство. Критика

Критика со всеми удобствами

Уже замечено, что сегодняшнее искусство всерьез занимают его собственные «внутренние» проблемы. Следом за лирической поэзией, где с давних пор укоренился особый жанр «стихов о стихах», современная проза все чаще заводит речь о секретах рождения прозы. Языком кино нам не раз поведано о том, как снимается кино. Периодические издания приглашают маститых авторов выступить под рубрикой «Как мы пишем». В общем, положение сложилось такое, что двери творческих лабораторий по первому нашему сигналу готовы открыться настежь. Однако не все.

К примеру, дверь в «лабораторию» критического «цеха» плохо поддается напору читательской пытливости. За недосугом или по скромности литературная критика редко выносит на´ люди свой инструментарий, оставляя в тени сам процесс вызревания эстетических оценок, а равно отправную меру необходимого и достаточного, которую эти оценки в себе скрывают. А между тем при нынешнем оживлении критической мысли (о котором говорят и пишут немало), когда критика, что называется, у всех на виду, разговор о «тонкостях» ее ремесла был бы в высшей степени уместен.

Уместен он и по другой причине: есть «тонкости ремесла», ожидающие, что на них будет брошен свет, и есть ремесло без всяких тонкостей, предпочитающее теоретический сумрак вокруг своих «рабочих приемов».

Эту затемненную сферу было бы нелишним рассмотреть попристальней.

К примеру, перед исследователем встает проблема своеобразия художника или целого этапа в развитии отечественной прозы. Просто ли подступиться к ее решению? Сладить с такой аналитической задачей, как вычленение специфических черт именно этой образной системы или «содружества» систем из широкого круга подобий, формальных либо существенных перекличек?..

Ну, а если операция по вычленению покажется критику обременительной, а вопрос о своеобразии поставлен и ждет ответа? Тогда в утешение читателю может быть предложен примерно такой итоговый отчет о работе:

«Как видим, своеобразие развития современной русской советской повести во многом характеризуется активным вниманием авторов к самым актуальным проблемам жизни и быта нашего современника. Герой наделен обостренным чувством любви к земле, к родной природе и к людям, высокая нравственность которых формировалась и крепла в атмосфере повседневного труда и созидания».

Приведенные строки утешают лишь частично: да, их автор – сторонник «своеобразия», он голосует «за». Но действительно ли своеобразие разумел автор при голосовании? Ведь весь его перечень примет «современной русской советской повести», за вычетом, пожалуй, «обостренного чувства любви к земле», приложим к любому из этапов советской литературы, притом взятой вне всяких жанровых разграничений.

В самом деле, не будем же мы настаивать, что «внимание… к актуальным проблемам жизни» или любовь к людям «высокой нравственности» – привилегия 60 – 70-х годов, действующая вдобавок лишь на пространстве повести.

Как видим (рискну несколько перефразировать начало приведенного текста), своеобразие развития современной русской повести во многом характеризуется здесь… без учета ее своеобразия. Да и пригодна ли к делу исследовательского поиска та система речи, где слово выполняет, в общем-то, декоративную роль? Оно обращено к нам не прямым значением, а окраской, успокоительным тоном и так же мало рассчитано на серьезный духовный отклик, как, например, картонный муляж окорока на пробуждение аппетита.

Тексты, подобные приведенному, предполагают скользящее чтение. Когда же начнешь вникать…

Давайте перечитаем хотя бы фразу о герое, который «наделен… чувством любви к земле, к родной природе и к людям, высокая нравственность которых формировалась… в атмосфере повседневного труда…». Если следовать логике автора, выходит странная вещь – что представленному нам герою чем-то несимпатичны те современники, чья нравственность формировалась не «в атмосфере повседневного труда», а, скажем, в чрезвычайных условиях войны или острых социальных катаклизмов.

Но ровное струение перечислительного периода: «наделен чувством любви к…» – настраивает на благодушие: не придирайся, отдай тексту то полувнимание, на какое он рассчитан.

Книга, откуда взято процитированное место о «своеобразии», трактует проблемы современной повести.

Трактует в уже знакомой нам «анонимной» манере, которая словно нарочно приспособлена для «сокрытия» авторского лица. Имя автора, конечно же, обозначено на титуле – Н. Буханцов. Пониже имени – заголовок «Испытание жизнью» («Современник», М. 1974). Издательская аннотация гласит, что перед нами молодой, начинающий исследователь, который «на многочисленных примерах… прослеживает традиции и новаторство… социальную и нравственную проблематику… образную структуру… тепло рассказывает…».

Обещанное издательством «тепло» ощутить, увы, не удается, ибо внеличный текст книги заведомо «нетеплопроводен». Что же до «многочисленных примеров», то автор двигает их впереди себя наподобие заслона, предварительно все «усреднив», выровняв по тематической ниточке.

Техника выравнивания здесь не слишком замысловата. Скажем, от «Лейтенанта Артюхова» С. Крутилина критик намерен перебросить мост к повести В. Курочкина «На войне как на войне».

Мост от своеобразия одного прозаика к своеобразию другого?

Нет, без крайней нужды Н. Буханцов о своеобразии речь не заводит.

Авторов повестей на упомянутом «мосту» представляют взятые ими ситуации: «Первое крещение огнем получает и ровесник Артюхова младший лейтенант Саня Малешкин – герой повести Виктора Курочкина…»

Таков зачин предложенной нам параллели, таково и общее ее назначение: сцепить две сюжетные ситуации. Критика, прежде всего, интересует не что писателем сказано, а про что им рассказано.

В подобного рода «аналитических» системах вообще очень велика роль соединительного союза «и» («получает и…»).

«Становлению мужества и нравственной стойкости советских бойцов и командиров на полях сражений посвящена и повесть Александра Буртынского «Марш на рассвете» – так начинает Н. Буханцов характеристику еще одной военной повести, присоединяя ее при помощи синтаксической фигуры «посвящена и…» к списку рассмотренных прежде.

Хорошо. Усвоили: повесть посвящена «становлению». Это ее задача или сверхзадача? Признак тематического сходства с другими повестями или предел аналитических устремлений прозаика?

Совершенно бесполезные вопросы. Недаром же критик избегает хоть на миг «выглянуть» из-за перелагаемых им сюжетов, из-за набора словесных «клише». Он не намерен вступать с нами в диалог, который непременно собьет его с ровного «анкетирования» повестей.

Так чье же становление описано в «Марше на рассвете»? Читаем: «Молодой лейтенант Семен Елкин – герой повести. Окончив училище…» Нет, пересказ опустим. А что за пересказом? Опять пересказ, но уже «тематический»: «В суровых условиях войны мужает характер Семена. Постепенно обретает лейтенант Елкин веру в себя, не сразу приходит к нему мудрость и опыт командира».

А правда ли, что героя зовут Семен? И зачем он здесь упомянут, если строй фразы предполагает на месте имени либо прочерк, либо порядковый номер?

И потом, до чего же неуютно в этом ряду слову «мудрость», неуютно без живой, подвижной семантической среды. Прошу читателя не забыть этот случай своевольного «захвата» риторикой антагонистичных ей понятий: дальше у нас будет повод к нему вернуться. А сейчас – еще немного о методе «анкетирования». Неужели в повести А. Буртынского нашему критику интересно лишь «что» и полностью безразлично «как»? Вроде бы нет.

«Психологически верно показано формирование характера Семена», – бегло замечает он, а в самом конце своего анализа, процитировав маловыразительную тираду Семена насчет того, что после войны «люди станут умней», отзывается о его словах как о «проникновенных», «сполна выстраданных».

В общем, на вопрос «как» критик ответил утешительным жестом: дескать, с эстетикой – в порядке. Но почему мы должны верить ему на слово?..

Реальный ущерб, наносимый такой «критической» манерой, очевиден. Здесь и профанация серьезных, общественно значимых тем, которые, так или иначе, затрагивают «анкетируемые» авторы, и небезобидная «игра на понижение» тех качественных критериев, какими мы пользуемся в своих суждениях об искусстве…

Впрочем, если говорить об ущербе конкретно, то вот красноречивый случай из практики – эстетической, конечно. Случай, буквально выпестованный той системой критических оценок, которую мало заботит художественный уровень вещи и для которой все кошки заведомо серы.

Я имею в виду сравнительно недавнюю полемику вокруг романа Р. Ребана «Танцы на мосту» и ее почти бурлескный финал: полемика иссякла вслед за известием, что текст романа принадлежит автору лишь отчасти (см. письма Ю. Гончарова и Ю. Антропова, опубликованные «Литературной Россией» 17 января 1975 года, а затем ответ самого «виновника торжества» – там же, 7 февраля).

Правда, среди участников спора о романе на страницах «Литературной газеты» страдательная роль выпала не критику, а поэтессе М. Алигер, опрометчиво похвалившей начинающего романиста за самобытность и другие столь же ценные свойства. Критики Вл. Гусев и Е. Сидоров, хотя они и не сличали текст Р. Ребана с «первоисточниками» (открывшимися поздней), в своем диагнозе подошли вплотную к горькой правде: роман «Танцы на мосту» – произведение вторичное.

Но не на страницах «ЛГ» этот казус начался, не там и нашел завершение.

В том же январе 1975 года, когда увидели свет письма, уличавшие Р. Ребана в плагиате, он получил запоздалый комплимент от рецензентки «Литературного обозрения». Если верить автору комплимента Н. Дардыкиной («Мост памяти»), Р. Ребан очень удачно монтирует «планы», «лепит образ воспоминаний четко и зримо», «стремится постигнуть диалектику чувств», «умеет резко высветить… найти единственные слова, сказать такое, что не сочиняется, а измеряется своей собственной болью»…

Насчет умения Р. Ребана «сказать такое, что не сочиняется», спорить грешно, ибо многое в своем романе он и впрямь сам не «сочинял». Сказанное рецензенткой об удачном «монтаже» и отысканных Р. Ребаном «единственных» словах тоже после публикации «Литературной России» прозвучало двусмысленно. Что же до прочих похвальных аттестаций романа, их объективная ценность достаточно ясна и без комментариев.

Пожалуй, оплошности такого рода, как рецензия «Мост памяти», вполне закономерны там, где критик читает избранный для отзыва текст так, словно именно с него начинается отечественная литература, и, входя в декоративный мир беллетриста, оставляет за порогом багаж подлинно профессиональных навыков (если он в наличии), прихватывая с собой легкую «снасть» ремесленничества.

Охотно пользуясь своей «снастью», ремесленничество, как уже сказано, не очень любит ее демонстрировать и распространяться о технике «дела». Тем примечательней те редкие моменты, когда этот зарок молчания нарушается.

Ниже я остановлюсь на одной критической статье, где автором предпринята попытка растолковать широкому читателю, а заодно собратьям по перу, что же есть истинная культура критического анализа и как вернее за него браться…

Статья помещена в девятой книжке «Молодой гвардии» за 1974 год, носит название «…От боязни простоты» и представляет собой развернутое возражение автору этих строк, выступившему на страницах «Нового мира» (1974, N 3) с заметками о молодой прозе – «Доверие к сложности».

Так какие же, собственно, задачи решает критик, взявшийся оценить произведение искусства? Дадим слово автору статьи А. Шагалову: «Логика критического анализа предполагает изложение содержания, характеристику идейной направленности произведения, которая и реализуется прежде всего в главном герое и в образной системе». Сказано инструктивно и во всех отношениях неточно.

Цитировать

Камянов, В. Критика со всеми удобствами / В. Камянов // Вопросы литературы. - 1976 - №4. - C. 93-113
Копировать