«Крик стрекозы», или Б. Эйхенбаум и акмеизм По материалам газеты «Русская молва» 1912–1913 годов

Работа выполнена в Институте мировой литературы имени А. М. Горького РАН за счет гранта Российского научного
фонда (проект № 20-18-00003).

Считается, что Б. Эйхенбаум как участник литературного процесса 1910-х годов «заявляет себя критиком постсимволистского умонастроения» [Чудакова, Тоддес 1987: 5]. Это положение нуждается, как нам кажется, в уточнении. Если обратиться к ранним выступлениям Эйхенбаума в периодике 1912–1913 годов, это оказывается не совсем так.

По окончании университета Эйхенбаум мыслит для себя в качестве идеального образа жизни возможность совместить филологические штудии с сотрудничеством в периодике. «Соединить работу журнальную с научной — мой идеал», — пишет он родителям в октябре 1913 года. И добавляет: «Журнальная, по-видимому, пойдет хорошо» [Кертис 2004: 292]. К этому времени он уже печатался в еженедельнике «Запросы жизни» (семь публикаций вышли там в 1912 году), а после его закрытия сотрудничал в ежедневной газете «Русская молва» (декабрь 1912 — август 1913). Нам известны пятнадцать материалов Эйхенбаума в «Русской молве». Два из них («Роман или биография?» и «Страшный лад») вошли в книгу 1987 года «О литературе», еще два («Memento» и «Искупление») были републикованы позднее [Акмеизм… 2014: 222–224; Орлова 2019: 120–121], остальные остаются мало или вовсе неизвестными.

Здесь мы затронем только сюжет, связанный с акмеизмом и отношением к нему Эйхенбаума. Это позволит нам прокомментировать его выступления в «Русской молве» с учетом контекста его собственных и других материалов газеты, пока почти не изученной.

Репутация «Русской молвы» была предопределена для историков журналистики и литературы советского времени резко отрицательными отзывами В. Ленина, заклеймившего ее в 1913 году как «орган прогрессистов, орган проповеди компромисса между октябристами и к.-д.», как газету «с демократической вывеской и с октябристской сутью» [Ленин 1961: 383], созданную, по мнению Ленина, для объединения левых и правых кадетов. После 1917 года и вплоть до начала XXI века эти характеристики, равно как и аттестация газеты в качестве буржуазно-либеральной и националистической, неизбежно повторялись в печати, и иначе быть, конечно, не могло. На самом же деле, как показывает анализ содержания газеты, «Русская молва» не была ни националистической, ни псевдодемократической. Это была газета, позиционировавшая себя как прогрессивная и беспартийная. Она не являлась официальным органом ни одной партии (впрочем, вопрос о газете «Речь», считающейся и до сих пор органом партии кадетов, тоже оказывается в наше время спорным). Несмотря на то что издатель «Русской молвы» Д. Протопопов и ее фактический редактор А. Тыркова-Вильямс были членами ЦК Партии народной свободы, все же издаваемая ими газета была рассчитана на самую широкую просвещенную аудиторию и ставила целью объединение всех прогрессивных сил России, создание общественного мнения в борьбе за свободу, то есть за конституционный строй. Так что правильнее говорить не о партийности, а о «политической психологии» газеты, достаточно умеренной, но безусловно прогрессивной. «По своему направлению, или, вернее, по политической психологии, газета занимала позицию правее кадетов», — свидетельствует А. Борман [Борман 1964: 99–100]. Протопопов и Тыркова к 1912 году, времени учреждения газеты, уже имели опыт противостояния правительству: Протопопов в 1895–1899 годах находился под гласным надзором полиции, был выслан в Финляндию на три года за пропаганду среди крестьян. Затем в 1906 году, как член I Госдумы, за подписание так называемого «Выборгского воззвания» против ее роспуска был приговорен к трем месяцам тюрьмы и лишен права быть избранным. Тыркову в 1904 году привлекали к суду за провоз запрещенного в России журнала «Освобождение» (до учреждения Партии народной свободы они оба участвовали в нелегальном Союзе освобождения). Тыркова тогда, в 1904 году, скрылась за границу и в Женеве познакомилась с Лениным, который отнесся к ней резко отрицательно (впрочем, неприязнь была взаимной).

Но нам теперь важнее, что представляли собой литературный и критический отделы газеты. По приглашению Тырковой организацией литературного отдела занимался А. Ремизов, он же привлек к сотрудничеству А. Блока и Б. Садовского. В газете были напечатаны две статьи и пять стихотворений Блока, рассказы Ремизова, стихи Саши Черного (тогда — А. Черного), Ю. Верховского, В. Княжнина, других.

Театральный отдел возглавляла Л. Гуревич. Вероятно, при ее участии Эйхенбаум становится постоянным автором «Русской молвы». Он пишет рецензии, обзоры, статьи. Здесь опубликовано единственное в те годы публицистическое выступление Эйхенбаума — заметка «Искупление», посвященная картине Репина «Иван Грозный и сын его Иван», поврежденной в результате нападения на нее с ножом душевнобольного посетителя Третьяковской галереи. Газета неоднократно писала об этом событии, сообщала об откликах на него в российской и зарубежной печати, опубликовала фотографию порезанного холста.

Создается впечатление, что «Русская молва» стремилась как можно полнее давать хронику художественной жизни России и Европы. В ней освещается искусство самых разных направлений, хотя все же можно говорить о тяготении к модернизму. Например, в декабре 1912 года газета сообщает о предполагаемом открытии выставки группы «Бубновый валет»: выставка планировалась в феврале 1913 года в Москве, а в марте — в Петербурге. В «Русской молве» задолго до самого события были подробно перечислены имена русских участников выставки и приглашенных на нее французских художников. В том же декабре 1912 года автор, подписавшийся В. Х. (Ходасевич?), подробно рассказывает о выступлениях Игоря Северянина в Москве. Северянин еще только подходит к вершине своей славы, еще не вышла его знаменитая книга «Громокипящий кубок», но газета уже пишет о нем как об известном читателям поэте, хотя не обходится без иронии в адрес футуризма в целом.

В отношении литературы явственно ощущается приверженность редакции «Русской молвы» символизму. Н. Недоброво, например, пишет в рецензии на книгу Вяч. Иванова «Нежная тайна»:

Раз творческое внимание направлено в сторону Тайны, которая потому-то и Тайна, что прямому познанию не поддается, а доступна лишь символически осознаваемому внутреннему опыту, то творчество поэта Тайны должно явиться символическим [Недоброво 1913].

Недоброво обращается к докладу Иванова «Мысли о символизме», на основе которого им была написана статья, вышедшая в 1912 году в альманахе «Труды и дни». Иванов дает предельно широкое определение символизма. Недоброво солидаризируется с Ивановым и соединяет в своей рецензии взгляды Иванова-теоретика и его поэтические принципы:

В. Иванов — вполне символический поэт в только что объясненном смысле. Здесь речь идет не о том символизме, который, окрещенный так во Франции, еще недавно властвовал умами и представлял собою совокупность известных приемов более или менее иносказательного стихотворного письма. Символизм Иванова не в приемах; он, по собственному заявлению поэта, «лежит вне эстетических категорий» <…> он — неминуемое последствие направления, принятого творческим вниманием. В «Нежной Тайне» не найдешь иносказаний: напротив, непрестанно чувствуешь все усилие художника говорить как можно прямее, насколько только дозволяет заведомая несказанность Тайны, и удивляешься, как много в этом отношении достигнуто [Недоброво 1913].

К акмеизму же «Русская молва» отнеслась резко отрицательно. Ему посвящены за недолгую жизнь газеты, неполные девять месяцев, четыре материала. Первый, написанный Б. Садовским под псевдонимом Мимоза (в других материалах этой газеты он ставил свое имя), представляет собой разгромный обзор журнала «Гиперборей» и Цеха поэтов в целом. Негодуя и картинно недоумевая по поводу самого названия Цеха, Садовской-Мимоза пишет:

Признаюсь, последнее название давно уж меня смущало и ставило в тупик. Как это поэты могут объединяться в цех? Приложимо ли самое понятие о ремесле к понятию о поэзии? Обидно делалось за священное звание поэта, ставящего себя на одну доску с ремесленником <…> Перелистав их тощие, превосходно изданные книжки, я облегченно вздохнул, и все мне стало ясно: представители цеха все что угодно, но только не поэты [Мимоза 1912].

Автор статьи, как будто забывший пушкинское «цех задорный», обвиняет «цехистов» в «узости и бедности», в ремесленничестве, подражательстве. Исключение он делает лишь для Городецкого, недоумевая, как тот оказался в столь недостойной компании. Но самое главное, можно подумать, что в Цехе видит Садовской угрозу символизму (несмотря на облегченный вздох минутой раньше) и спешит произнести свой вердикт:

…чтобы после Брюсова и Блока самодовольно прищелкивать во всеуслышание эстетическими каблучками, рядиться в экзотические тряпки и продевать себе кольца в нос, бережно засушивать свои мелкие впечатленьица в листках переведенных с иностранного книжек, видеть подвиг в том, что к любому слову можно подобрать любую рифму, — это такое глубокое падение, такой чудовищный поворот назад, за которым слышится уже явственно сухой стук мертвых кладбищенских костей [Мимоза 1912].

Но почему все-таки Садовской «облегченно вздохнул», разочаровавшись в новых поэтах? Вспомним, как внимателен был всегда Брюсов, прочитывавший сотни стихотворных сборников, к начинающим поэтам, если находил в их стихах хотя бы проблеск дарования, как он готов был простить многие их формальные огрехи. Напротив, Садовскому, похоже, застит глаза ревность к начинающим.

Итак, автор «Яри» для Садовского стоит неизмеримо выше, чем автор «Жемчугов». Впрочем, о поэзии Гумилева он не пишет (разве только в издевательском тоне упоминает стихотворение «В библиотеке»), не слышал как будто и о «Вечере» Ахматовой, зато, как мы видим, припечатывает «господ цехистов», не жалея эпитетов и прочих средств, вплоть до запрещенных, когда, вспомнив все-таки «Капитанов», критик отождествляет с самим автором даже не персонажей третьей части — «веселых матросов», — а обезьянок, которых те сбывают с рук в порту:

Иль у знатных иностранок
Дерзко выклянчить два су,
Продавать им обезьянок
С медным обручем в носу.

«…Дружеская критика не есть критика вовсе», — морализировал Садовской по поводу статей «Гиперборея». Однако и разносная критика по прошествии времени вызывает вопросы — во всяком случае, характеризует ее автора еще больше, чем разбираемого, как в свое время писал об этом Гоголь.

Но нам понадобится еще один пассаж из статьи Садовского:

Кому нужны все эти ваши анатомические препараты, эти гомункулы, зарожденные в колбах и ретортах, мертворожденные ваши строчки, неспособные увлечь и захватить живого читателя? Если вы думаете, что этой беготней в колесе готовите вы дорогу будущему Пушкину, то ошибаетесь жестоко: будущий Пушкин, который придет еще нескоро, первым своим шагом разорвет, не заметив, вашу паутину [Мимоза 1912].

Пока заметим это, оставив в стороне вопрос, как белка (бег в колесе вызывает ассоциацию именно с ней) могла бы прясть паутину, и перейдем к продолжению сюжета.

На этом поход «Русской молвы» против акмеизма не закончился. Два из четырех материалов, посвященных ему, выглядят как продуманная кампания. Можно предполагать, что Садовской ее и вел.