Короче, был я там

Юлии Ауг

За замечания и подсказки автор признателен Михаилу Безродно­му,  Е.В. Капинос,  В.А. Мильчиной,  Л.Г. Пановой,  А.А. Раскиной и Н.Ю. Чалисовой.

В недавнем полицейском с человеческим лицом сериале «Отличница»  интеллигентная¹ юная криминалистка не только раскрывает (в 1958 году) при частичной поддержке начальницы преступление, следы которого ведут за границу, но и выявляет в своем отделении милиции «крота», узнает сложную правду о том, кто ее родители,  — правду, уходящую корнями в военные и предвоенные годы, — и разрешает мучившую ее на протяжении всего сериала загадку авторства стишка, который когда-то читала ей мама.

Меня, конечно, заинтересовала линия с атрибуцией стихотворения, которого я, к стыду своему, сходу не опознал. Но возможность участвовать, заодно с типовым зрителем, в перипетиях разгадывании этой загадки по мере обращения героини к очередным собеседникам я потерял, к сожалению, сразу, поскольку моя жена-мандельштамовед немедленно объявила, под каким названием и в каком году оно было написано и опубликовано Осипом Эмильевичем. Спойлер: «Калоша» (1926):

Для резиновой калоши

Настоящая беда,
Если день — сухой, хороший,

Если высохла вода.

Ей всего на свете хуже

В чистой комнате стоять:

То ли дело шлепать в луже,

Через улицу шагать!

Спойлерство это, однако, оказалось для искусно построенного сюжета нестрашным. Ну, Мандельштама стихи, ну и что? Все равно оставалось неизвестным, узнает ли героиня, а заодно и зритель, об их происхождении, и если да — то когда, как и в какой связи с другими линиями сюжета.

Интрига разрешалась только в самом конце, уже после поимки преступника, в последней серии, на своего рода милицейской афтепати — праздновании успешного завершения операции. Там оказывалось, что даже «профессор филологии»² , муж начальницы отделения, не знает, кто написал стихи про калошу, зато сама начальница, полковник милиции, — знает. Каким образом? А очень просто.

Буквально под занавес — за три минуты до конца сериала — между «отличницей» и ее начальницей происходит следующий диалог:

[Полковник Иваненок:] Мандельштам.

[Лейтенант Крапивина:] Что?!

[Иваненок:] Ман-дель-штам!.. Ну, это такой не очень известный поэт, его сейчас (1958 год. — А. Ж.) и не издают, вообще.

[Крапивина:] Я не думала, что вы интересуетесь поэзией.

[Иваненок:] А я и не интересуюсь поэзией, я просто участвовала в его аресте, там, обыске квартиры³ . Вот, умыкнула детскую книжку для племянника⁴ . А что такое, там не было ничего антисоветского, в конце концов⁵ . Потом Гриша все эти стишки на табуретке читал…

В этом месте я испытал полнейший катартический восторг. Морально рискованная развязка — на грани шариковского «Вчера котов душили, душили» — оркестрована с редким тактом. Слышать роковое признание в причастности к аресту Мандельштама из уст несравненной Юлии Ауг, которая играет властную, взбалмошную и где-то добрую бой-бабу, облачившуюся по случаю праздника не в милицейскую форму, а в открытое коктейльное платье, и неожиданно обнаруживающую свою трепетную женственность⁶ , было одно удовольствие. Понаслаждавшись, я задумался над возможными структурными параллелями к этому сюжетному ходу и над эстетической природой моей реакции ⁷.

Ответ не заставил себя ждать. По острому сходству впечатлений — при всем отличии в деталях — немедленно вспомнился любимый эпизод из «Затоваренной бочкотары» Василия Аксенова (1968). Тот, где «рафинированный интеллигент Вадим Афанасьевич Дрожжинин», всю жизнь занимающийся (вымышленной Аксеновым) Халигалией, но никогда там не бывавший, обнаруживает, что простой шоферюга Володька Телескопов в Халигалии был.

Телескопов <…> шел <…> горланя песню, и песня эта бросила в дрожь Вадима Афанасьевича.

Ие-йе-йе, хали-гали!

Ие-йе-йе, самогон!

Ие-йе-йе, сами гнали!

Иейе-йе, сами пьем!

А кому какое дело,

Где мы дрожжи достаем…

Распевал Володя никому, кроме Вадима Афанасьевича, неизвестную халигалийскую песню. Что за чудо? Что за бред? <…>

— Присядьте, Володя <…> Откуда вы знаете халигалийскую народную песню?

— А я там был <…> Посещал эту Халигалию-Малигалию.

— Простите, Володя, но <…> Я знаю всех советских людей, побывавших в Халигалии, их не так уж много, больше того, я знаю вообще всех людей, бывших в этой стране, и со всеми этими людьми нахожусь в переписке. Вы, именно Вы, там не были <…>

— Пари на бутылку «Горного дубняка» хочешь? Короче, Вадик, был я там, и все тут. В шестьдесят четвертом году <…> оформился плотником на теплоход «Баскунчак», а его в Халигалию погнали, понял?

— Это было единственное европейское судно, посетившее Халигалию за последние сорок лет, — прошептал Вадим Афанасьевич.

— Точно <…> Мы им помощь везли по случаю землетрясения.

— Правильно, — еле слышно прошептал Вадим Афанасьевич, его начинало колотить неслыханное возбуждение <…> Володя, дорогой, я бы хотел знать подробности <…> Кто же там был из девушек? — трепетал Вадим Афанасьевич.

— Сонька Маринадова была, дочка Мигеля <…> затем, значит, Маришка Рохо и Сильвия, фамилии не помню <…> Ну, Вадик, ты пойми, девчонки коленками крутят, юбки короткие, я же не железный, верно? Влюбился начисто в Сильвию, а она в меня. Если не веришь, могу карточку показать, я ее от Симки у пахана прячу.

— Вы переписывались? <…>

— Да и сейчас переписываемся, только Симка ее письма рвет, ревнует <…> И <…> у нас с Сильвией почти что и не было ничего платонического, а если и бывало, то только когда теряли контроль над собой ⁸.

Попробуем приблизительно сформулировать наибольший общий знаменатель двух эпизодов: советский интеллигент, страстно интересующийся неким уникальным, но недоступным ему объектом, сталкивается с тем, что для простецкого представителя истеблишмента (власти/народа) этот экзотический объект давно и легко доступен, причем представитель истеблишмента настроен к интеллигенту и предмету его желания не враждебно, а дружески, что примиряет их.

Володька Телескопов, конечно, не мент, но он — ПСЧ, простой советский человек, а не интеллектуал. В рамках художественного мира Аксенова он сродни тем милым автору кагэбэшникам, которые ценят джинсы, джаз и вообще Запад, сочувствуют диссидентам и покровительствуют молодежной прозе.

Из прессы об «Отличнице» известно, что у персонажа Юлии Ауг, Паулины Мартыновны Иваненок, был реальный прототип — Паулина Ивановна Онушонок, начальник 11-го отделения милиции г. Ленинграда в 1930-е годы, первая женщина-начальник такого отделения, да еще и прославившаяся тем, что за несколько месяцев покончила со знаменитой лиговской преступностью (информацию о ней создатели фильма нашли в музее милиции). Правда, более или менее очевидно, что П. И. Онушонок (или какая-либо иная женщина-агент, тем более из Ленинграда) в аресте Мандельштама не участвовала ⁹, зато вполне вероятно, что сценарист, режиссер или исполнительница роли Паулины были знакомы с повестью Аксенова и могли подпасть под ее обаяние.

Впрочем, и это не обязательно. Потому что — независимо от возможного прямого влияния — перед нами одно из типовых решений центральной проблемы советской и, шире, российской культурно-политической ситуации: взаимоотношений между интеллигенцией и государством¹⁰ . Решение в данном случае — не конфронтационное, а, так сказать, соглашательское, умело смедиированное. В «Отличнице» мент хотя и арестовывает поэта, но в то же время как бы сохраняет его речь навсегда — для следующих поколений. Да, собственно, и в исторической реальности сам поэт вскоре вроде бы благословил такой общественный договор, воспев своих вохровцев:

Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау!

Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?

Чтобы Пушкина чудный товар не пошел по рукам дармоедов,

Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов –

Молодые любители белозубых стишков…

(«День стоял о пяти головах…»; 1935)

Кстати, о Пушкине. Сходную пробу решения той же темы мы находим в пьесе М. Булгакова «Последние дни (Пушкин)» (так же, как и стихи о пушкиноведах с наганами, написанной в 1935 году и так же опубликованной далеко не сразу). Там все светское общество, император, жандармы и стукачи живут Пушкиным. Пьеса начинается и заканчивается речами часовых дел мастера и мелкого шпика, Биткова, который по поручению Третьего отделения следит за Пушкиным и все время любовно повторяет строки из «Зимнего вечера» («Буря мглою небо кроет…»).

Правда, Биткову не противопоставлен интеллигент, для которого знакомство с «Зимним вечером»» было бы неразрешимой проблемой, но по крайней мере наполовину топос тот же: «Поэта любит представитель так или иначе угнетающего его темного народа/истеблишмента». А пьесу Булгакова создатели сериала тоже могли читать или видеть на сцене или по телеку ¹¹.

Вся эта группа мотивов являет, конечно, специфическую и соответственно специфически подаваемую советскую вариацию на более широкую тему — «недоступности объекта для того, кто его страстно желает, и, по контрасту, доступности для случайного потребителя».

В самом общем виде это сюжеты типа: «Дед бил-бил, не разбил. Баба била-била, не разбила. А мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало и разбилось…» А также — детективные/ приключенческие сюжеты, в которых некий редкий предмет (бриллианты, полотно великого художника…) находится в распоряжении «простого» персонажа, не подозревающего о его ценности, и разыскивается персонажем, знающим, что это за предмет (законным владельцем, преступником, сыщиком); ср. «Шесть Наполеонов» Конан Дойла, «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова и мн. др.

Ближе к нашим сюжетам — ситуации так называемого «треугольного желания» (по Рене Жирару), но взятые как бы в обратной перспективе. В стандартном случае Герой испытывает треугольное, то есть подражательное, желание обладать Объектом, как правило сексуальным партнером, принадлежащим Другому — социально или культурно более престижному персонажу (или как-то иначе освященным авторитетом власти/культуры).

Наш сюжет отличается от этой «нормы» в нескольких важных и взаимосвязанных отношениях, начиная с гендерных: перед нами не Герой, а Героиня, и не Другой, а Другая¹² . Далее, эта Другая (полковник милиции) является — в культурном плане — не более, а менее престижной фигурой, нежели Героиня («отличница»), которая, однако, не подозревает о власти Другой над желанным Объектом («Калошей» Мандельштама) и потому не может сознательно  — по крайней мере, изначально и мотивационно — подражать Другой. Получение Героиней ключевой информации выносится в конец, приобретая характер эпифанического узнавания.

Таких любовных сюжетов — схематически: «романтичный влюбленный-платоник узнает, что его предположительно невинная возлюбленная давно за деньги отдается многим или, из похоти? — одному мужлану-любовнику» — можно найти немало. Вспомним историю художника Пискарева в «Невском проспекте» Гоголя и аналогичные положения в поэзии и театре Блока, например, его ямбы «Над озером» и пьесу «Незнакомка»; в сущности, таков же треугольник Дрожжинин — Сильвия — Телескопов.

А применительно к сфере не любовных, а эстетических желаний (в параллель к «отличнице», взыскующей Мандельштама) это будут, например, и «ситуации успешного осквернения возвышенного образца искусства на глазах у его почитателя». Вспомним пушкинского Сальери (в роли Героя), которого шокирует вульгарное исполнение музыки Моцарта уличным скрипачом (в роли Другого), одобряемое, пусть ради хохмы, ее автором (в роли Объекта).

На русской культурной почве готовым «низким» орудием для успешного посрамления «возвышенных» ожиданий является фигура Иванушки-дурачка. В наших сюжетах, в сущности, действуют его аватары. Таков, очевидным образом, Володька Телескопов, такова, если вдуматься, и полковник милиции — носительница фамилии Иваненок.

А типично советский извод коллизии, где «носитель высокой культуры, своего рода Моцарт, обнаруживает, что его творения потребляются представителем бескультурной новой власти», находим близко к концу «Доктора Живаго»:

Оба (Юрий и его жена. — А. Ж.) сдельно пилили дрова проживающим в разных этажах квартирантам. Некоторые, в особенности разбогатевшие в начале нэпа спекулянты и стоявшие близко к правительству люди науки и искусства, стали обстраиваться и обзаводиться обстановкой. Однажды Марина с Юрием Андреевичем, осторожно ступая по коврам валенками, чтобы не натащить с улицы опилок, нанашивала запас дров в кабинет квартирохозяину, оскорбительно погруженному в какое-то чтение и не удостаивавшему пильщика и пильщицу даже взглядом <…>

«К чему эта свинья так прикована?» — полюбопытствовал доктор. — «Что размечает он карандашом так яростно?» — Обходя с дровами письменный стол, он заглянул вниз из-за плеча читающего. На столе лежали книжечки Юрия Андреевича в <…> раннем Вхутемасовском издании.

Примиряющее совмещение этих противоречивых мотивов — треугольного желания, его ценностного и нарративного обращения, слабости к Иванушке-дурачку и ресентимента по поводу совковой социокультурной ситуации, — полагаю, и создает тронувший меня эффект металитературного подсюжета «Отличницы».

1. «Отличница» (2017), детектив, 8 серий, режиссер Оксана Карас, сце­нарист Дмитрий Новоселов. В главной роли начитанной дочери известного адвоката, свежей выпускницы юрфака ЛГУ, лейтенанта милиции Марии Крапивиной, — Яна Гладких; в роли начальницы отделения, полковника милиции Паулины Мартыновны Иваненок,— Юлия Ауг. Сериал целиком идет 5 часов 51 минуту и доступен здесь: https://www.youtube.com/watch?v=h­xnY5Xzhxg. Первое знакомство двух женщин происходит на 7­й – 8­й минутах сериала; стоит по­смотреть: начальница — в синей милицейской форме, героиня — в легкомысленном штатском.[↩]
2. С гибридными именем­отчеством и фамилией: Савва Андреевич Рейхштрудель (актер В.Самохин).[↩]
3. Этот первый арест О. М. произошел в ночь с 13 на 14 мая 1934 года на московской квартире Мандельштамов, в присутствии жены поэта и Анны Ахматовой. [↩]
4. Имеется в виду книга: [Мандельштам 1926]. Тир. 10000 экз. Ц. 50 к. Факсимиле всей книги, включая иллюстрированную «Калошу», см. здесь: http://raruss.ru/best­soviet­childrens­books/2611­mandelshtam­spheres.html.[↩]
5. По наблюдению Л. Пановой, детcкие стишки Мандельштама несут – в облегченном виде—инвариантную для поэта тему «травмы».[↩]
6. Хорошо подготовленный поворот сюжета приводит к тому, что обе женщины, лейтенант и полковник, оказываются в отчасти сходных модных платьях из одной и той же дефицитной материи, что зна­менует очередную стадию их сближения.

   Не исключено, что в сериале это — сознательная отсылка к казусу, произошедшему на Втором Московском международном кинофестивале (1961): приглашенные звезды мирового кино Джина Лоллобриджида и Элизабет Тейлор оказались в одинаковых платьях (тоже, кстати, в горошек!). Дамы вышли из положения, держась ря­дом в течение всего вечера. По одной версии, обе актрисы заказали платья у Ив Сен­Лорана и в дальнейшем подали против него судеб­ные иски. По другой, платье было сшито эксклюзивно для Тейлор, а Лоллобриджида попросту украла дизайн. На знаменитом фото: (https://pikabu.ru/story/dva_ platya_4177190) слева — Джина, спра­ва—Элизабет. [↩]

7. Интересный вопрос — является ли эта мандельштамовская линия сюжета его свободной или связанной составляющей (в смысле Б. То­машевского). Для раскрытия преступления она не существенна, да и разрешается лишь после детективной развязки. Но она важна для личного квеста «отличницы», узнающей, кто ее настоящий отец (актер В. Мишуков),— якобы бандит, а на самом деле агент мили­ции, давно внедренный в банду и помогающий следствию. Ранен­ный главным преступником, он перед смертью называет героиню «дочкой» и «моей Калошей», как ее называли в семье по первому произнесенному ею слову. Тем самым «калоша» превращается в сим­волическое — тотемное — удостоверение идентичности героини (как в мифах, греческих трагедиях и английских романах), причем происходящей не только от своего реального биологического отца— работника органов, но и от отца, так сказать, интертекстуального— Мандельштама. По обеим линиям это роднит ее с начальницей и ее племянником Гришей, тоже воспитанным, как оказывается, на дет­ских стихах О. М. [↩]
8. К сожалению, в кн. [Щеглов 2013] аксеновский эпизод как целое не прокомментирован. [↩]
9. »За дверью стояли мужчины <…> все в штатских пальто <…> Всего их было пятеро—трое агентов и двое понятых <…> Из двух младших <агентов> я запомнила одного—молодого, ухмыляющегося, толсторо­жего. Он перебирал книги, умиляясь старым переплетам, и уговаривал нас поменьше курить. Вместо вредного табака он предлагал леденцы в жестянке, которую вынимал из кармана форменных брюк <…>

   Каждая просмотренная бумажка из сундука шла либо на стул, где постепенно вырастала куча, предназначенная для выемки, либо бросалась на пол <…> Мы <…> заметили, что чин интересуется руко­писями стихов последних лет. Он показал О. М. черновик «Волка» <…> а потом выхватил шуточные стихи про управдома, разбившего в квартире недозволенный орган. «Про что это?»—недоуменно спро­сил чин, бросая рукопись на стул. «А в самом деле,—сказал О. М.,— про что?» <…>

   Вся разница между двумя периодами—до и после 37 года—ска­залась на характере <…> обысков. В 38­м никто ничего не искал и не тратил времени на просмотр бумаг <…> сгребли в мешок бумаги <…> и исчезли, уведя с собой О. М. В 38­м вся эта операция длилась минут двадцать, а в 34­м—всю ночь до утра» [Мандельштам 1999: 10–15].[↩]

10. Мой собственный опыт столкновения с надзирательскими объяс­нениями в любви к опальному поэту описан в виньетке «Шаг впра­во…»: «В первую годовщину смерти Ахматовой я пошел на вечер ее памяти <…> Среди выступавших был А.А. Сурков <…> Принявшись расхваливать ее патриотизм и гражданское мужество, всячески их советизируя, он, видимо, почувствовал, что заврался, но в послед­ний момент вывернулся—с помощью характерного полупризнания. Он сказал, что так же—по­нашенски, по­советски—она держалась и заграницей, на глазах у буржуазной прессы, и не потому, что при ней были мы, писатели­коммунисты, нет, она никого не боялась и говорила по зову сердца…

    «Русские поэты в воспоминаниях конвоиров» — это могла бы быть массовая серия» [Жолковский 2008: 72–73].[↩]

11. См., например, телевизионный фильм­спектакль «Последние дни» (режиссер А. Белинский; ЛенТВ, 1968).[↩]
12. »Отличница»—это во многом «женский» детектив.[↩]