«Когда-нибудь, когда меня не будет…». Беседу вела Е. Константинова

Владимир Соколов (18.4.1928 – 24.1.1997) – тончайший, без преувеличения, русский лирик нового времени. Стихи его звучали «как шум дождя… как снегопад… как разговор не для чужих ушей…».

Однако, по справедливому замечанию Владимира Корнилова, то была «тихая» поэзия с далекой слышимостью.

Настоящая беседа состоялась за год до смерти замечательного поэта (и по причинам суетным так и не была опубликована в одной из московских газет); насколько нам известно, это последнее серьезное интервью Владимира Соколова, очень серьезное и очень живое…

– Владимир Николаевич, ваши книги то выходили друг за другом, то их издание надолго прерывалось…

– Никогда ровно мой путь не шел. Тем не менее связывать развитие поэта с выходом той или иной книги ошибочно. Что-то новое возникает в себе самом постоянно и требует иного слова.

К первой книге «Утро в пути» внимание «Советского писателя» было скорее со знаком «минус». Издание неизменно откладывалось, поскольку, как представлялось редакционным сотрудникам, – впрочем, их мнение не противоречило общепринятой точке зрения на поэзию, – необходимо больше стихов со всякого рода политическими громыханиями, на злобу дня, которых у меня вообще не было. Однако мои недостатки оказались моими достоинствами. После смерти Сталина множество книг вылетело из издательских планов. И тогда вспомнили о тех, что задерживались по названным мной причинам.

Большие расстояния между первой и второй («Трава под снегом»), а также третьей («На солнечной стороне») книгами объясняются моей неуступчивостью. Мне никак не хотелось переиначивать свой характер.

– Но догадаться, чего вам стоила эта неуступчивость, нетрудно, прочитав стихотворение 1949 года, ставшее хрестоматийным. Там есть такие строки: «О, что мне делать с этим бедным даром -/Влюбляться в окна, синие, как небо,/ В сосульки, что повисли на карнизах,/Кривые и блестящие, как сабли,/- Во все, что нам дается жизнью даром,/Но что для сердца делается хлебом…»

– Поэтому предпочитал заниматься переводами. В Советском Союзе существовало достаточно республик со своими литературами, каждая из которых стремилась быть представленной на русском языке. Тем более, что переводы на русский язык давали выход национальным поэтам еще и на зарубежного читателя, в том числе из капиталистических стран. В Грузии я обнаружил для себя (до меня подобное открытие сделали наши большие поэты Борис Пастернак, Николай Заболоцкий) поэзию родниковой чистоты, необычайно лирическую, самостоятельную, разнообразную. Словом, хотя уход в переводы произошел не по доброй воле, эта работа приносила большую радость. Радость духовного общения с грузинскими поэтами и Грузией, конечно, во много раз превышала радость от тех небольших гонораров, которые все же давали нам – Александру Межирову, Белле Ахмадулиной, Евгению Евтушенко, также немало переводившим грузинских поэтов на русский язык, возможность относительно сносно и независимо существовать и не сочинять того, чего не хотелось, что было против сердца. Переводили хороших поэтов и из некоторых других республик. Как правило, это были переводы с подстрочника. Но знакомство с живыми авторами помогало доносить звучание, настроение и иногда даже подтекст этих стихов. Причем нередко – почти адекватно языку оригинала.

Четвертая и пятая книги – «Смена дней» и «Разные годы», – появившиеся почти подряд – в 1965 и 1966 году, обратили на меня очень большое внимание и читателей и критиков. Вообще сегодня довольно трудно рассказывать о пройденном, о том, что содержало препоны для более или менее гармонического творческого внутреннего состояния.

– Как-то вы «обронили»: «Совсем не надо/чтобы все всё знали./Но не проговориться свыше сил/В присутствии бумаги и чернил». Возможно, этот ваш вывод извиняет мое читательское любопытство. Что скрыто за строками, написанными в 1961 году: «Я наконец добился своего./Меня узнать не могут те и эти/За то, что я, один как перст на свете,/Живу превыше блага одного./Вначале было так: средь слез и свар/За то, что к сердцу принял все живое,/Все веры и черты приняв, как дар,/Я из родных был выведен в изгои»?

– Тогда, когда писалось стихотворение «Воспоминание о кресте», я, как русский поэт, не желал примыкать к литературной группе, считавшей себя сверхрусской. Отсюда – некое возникшее там ко мне отношение, которое можно назвать отторжением.

– Вы хотите сказать, что были в дружбе со «сверхрусскими»?

– Вообще я человек толерантный. Не люблю, когда при встрече знакомые люди фыркают, не здороваются, отворачиваются друг от друга. А основанием тому какие-то личные разногласия. Однако в данном случае, – несмотря на то, что общаться-то я с ними общался, ведь в Союзе писателей мы друг у друга на виду: встречались и в ЦДЛ, и на общих Собраниях, – имеется в виду более глубокое, принципиальное разобщение. Не могу понять того, что попахивает ксенофобией. Иногда кажется, что люди просто специально притворяются, с тем чтобы изобразить какую-то эмблему личного поведения. Не хотелось бы вдаваться в подробности той истории, хотя сейчас подобные воспоминания почему-то считаются светской хроникой. Мне малоинтересно, кто с кем поссорился, кто кому дал пощечину.

– А продолжение: «Затем я был последнего лишен./В моем дому ветра заголосили./И так я был обидой оглушен,/ Что мне колдуньи зелье подносили»?

– Возможно, сейчас я впервые объясняю, о чем шла речь… Это были годы страшной личной трагедии, оставившей след во мне на многие годы. Я был женат на болгарке, окончившей Московский университет. (Это один из первых браков с иностранцами в СССР.) В 1961 году в Москве она покончила жизнь самоубийством…

Вся жизнь поэта, художника, что совершенно естественно, не может быть отделенной от глубинной интимной жизни, которая, собственно, является источником всех творческих импульсов, о чем бы он ни писал. То загадочное, что принято называть талантом, дарованием, сам поэт или художник никак не называет. Это просто жизнетворное начало, неминуемо отражающееся при малейшей потере равновесия на его стихе, краске, ноте, звуке. Собственно, ты сам оказываешься тем инструментом, на котором играет твоя душа, твои мысли. Недаром в знаменитой речи «О назначении поэта», посвященой 84-й годовщине со дня смерти Пушкина, Александр Блок говорил, что поставить преграду поэту можно на последнем этапе возложенного на него дела – на границе выхода его произведения к читателю или слушателю, на пути внесения гармонии во внешний мир. Высказывая опасение, что найдутся те, кто воздвигнет препоны поэту и в более глубоком смысле, изыщет средства замутить сам источник вдохновения, Блок был прав. Многие наследники Белинского оказались наследниками графа Бенкендорфа. Под благовиднейшими предлогами возникла новая цензура, учрежденная ленинцами, сталинцами etc.

– Вернемся к началу вашего пути. В 1947 году, когда вы перешагнули порог Литературного института, поэзии как бы была объявлена война: после постановления ЦК от 14 августа 1946 года в печати развернулась травля Анны Ахматовой, готовилось наступление на Пастернака… Вы же отдавали себе отчет в том, что нечто подобное потом, быть может, произойдет и с вами, что с молодыми писателями и вовсе не будут церемониться?

– Атака на лирику вызвала во мне тогда какое-то оцепенение. И подобное состояние приходилось неоднократно преодолевать. Но мы были молоды, верили в скорые перемены, в будущее, которое не обязательно должно было стать несоциалистическим. Вашему поколению сейчас трудно понять чувства нас, родившихся в конце 20-х – начале 30-х годов. Мне было 19 лет, когда я поступил на первый курс Литературного института в 1947 году. Совершенно естественно, что человеку этого возраста жизнь представляется в более светлых тонах, нежели она была на самом деле. Кстати, жизнь действительно менялась. Время от времени возникали различного рода послабления. В том числе в литературе. Например, лирика широко печаталась. Другой вопрос – не всегда глубокая, «полновесная». Лирика, раскрывающая глубину человеческой души, выглядела разрушительной в глазах властей предержащих. Ведь такая лирика не способствует коллективизму. Напротив, пробуждает в человеке личностные начала, индивидуальность. А индивидуальность в обществе, где коллективизм считается нормой жизни, рассматривалась как призыв к индивидуализму.

В полной мере разделяю мысль Пушкина, писавшего в одном из последних стихотворений – «Из Пиндемонти»: «И мало горя мне, свободно ли печать/Морочит олухов, иль чуткая цензура/В журнальных замыслах стесняет балагура». Пушкин нашел язык, которым мог сказать абсолютно все. Это же предстояло сделать и нам. И в XX веке журнальное балагурствование, стесняемое цензурой, точно так же не имело отношения к высокой поэзии, как и в XIX веке. И все же – вопреки всем идеологическим табу – в 50-х, 60-х, 70-х годах создавались очень хорошие стихи. Подтверждением тому сохранившиеся до наших дней (и, думаю, в дальнейшем) имена таких интересных поэтов, как Давид Самойлов, Александр Межиров, Белла Ахмадулина. Не говоря уже об Евгении Евтушенко, Андрее Вознесенском – поэтах многорегистровых (для меня, замечу, слишком общественных), но и у них в те годы было много стихов, заслуживающих внимания и сегодня, и завтра. Замечательные стихи писались поэтами и совсем старших поколений – Владимиром Луговским, Леонидом Мартыновым. Всплесками, взрывами в виде книг они выходили на свет Божий, и благодарные читатели мгновенно их расхватывали.

– На ваш взгляд, одобрительные отклики для начинающего писателя – это не та же ли ложка дегтя?

– Не думаю, что похвала или хула могут что-то изменить в складе писателя, занятого своим делом. Сбить с панталыку молодой человек может себя и сам. Знаю одно: необходимо так обращаться со словом, чтобы оно легко и плотно облекало мысли и чувства. Цель поэзии – поэзия. Она так растворена в жизни, ее так много, что иной раз кажется: слов не хватает, чтобы выразить ее на бумаге. Но русский язык чрезвычайно богат. Хотя опять же: «Но ради двух-трех слов/Восторга и суда/Как мается душа,/Как мается душа».

– Простите, пожалуйста, за вопрос из разряда, как вы когда-то заметили в одном из своих стихотворении, «чугунных» («Что такое поэзия? Мне вы/Задаете чугунный вопрос… /Что такое поэзия? Что вы!/Разве можно о том говорить./Это – палец к губам. И ни слова./Не маячить, не льстить, не сорить»).