Когда каждый стал богом. Литература начала эона

…ждать Непредвиденного как знамения нового начала.

Ирина Роднянская. Пророки конца эона

Театр проделал работу по прорыву к социальности и документальности в нулевые годы. Для меня было открытием, что в литературе эта работа только начата.

Марина Давыдова, театральный критик

Новый эон начался в 1995 году.

С появлением графической операционной системы Windows95 человек стал богом… виртуального мироздания. Забыты космические амбиции и социальные эксперименты — мир форматируется под индивидуальные настройки пользователя. Даже в расширяющейся вселенной компьютерных игр стерлись строгие жанровые законы: ключевая фигура сюжета теперь игрок, вокруг которого крутится мир.

В литературе мы наблюдаем схожие процессы: «меняется вся жанровая номенклатура», «истории настоящих людей <…> все успешнее конвертируются в книжные проекты» [Оробий 2018]. Речь о жанре «литературы.doc», выросшем из блогерских заметок и обретающем все большую популярность. Содержанием «литературы.doc» является фиксация частного быта, формой — «фейсбучный» стиль с присущей разговорному языку лаконичностью, образной меткостью и негативной экспрессивностью.

Есть три объяснения интереса литературы к житейскости. Первое — по Тынянову: «бывшее документом становится литературным фактом» в периоды кризиса, то есть обновления [Тынянов 1977: 265]. «Бум блогеров», их продвижение к мейнстриму сигнализирует, что литература жива и ищет новой выразительности.

Второе — по Гегелю: согласно закону отрицания отрицания увлечение ХХ столетия вымыслом и идеологическими обобщениями должно было смениться интересом к конкретике частного высказывания. Что и произошло.

Третье объяснение таково: осознав, что мир крутится вокруг каждого из нас, мы захотели стать если не программистами, то хотя бы продвинутыми пользователями этой системы. И как в годы всеобщей компьютеризации пользовалась спросом литература «для чайников», так теперь популярна «литература опыта»: от продвинутых юзеров — для чайников по жизни.

Ведущий принцип современной литературы — поворот к человеку, интерес к отдельной личности и тому, как она справляется с жизнью. Этот конструктивный принцип форматирует все литературные «этажи» и в итоге «падает на быт», ища новой выразительности в жанре «doc». Пока это только «трава», до литературного леса этим произведениям далеко. Но в то же время это первая за долгие годы живая поросль в нашей литературе, давно живущей по просроченным векселям.

Отношение критиков к движению Парохода Современности в сторону частного документального высказывания неоднозначно. М. Алпатов решительно против: «»новый журнализм», «литература опыта», «новая искренность» — под разными именами скрывается самая мощная на сегодняшний день тенденция, которая ведет к деградации художественного слова» [Алпатов, Пустовая 2017]. В. Пустовая, напротив, приветствует «литературу опыта» в надежде на обновление кровотока литературы. И правда, доколе из премиальных списков будет сыпаться и сыпаться постмодернистское лего?

Пока, впрочем, «литература опыта» представляет собой явление в стадии становления: на разных «этажах» литературы возникают гомогенные образования, множатся пересекающиеся термины: «non-fiction», «автопроза», «литература.doc», «литература опыта», «литература документа». Попробуем провести ревизию Парохода современности с надписью «doc» на борту. (Ведь еще есть Пароход с надписью «фантастика», но о нем в следующий раз.)

В рубке нашего Парохода «doc» седой капитан литпроцесса — роман. В последнее время он явно испытывает склонность к документальности частной жизни. Что, по мнению Е. Абдуллаева, повторяет на новом витке аналогичные поиски 1920-х: романы все больше наполняются документам, фрагментами дневника, интервью, возникают романы, стилизованные под интернет-чат или под мемуары [Абдуллаев 2017: 47–48]. Но сегодняшний роман занят конкретным и частным не как антитезой абстрактного, а как категорией субъективного. Он стремится к выражению своей правды, «своей — частной — истины», как говорит В. Шаров в «Возвращении в Египет». При этом, в отличие от постмодернистского выворачивания «я» жабрами наружу, цель его не в деконструкции личности, а в возможности ее новой сборки.

Но роман уже 200 лет вбирает любые веяния, сохраняя и обогащая себя. Интереснее всего рассмотреть жанры, пошедшие в рост с приходом нового эона.

На верхней палубе раскинулась почтенная документальная литература (мемуары, биографии, ЖЗЛ, научпоп). Она стара, но сегодня, в модном заграничном прикиде «non-fiction«, очень популярна. В начале нового эона она осознала себя плодородной феминой, скучающей по автору, и доверчиво льнет к роману, готовая пожертвовать добрым именем — подлинностью свидетельства. Ведь «какой спрос с романа? Романист имеет право видеть все по-своему, а отсутствие логики, фактические ошибки и т.  д. списать на своеобразие авторской поэтики» [Осовский 2018: 63]. И вот, как замечает С. Беляков, «подлинность перестает быть качеством, которое хоть кого-либо интересует сегодня <…> То, во что верит большинство, то, что нравится большинству, то и есть правда» (цит. по: [Погорелая 2018: 26]). Феномен «постправды» — еще одно свидетельство того, что современный мир крутится вокруг игрока, ставшего ключевой фигурой сюжета.

На главной палубе гуляет новая аристократия, премиальный жанр документальной прозы. Не то чтобы раньше ее не было: был «Крутой маршрут» Е. Гинзбург, например. Но сегодня документальная проза переживает расцвет, у истоков которого «Зимняя дорога» Л. Юзефовича, «рассказчика историй, а не художника слова». «Зимняя дорога», ознаменовавшая в 2016 году поворот литературы от идеологии к человеку,  — новое жанровое образование: «не роман <…> не монография, не исторический очерк» [Юзефович, Чанцев 2015]. В нем нет вымысла, но есть «чересчур личная интонация» и «литературная составляющая».

Через документальность Юзефовичу удалось достичь художественности. Не все последователи столь же успешны в реализации этого замысла, но стремление к этому наблюдается у многих. Книги З. Прилепина про Леонова, С. Шаргунова про Катаева, Л. Данилкина про Ленина могли бы относиться к документальной литературе (и располагаться палубой выше), если бы не художественные амбиции их авторов. Ерзанье между жанрами в попытке пристроить свою литературную личность — отличительный признак нового эона, в котором личность стала важнее канонов. Яркий пример — «Свои» С. Шаргунова, автопортрет на фоне жизни замечательных людей, где автор одновременно и эпический герой, и энтомолог, изучающий себя как «редкого жука в полевых условиях» [Секретов 2018].

Чуть ниже главной палубы зажигает золотая молодежь, бесконечная дискотека 1990-х — автопсихологическая проза: А. Снегирев, А. Козлова, И. Кочергин, Р. Сенчин, И. Абузяров. И за старшака здесь прямой наследник Деда, реальный пацан З. Прилепин («Патологии», «Грех»). Автопсихологическая проза не равна автобиографической, потому что истории как таковой у ее авторов нет. Сформированные потерей, до сих пор не склеившие разошедшиеся в 1990-е берега своей идентичности, они живут на разрыв и говорить могут лишь о собственной экзистенции. Зато максимально честно и искренне, без умозрительных надстроек.

С художественной точки зрения автопроза устроена иначе, нежели проза классическая. Внешняя описательная образность, обращение к читателю «с позиции всеведующего автора» здесь отсутствуют. Контакт строится напрямую, через ощущения и суггестию, автор и читатель словно подключены к единой цепи высокого эмоционального напряжения. Как это работает, видно по рецепции критика М. Алпатова, на сознательном уровне отрицающего эстетику Снегирева, а на бессознательном поддающегося ее влиянию: «Текст <…> лишен не только связного сюжета, но и всякой, даже малейшей художественной цели, поэтому скука героя легко передается читателю. В рассказе «Попасть на Новодевичье кладбище» клон того же персонажа бродит вдоль надгробий и так утомительно фантазирует по поводу судеб безвременно почивших, что мысли о смерти начали посещать и меня» (курсив мой. — А. Ж.) [Алпатов 2017].

Ускользание Снегирева от социальных проблем у прямодушного Алпатова вызывает недоумение:

Процедура вступления в наследство по законам РФ — эпопея, достойная целого романа <…> Но Снегирев принципиально избегает любых по-настоящему интересных сцен и конфликтов [Алпатов 2017].

Кому «по-настоящему интересных»? То, что не дергает обезьяньей лапкой боли за натянутую экзистенцию, Снегиреву неинтересно. Потому что если Алпатов живет и работает, то Снегирев, Козлова, Шаргунов и даже путешественник Кочергин — выживают. В напряжении онтологического кризиса, в стремлении и невозможности вырваться за внутренние красные флажки.

Можно, конечно, свернуть в политику, как Прилепин и Шаргунов.