Книги о русских писателях в «ЖЗЛ»

Выступают:

У. Гуральник

В. Сахаров

В. Жданов

Н. Скатов

А. Деменьтьев

[А. Анастасьев]

П. Мовчан

Ю. Селезнев

И. Дзеверин

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ КЛАССИКА: СЕГОДНЯШНИЕ ПРОБЛЕМЫ

Серия «Жизнь замечательных людей», у истоков которой стоял Горький, пользуется большой и заслуженной популярностью у читателей. Шестьсот с лишним книг о выдающихся исторических деятелях, деятелях науки и культуры, изданные за без малого пять десятилетий, – подлинно «народный университет».

Есть своя логика в том, что это издание возникло почти одновременно с другими горьковскими начинаниями, такими, как «История молодого человека…», «История фабрик и заводов», «История гражданской войны в СССР». В отличие от дореволюционных изданий подобного рода (например, биографической библиотека Ф. Павленкова), преследовавших преимущественно просветительские цели, в «ЖЗЛ» – по идее Горького – наряду с ними на первый план выдвигаются и цели воспитательные. На примере великих сынов России и всего человечества, отдавших свои силы, знания, талант, а порой и жизнь счастливому будущему народов мира, воспитываются поколения советских людей.

С годами возрастает роль, которую книги этой серии призваны играть в духовной жизни социалистического общества, в культурном развитии советского человека и, что не менее важно, особенно сегодня – в борьбе идеологий, достигшей большой остроты и размаха.

5 июля 1932 года, известив своих читателей, что решено приступить к выпуску серии биографий замечательных людей, «Литературная газета» писала: «Главная задача издания – дать подробный, марксистский анализ той социальной среды, в которой великим людям приходилось жить и работать; показать их упорную и самоотверженную работу…»

Прошло почти полвека. С тех пор немало сделано для реализации горьковского замысла. Многое изменилось в мире, изменился, вырос и читатель, на которого ориентируется издание. Расширились масштабы и возможности издания. Неизменными остаются гуманистический пафос серии, благородство задач, стоящих перед ней. Именно поэтому мы заинтересованы в повышении литературного и научного качества «ЖЗЛ».

В свете постановления ЦК КПСС «О дальнейшем улучшении идеологической, политико-воспитательной работы» возрастает ответственность каждого литератора за качество печатного слова, обращенного к широкому читателю, содержательность наших выступлений, их идейную нацеленность. Большие и сложные задачи стоят сегодня перед советским литературоведением.

В этой связи, думается, основательный и объективный анализ новых книг о русских писателях, вышедших в серии «ЖЗЛ» за последние годы, представляет общий интерес.

Напомним, что в этом издании в качестве авторов в свое время принимали участие К. Чуковский, К. Паустовский, Н. Асеев, Б. Лавренев, А. Виноградов и другие советские писатели, что многие книги о русских и зарубежных классиках, выдержавшие испытание, временем, принадлежат перу известных наших историков литературы: М. Морозова, С. Дурылина, А. Дживелегова, Л. Гроссмана, Н. Водовозова, И. Голенищева-Кутузова, В. Шкловского. Все это, несомненно, сыграло свою роль в укреплении авторитета издания, доверия к нему.

У «ЖЗЛ» с годами сложились свои традиции. Одна из них, едва ли не главная, – и ее следует активно развивать, – верность идеям интернационализма. Советский народ по праву сознает себя, законным наследником всех культурных ценностей, созданных прогрессивным человечеством за всю его многовековую историю.

Мы собрались в стенах редакции журнала «Вопросы литературы» для делового, конкретного разговора о посвященных классикам русской литературы книгах из серии «ЖЗЛ». Речь пойдет не о всем издании в целом, а лишь о малой его части, главным образом о книгах, обнародованных во второй половине 70-х годов: «Державин» О. Михайлова, «Гоголь» И. Золотусского, «Гончаров» Ю. Лощица, «Островский» М. Лобанова, «Писарев» Ю. Короткова, «Герцен» В. Прокофьева.

Анализ этих работ, трезвый и требовательный, будем надеяться, позволит разобраться в целом комплексе взаимосвязанных вопросов, конструктивное решение которых представляется неотложным. Одним из них является так называемое «современное прочтение» классики. Стоит подумать – всегда ли с достаточной определенностью мы отвечаем на вопрос о том, какими реальными запросами общественного развития продиктовано сегодня столь активное обращение нашего современника к отечественной классике. Почему именно кэтимпроизведениям, кэтимписателям прошлого обращается читатель за убедительным ответом на кардинальные вопросы о смысле жизни, законах высокой нравственности. И как, опираясь на какие методологические принципы, исходя из каких идейно-эстетических критериев, наша филологическая наука, а также ее популяризаторы помогают читателю углубить свое понимание идей и образов классической литературы, извлекать предметные «уроки жизни».

Эта проблематика, как известно, волнует не только ученых, но и многотысячную армию учителей-словесников, что находит свое отражение, в частности, в перманентных дискуссиях о преподавании литературы в школе. Во весь рост эти вопросы стоят и перед деятелями театра, кино, ТВ, все чаще обращающихся к бессмертным творениям классической литературы.

Что касается «ЖЗЛ» – равно как в известном смысле близких этой серии по задачам и структуре библиотек «Пламенные революционеры», «Жизнь в искусстве» и других подобных изданий, – то, на наш взгляд, настало время основательно разобраться в некоторых принципиального значения специфических их особенностях. Какие тенденции характерны для этой области литературного творчества на современном этапе?

Не подлежит сомнению, что складывается определенная жанровая разновидность литературной биографии со своей поэтикой, своими возможностями и, добавим, своими традициями.

Каковы перспективы этой жанровой разновидности? Каково соотношение факта и домысла, научности и художественности в книгах «ЖЗЛ» о писателях-классиках? Все ли возможности жанра реализуются?

Вопросов, как видим, немало.

Встречи специалистов для обсуждения актуальных проблем литературного развития, подобные нашей, проводились журналом и ранее. Например, дискуссии о славянофилах, о народнической литературе, «круглый стол», посвященный непреходящему значению наследия русской революционно-демократической критики и эстетики.

Надеемся, что коллективное, требовательное и заинтересованное обсуждение литературоведческой продукции «ЖЗЛ» будет небесполезным как для самой серия, так и для науки о литературе в целом.

В. САХАРОВ

ЛОГИКА КУЛЬТУРЫ И СУДЬБА ТАЛАНТА

Идея русского жизнеописания родилась у истоков отечественной культуры. Масштабы этой культурной, научной и литературной проблемы, которую мы сегодня обсуждаем, таковы, что мы, конечно же, будем не раз, обращаясь к очередным биографическим книгам серии «Жизнь замечательных людей» о писателях, задумываться вместе с тем и о происхождении капитальной идеи, в основу этой серии положенной. Очевидно, что сама идея цикла биографий замечательных русских писателей (и не только их) возникла и напряженно обдумывалась уже в пушкинскую эпоху, в классический период отечественной литературы. И потому эту идею смело можно назвать классической.

У истоков идеи серии «ЖЗЛ» стоит много самобытных людей пушкинской поры, и среди них – Владимир Даль. Вот какую примечательную мысль он как-то высказал: «У нас все родное теряется в молве и памяти, и внуки наши должны будут искать назидания в жизнеописаниях людей не русских, к своим же поневоле охладеют, потому что ознакомиться с ними не могут; свои будут для них чужими, а чужие сделаются близкими. Хорошо ли это?» ¹ Как видим, идея была правильно понята, едва она забрезжила.

Даль задумался о том, что нам необходимы крепкая культурная память и устойчивое национальное предание. И именно поэтому нужны жизнеописания, точнее – их органичное сцепление, русский Плутарх, то есть та же серия «ЖЗЛ», достойная встать рядом с написанной Вальтером Скоттом биографией Наполеона, книгами о Байроне, Вольтере и т. д. Речь шла именно о русских жизнеописаниях, о биографиях самобытных русских личностей – писателей, художников, актеров, вообще деятелей культуры. И тут Даль, понятно, был не один: стоит вспомнить хотя бы его друга, даровитого писателя пушкинской эпохи Владимира Одоевского, говорившего: «Судьба лучших людей – корень Русского просвещения и литературной славы» ².

Конечно, рядом с этими замечательными людьми стоит Пушкин, и недаром их мысли взяты нами из воспоминаний о нем. Говоря о серии «ЖЗЛ», мы прежде всего должны назвать это имя. Именно потому нет еще хорошей биографической книги о Пушкине, что он стоит в центре проблемы, и для того чтобы понять пушкинскую личность, нужно увидеть проблему русского жизнеописания во всей ее сложности. Этого пока нет, но к этому надо идти. Благо Пушкин здесь, как всегда, указывает нам центральную дорогу, отнюдь не ограничивая сферу индивидуальных исканий.

В частности, он указывал ее нам своими гениальными суждениями о Ермолове и Грибоедове в «Путешествии в Арзрум». Это именно русские жизнеописания в миниатюре; там, несмотря на краткость, сказано все, и из сказанного остается лишь разворачивать пушкинскую мысль, которая в этих фразах сжата, как пружина, с невероятной творческой силой и искусством, перекликается с идеей биографии в целом и вполне раскрывает нам личности этих великих людей – полководца и писателя. После Пушкина невозможно говорить о духовной трагедии Грибоедова, хотя сам он касается этой темы с необходимым вниманием. И все же о Грибоедове сказано с полной ясностью: «Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неравного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна». Какой уж там трагизм! И здесь же сказано о необходимости написания биографий русских замечательных людей.

Тема эта чрезвычайно занимала Пушкина, и здесь стоит вспомнить его упорные просьбы к друзьям создавать книги о славных современниках (Вяземскому – написать жизнь Карамзина, Денису Давыдову – биографию героического Н. Раевского, Плетневу – жизнь Дельвига и т. д.). Он первый оценил роль документа в художественной биографии (см. его суждения о записках Фуше, Байрона, Наполеона). Пушкинские пометки на полях книги Вяземского о Фонвизине и сегодня особо интересны и весомы, ибо это не поучения, а осторожное, но уверенное в своей правоте указание дороги. Пушкин благословил биографа Фонвизина на написание этой книги, и он же, как бы остужая возмущение либерала Вяземского весьма резкими суждениями Фонвизина о французских просветителях и западноевропейской действительности, спокойно его вопрошал: «Но если это правда?»»Отзыв очень любопытный и вовсе не оскорбительный» ³. Сюда же стоит присоединить краткие, но точные пушкинские суждения о Вольтере и Байроне, дающие неожиданную точку зрения на жизнь замечательной личности. Всюду здесь Пушкин поправляет даже не отдельные биографии – он уточняет саму идею жизнеописания замечательных людей. И это не только проблема пушкиноведческая, филологическая. Это одна из основных проблем русской культуры, и именно поэтому мы сегодня будем о ней говорить.

Пушкин напоминает нам о том, что каждая национальная культура и каждая замечательная личность обладают собственной логикой и что в биографической книге, как и в жизни, эти две родственные логики неразрывно связаны. И потому в разговоре о серии «ЖЗЛ» речь может идти об одном: о совпадении идеи серии с этой двуединой логикой, о подходе редакции и авторов к проблеме биографии – правильный он или нет. Мы можем и должны судить о частных ошибках книг серии, но не надо путать две разные вещи – частные промахи и непонимание центральной идеи издания. Иначе под эмоциями и критическими наскоками на отдельные не понравившиеся нам книги и страницы будут похоронены трезвые мысли о главной культурной работе издания – выполнена она или нет. Надо выяснить, занимается ли эта популярнейшая книжная серия точным отбором имен, тщательным и нелицеприятным восстановлением окружающего замечательную личность социального и культурного контекста, в данном случае – русского контекста.

Сразу скажу, что, на мой взгляд, центральную свою задачу редакция и авторы серии «ЖЗЛ», особенно в последние годы, понимают и выполняют правильно. Это видно и по отбору писательских имен, и по подбору авторов книг.

Стоит подробнее поговорить об авторском отношении к выбранному персонажу – тому или иному замечательному русскому писателю. Как показывает опыт, разговор этот не праздный.

Недавно мне довелось присутствовать на праздновании юбилея Чехова. И в этом юбилейном собрании один из выступавших сказал, что Чехов настолько велик, что может быть прочитан по-разному. Это очень интересная идея, хотя ясно, что она не чеховская и не пушкинская и всецело принадлежит современному сознанию. К ней можно добавить еще одну мысль: Чехов настолько велик, что имеет право быть прочитанным и понятымправильно. Ибо он никогда не писал и не думал по-разному, он был чрезвычайно цельной, твердой в своих принципах личностью, замечательным русским человеком и потому думал и писалвсегда одно. Это верно и в отношении других даровитых русских писателей, чьи биографии вышли в последнее время в серии «ЖЗЛ». С этой точки зрения мы и должны смотреть на эти книги и решить для себя, правильно ли поняты эти замечательные творческие личности и поняты ли они вообще.

Я коснулся этой проблемы чтения великого писателя «по-разному», потому что для современного критического сознания всегда существует соблазн прочесть писателя «по-своему», «по-новому». Ибо «прочесть» его личность и творчество правильно и во всей полноте – слишком большой, многолетний труд. Легче и выгоднее соригинальничать или, как говорил остроумный Иван Горбунов, образованность свою показать: написать о Пушкине как полифонисте и т. д. и т. п. Рядом с классической идеей русской биографии в XX веке возникла весьма агрессивная теория интерпретации, порожденная эстетикой международного авангардизма⁴. В кинематографе эта теория, должным образом популяризированная, выразилась в так называемых «авторских», «режиссерских» фильмах, в театре – в «режиссерских» спектаклях. А в литературоведении и в биографическом жанре, о котором мы говорим, идея интерпретации привела к созданию «авторских» книг о выдающихся русских писателях.

Какова же эта идея? Лучше всего ее сформулировал теоретик авангардизма Томас С. Элиот, сказавший о конечном результате интерпретации: «Вместо постижения вам предлагают легенду» ⁵, Таких «легендарных» биографий русских писателей, вроде скандальной книжки американца С. Карлинского о Гоголе, появилось на Западе множество. Есть они и у нас. Очевидно, что здесь речь идет о насильственном наложении очередной модной идеи на живой организм, который всегда богаче налагаемой плоской схемы. Идея интерпретации, порождающая «авторские» биографии, – это, в сущности, идея эстетического насилия. Так ее и надо называть, а потом уже говорить, во имя чего это насилие совершается.

Необходимо сказать со всей ясностью, что такого рода «новые прочтения» и «авторские» книги, где автор намеренно заслоняет своего героя, менее всего допустимы именно в серии «ЖЗЛ». В этом издании автор книги не «героический тенор», поющий, в сущности, о себе и полощущий свое драгоценное горло именами Чехова, Пушкина, Гоголя или А. Островского. Здесь в идеале должна господствовать идеяслужения, служения национальной культуре, литературе, замечательной личности, их многосмысленной логике развития. Идея эта, как и сама идея «ЖЗЛ», – классическая, сформулированная тем же Пушкиным, писавшим Вяземскому: «Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением» ⁶. Вот основной закон для автора биографии замечательного русского писателя, пишущего книгу для серии «ЖЗЛ».

У этой серии должны быть именнозаконы, закрепленные юридически правила написания биографии; и эти законы должны быть обязательны для автора, должны налагать на него вполне конкретные ограничения. Потому что для написания биографии выдающегося русского писателя одного вдохновения и таланта мало; автор должен понимать, о ком и для кого он пишет, и знать то, что идея должна быть точна и что его личные гипотезы и догадки никогда не должны погребать под собой идею служения, логику личности при всей необходимой беллетризации и литературности.

Никогда не надо забывать о логике жанра, и здесь мне бы хотелось напомнить о блестящей и глубокой книге Игоря Золотусского «Гоголь», которая подтверждает правильность идеи служения и существенную неправду идеи интерпретации. Книга эта поднимает огромный материал о личности и произведениях Гоголя. Нельзя сказать, что основной массы этого материала специалисты не знали. Конечно, знали. Но он одинаково мешал самым разным концепциям. Золотусский извлек эти факты и сопоставил их, и многое в личности и творчестве Гоголя стало хорошо видно и понятно. Книга эта показывает нам Гоголя в более четких, уточненных очертаниях, нежели те, которые мы до сих пор видели и знали.

Сама биография Гоголя рассматривает великого и весьма загадочного человека (а речь идет прежде всего о человеке), который остался один, без Пушкина, и в конце концов был раздавлен собственным художественным гением и своей непосильной культурной задачей. И несмотря на свою трагическую гибель и неудачи, Гоголь предстает здесь во всем величии. Автор рисует перед нами громадную значимость этого творчества и этой великой жертвы.

И не только с этой точки зрения книга И. Золотусского чрезвычайно привлекательна. Она блестяще литературно написана. Написана с тем вниманием и уважением к Гоголю, его личности, которые важны для автора такого рода книги.

В то же время у И. Золотусского, как и у всякого талантливого человека, был и немалый соблазн парадоксального личного суждения, был соблазн «авторской» книги, соблазн интерпретации, и он не всегда этого избегает в трактовке «Мертвых душ», даже в трактовке Пушкина. И здесь мера служения логике гениального творчества, служения личности замечательного писателя иногда нарушается. Гоголь искусственно «приподнят» над всеми, и даже над Пушкиным, и весьма субъективно прочитан и объяснен. Здесь есть и весьма заметное стремление автора книги блеснуть оригинальностью идей и мнений, себя показать – за счет Гоголя.

Иногда эти хлесткие фразы, новое выражение, «новое прочтение» уже прочитанных нами вещей кажутся нам диссонансом, мешающим общему хорошему впечатлению от книги, которое к концу чтения усиливается, ибо автор, как говорится, «расписался».

Самая большая удача И. Золотусского – это глава о «Выбранных местах из переписки с друзьями». Здесь идет речь о последовательном восстановлении художественного контекста, в котором книга появилась, что должно избавить нас от весьма прямолинейного суждения о книге, которую сам Гоголь считал главной. В главе И. Золотусского этот контекст восстановлен, и стало ясно, что существенная неоднозначность этой книги привела к очень однозначному ее прочтению. Но это не значит, что мы так должны читать ее сегодня. Мы должны сделать другое – восстановить те реалии, которыми эта книга была окружена при ее появлении, и вспомнить, как она воспринималась лучшими русскими умами.

Да, здесь надобен историзм. Историзму нас научил Белинский и уже этим заслужил историческое отношение к себе, к своим идеям в их динамике, к своему знаменитому письму к Гоголю. Мысли Белинского – живые, движущиеся; они – часть того идейного контекста, в котором следует рассматривать главную книгу Гоголя, полного текста которой великий критик, кстати, не знал.

Не стоит выдергивать эти сердитые мысли из исторического контекста и превращать их в казенную поклажу, в омертвелые штампы, годные лишь на то, чтобы побивать ими своих теперешних оппонентов. Надобно знать факты во всей их полноте и взаимосвязи и видеть их значение прежде всего для Гоголя, воспринявшего письмо Белинского иначе, нежели мы.

И мне кажется, что И. Золотусский это показал лучше, чем профессиональные гоголеведы. Здесь все не тонет в вечных оговорках, здесь не спотыкаешься об умолчания об общеизвестном. В сознании И. Золотусского есть редко встречающаяся свобода критического суждения, свободного от оговорок и умолчаний, которые очень вредят филологической науке и биографиям русских писателей. Ведь говорил же Пушкин Вяземскому о биографии Карамзина: «Напиши вам его жизнь… Но скажи все» ⁷. И. Золотусский тоже стремится все сказать о «Выбранных местах из переписки с друзьями». Он восстанавливает контекст появления книги Гоголя, с которой тот обратился к России, во всей его полноте. Мне кажется, что это самое сильное место этой в целом серьезной, оригинальной, интересной книги, которая является бесспорной удачей серии, удачей издательства и нашей литературы о Гоголе вообще.

Раз уж мы заговорили о контексте, я хотел бы сказать еще о том научном, филологическом контексте, в котором книги серии «ЖЗЛ» о русских писателях появляются. Почему в последнее десятилетие серия в этом отношении стала значительно богаче, интереснее, хотя и спорнее в то же время?

Появилось множество новонайденных текстов, мемуаров и документальных фактов, существенно уточняющих наши представления о выдающихся русских писателях и позволяющих лучше разглядеть классические идеи, явления и личности в их исторической динамике. Они настойчиво просят слова и требуют систематизации и новой оценки старых вещей. Даже взятые сами по себе, без какой-либо новейшей научной оценки, эти биографические материалы представляют огромный интерес, чрезвычайно занимательны. Ясно, что это интерес не только исторический, он воспитывает и проясняет современное сознание, заставляет его трезвее и глубже заглянуть в свое прошедшее и настоящее и увидеть их коренную связь. Здесь стоит вспомнить о «Русском архиве» П. И. Бартенева, опубликовавшего в своем уникальном журнале множество и по сей день не утративших своей ценности материалов для русских жизнеописаний. И лучше всех оценил смысл этой культурной работы Тютчев, писавший Бартеневу: «По-моему – ни одна из наших современных газет – не способствует столько уразумению и правильной оценке настоящего, сколько ваше издание, по преимуществу посвященное прошедшему» ⁸.

То же следует сказать и о многих новейших разысканиях. Необходимо назвать здесь уникальную публикацию «Яснополянских записок» Д. Маковицкого, без которых любая биография Льва Толстого будет невозможна и которые весьма радикально меняют наши устоявшиеся представления об этом писателе, поскольку мы видим биение его живой мысли, разрушающее любые схемы. Эта книга не просто поправляет биографию великого писателя, она дает тот идейный контекст, те мыслительные эссенции, в которых жил Толстой.

И конечно, эта публикация – научная, осуществленная ИМЛИ капитальнейшим образом, многотомная публикация – конечно же, она требует новой биографии Толстого. Как видите, контекст уже влияет на биографический жанр. Ибо в жизнеописании очень важно обаяние умело выбранных подробностей.

То же самое можно сказать и о развитии современной филологической науки. В ней сейчас весьма плодотворно развивается новое историко-функциональное направление, которое связано с именем М. Храпченко и изучает личность и творчество русских писателей в восприятии современников и последующих поколений критиков и читателей. Учеными ИМЛИ подготовлены три книги; две, посвященные судьбам отдельных произведений, уже вышли, а в третьем томе исследуются творческие судьбы выдающихся русских писателей. Видимо, мы будем продолжать эту работу и придем и к судьбам литературных направлений. Но уже сейчас эта плодотворная работа вынесла на поверхность массу новых весомых фактов, разъясняющих судьбы выдающихся русских писателей.

У нас есть умелые литераторы, ярко, глубоко и с пониманием пишущие о художественной литературе и замечательных творческих личностях; есть и эрудированные фактографы, любящие поговорить о пользе точности в литературоведении. Каждому свое, и не надо сталкивать этих людей лбами. Они нужны друг другу и, более того, постоянно друг друга поправляют и подталкивают, идя к одной цели. Мы идем, так сказать, параллельным курсом и время от времени должны где-то встречаться и обмениваться идеями и материалами с авторами серии «ЖЗЛ» и издательством.

Хочу сказать и о том, что в последнее время выросла филологическая культура книг серии «ЖЗЛ». Стало больше понимания литературной, филологической, общекультурной идеи этого издания. Стал более точным и правильным выбор имен писателей и подбор авторов.

Несколько лет тому назад в этой серии вышла книга капитальная, очень интересная книга, которая часто переиздается, тем более что грядет юбилей ее главного героя, – это книга Олега Михайлова о Суворове. Она написана интересно, талантливым пером. И это книга, кстати, и о писателе, потому что Суворов был и поэтом и писателем, и его письма, его сочинения и его стихи – это тоже настоящая русская литература.

И я хочу показать, как это развертывается дальше, потому что затем появилась книга того же автора о Державине. И здесь мы видим уже не просто смену персонажей, но и стремительное развитие самого художественно-биографического жанра. Очевидна большая художественность книги о Державине, в ней отчетливо заметна более высокая степень беллетризации. Конечно, беллетризация в серии «ЖЗЛ» имеет свои пределы, ибо здесь она поверяется фактом, документом – словом, «истиной исторической», как говорил Пушкин в письме к романисту И. Лажечникову. В книге О. Михайлова о Державине ощутим плодотворный поворот от сухой фактографии к литературности и занимательности, к художественному образу, постоянно уточняемому документом. Наиболее это заметно в главе «Разговоры», где весь XVIII век, екатерининская эпоха и ее деятели предстают перед нами в живом слове. Мне кажется, это тоже одна из удач серии.

Вообще очень интересно наблюдать, как, перейдя к замечательным людям XVIII века, мы прошли назад для того, чтобы потом вернуться еще раз к Пушкину и к пушкинской эпохе, потому что без Державина и без Суворова мы не поймем Пушкина. Поэт А. Хомяков сказал о екатерининской эпохе: «Все (лучшие, разумеется) представители этого времени как-то похожи на суворовских солдат. Что-то в них свидетельствовало о силе неистасканной, неподавленной и самоуверенной. Была какая-то привычка к широким горизонтам мысли, редкая в людях времени позднейшего» ⁹.

И это верно в отношении Державина и Суворова. Это верно и в отношении Ермолова, который был тоже человеком той эпохи, хотя жил больше в XIX веке. Цельная личность дает критику огромные возможности для проникновения в нее и тем самым в эпоху.

В связи с этим хочется вспомнить, что сейчас в эту серию пошли многие известные критики. Теперь они пишут для «ЖЗЛ» не только о русских писателях, но и о генералах, наркомах, конструкторах оружия. Стоит обратить внимание и на родственную серию «Жизнь в искусстве», где известные критики, прежде очень ценившие собственное авторское слово, наперебой пишут теперь об Островском, Немировиче-Данченко, чтеце Яхонтове. Можно сказать, что они пошли по очень плодотворному пути от преходящего к вечному.

Хотелось бы подчеркнуть чрезвычайную мобильность серии «ЖЗЛ», которая не замыкается на книгах об отдельных русских писателях. Поскольку речь идет о восстановлении в народной памяти примечательных литературных имен, то это надо делать не только такими блестящими работами, как книга И. Золотусского.

Конечно, многое в этом отношении делает выпускаемый редакцией «ЖЗЛ» альманах «Прометей» – достаточно вспомнить его последний, «толстовский» выпуск. Но можно и нужно составлять сборники писательских биографий, которые расширяют рамки и возможности жанра «ЖЗЛ». Необходимы такие собрания «медальонов», которые вобрали бы в себя характерные явления эпохи, дали бы горизонтальный ее срез, групповой портрет явления. Очень трудно написать отдельную книгу о поэте И. Козлове, но он вместе с Н. Языковым, Баратынским, В. Одоевским, Вяземским, братьями Киреевскими был рядом с Пушкиным. Следственно, нужен сборник «Писатели пушкинской поры», куда войдут биографии всех этих замечательных людей. То же можно сказать о публицистах 40-х годов, поэтах кружка Н. Станкевича, С. Аксакове и его сыновьях и т. д. Тем множество, в их надо учитывать при определении программы «ЖЗЛ».

Говоря об этой серии, мы видим, что развивается она в целом правильно. Недостатки, которые в ней, бесспорно, имеются, нуждаются в четком исправлении. Но сама идея серии требует не исправлений, а правильного и полного ее понимания.

Вообще же эту первостепенно важную книжную серию нужно и можно развивать до бесконечности, памятуя о неизменных, вечных ориентирах русской классики и не забывая о ее центральной дороге и задачах, о логике развития отечественной культуры.

В. ЖДАНОВ

А КАК ЖЕ БЫТЬ С ИСТОРИЧЕСКОЙ ПРАВДОЙ?

Серия биографий «ЖЗЛ» давно уже приобрела широкую популярность. И это нетрудно объяснить: она отвечает всегдашней читательской потребности в добротных жизнеописаниях великих деятелей прошлого – ученых, писателей, музыкантов, полководцев и т. д. Многие книги серии пользуются заслуженным признанием читателей.

В последние годы появилось несколько интересных биографий, посвященных крупнейшим писателям XIX века. Среди них – книги о Герцене, Писареве, Гончарове, Гоголе, Островском (к сожалению, до сих пор нет книг о Белинском, Лермонтове, Огареве). Это разные по своему типу и уровню работы. Как и другие выпуски серии, они дают материал для обсуждения известного вопроса о соотношении между документом и вымыслом, о возможности и пределах беллетризации в биографическом повествовании. Этот вопрос уже не раз бывал предметом обсуждения, но так и не решен по-настоящему. Теоретические проблемы биографического жанра разработаны еще слабо, а путаницы вокруг этого накопилось довольно много. Не облегчают положения и последние выступления на «биографические» темы. Пока, мне кажется, ясно только одно: хорошая документальная книга так же уместна в серии, о которой идет речь, как и хорошее беллетризованное или даже романизированное повествование. Лишь бы в том и другом случае биография великого человека опиралась на твердую почву фактов и научное их осмысление.

Примером преобладания документальности в биографической работе может служить книга Ю. Короткова «Писарев». Недолгая жизнь ее героя давала слишком мало простора для увлекательного жизнеописания; к тому же около пяти лет этой жизни прошли в каземате Петропавловской крепости. И все же автору удалось написать живую, интересную книгу. Это прежде всего духовная биография необыкновенно одаренного литератора, человека большой души, огромных знаний и – что особенно важно – человека своего времени, связанного с ним множеством незримых нитей. Мы наблюдаем формирование революционных убеждений Писарева, следим за противоречиями его ищущей мысли, приводившими порой к крайностям и заблуждениям; мы узнаем и трудные обстоятельства его личной жизни (несчастливая любовь), окрасившие в трагические тона весь облик рано погибшего литератора.

Канва жизни героя воспроизведена в книге тщательно и точно. Многочисленные документы, в том числе и впервые вводимые в обращение, помогли показать жизнь и судьбу Писарева на фоне исторической действительности 60-х годов, определить его место в литературно-общественной борьбе, рассказать о его друзьях и недругах. Повествование, которое ведет Ю. Короткое, насыщено фактами, документами, в этом его сила и своеобразие. К сожалению, характеризуя деятельность Писарева-критика, автор слишком бегло освещает такой важный вопрос, как отношение его к наследию Пушкина.

Сложная жизнь писателя-революционера, полная борьбы, событий, трудов, явилась темой работы В. Прокофьева «Герцен», также насыщенной фактами. Книга несколько суховата по изложению, однако многие эпизоды великой жизни изложены обстоятельно, известные документы и материалы помогли обрисовать колоритную фигуру издателя «Колокола»; при этом тактично и в меру использована автобиографическая книга «Былое и думы», наличие которой, как мне кажется, и облегчает и затрудняет работу биографа Герцена. Опираясь на эту книгу, В. Прокофьев сумел воспроизвести духовную и семейную драму Герцена, изложить его взгляды, избежать крайностей в оценке его взаимоотношений со славянофилами и т.д. Правда, последние десятилетия жизни и деятельности Герцена описаны менее подробно, чем первые, автор не всегда углубляется в существо тех идейно-мировоззренческих и политических проблем, которые волновали в это время его героя. Тем не менее хорошо, что вышла наконец биографическая книга о Герцене, она заполняет явную брешь в современной литературе о революционных демократах и будет с интересом встречена читателями.

Наше литературоведение добилось заметных успехов в изучении критического наследия шестидесятников. Однако наметились и некоторые ошибочные тенденции в этой области. Например, в книге Ю. Лощица «Гончаров», содержащей немало свежих наблюдений над художественной тканью, почти отсутствует социально-историческая характеристика эпохи крепостничества, породившая и героя романа «Обломов», и широкоизвестное явление обломовщины. Идеализируя образ персонажа, символизирующего вырождение русского дворянства, как бы не замечая этой стороны дела, автор почти не замечает и статьи Добролюбова «Что такое обломовщина?». А ведь в ней дан непревзойденный анализ обломовщины как «знамения времени», характерного социального явления старой России. Имя Добролюбова лишь мимоходом упоминается в книге, хотя роль его статьи в истории русского общественного сознания очень велика. Автор книги, по-видимому, не придает особого значения мнению самого Гончарова об этом, между тем оно в высшей степени замечательно. «Взгляните, пожалуйста, статью Добролюбова об «Обломове», – писал он П. В. Анненкову, – мне кажется, об обломовщине, то есть о том, что она такое, уже сказать после этого ничего нельзя… Двумя замечаниями своими он меня поразил: это проницанием того, что делается в представлении художника. Да как же он, не художник, знает это? Этими искрами, местами рассеянными там и сям, он живо напомнил то, что целым пожаром горело в Белинском… Такого сочувствия и эстетического анализа я от него не ожидал, воображая его гораздо суше…» ¹⁰

Порой кажется, что стремление обойти критические суждения Добролюбова становится для некоторых литераторов чем-то вроде моды. Правда, в книге «Островский» М. Лобанов, разбирая пьесы драматурга, отводит некоторое место двум статьям Добролюбова, однако это не значит, что он считается с его положениями. Наоборот: с едва прикрытой иронией он излагает известные мысли о «самодурстве», а приведя большую цитату из статьи «Темное царство» – один из примеров картинно-метафорической речи критика («…То мир затаенной, тихо вздыхающей скорби… мир тюремного, гробового безмолвия»), – обнаруживает в ней не более и не менее как «образы типа Марлинского»! (стр. 131). Допустим, что тут речь идет только о стилистике. Допустим. Но вот добролюбовское понимание «самодурства» автор тоже не принимает: он нарочито упрощает и сужает его, а затем делает вывод, что это понятие не может быть «ключом» к пониманию творчества Островского.

Мнение Добролюбова о сущности образа Катерины («луч света в темном царстве»), безусловно, не устраивает автора, и он пытается заменить его собственными суждениями; смысл их довольно ясен: Катерина «преступила черту», пережила «нравственную катастрофу», впала «в грех», – какой уж тут «луч света»? Катерина сама погубила себя своей «незаконной» страстью, то есть в конечном счете стала жертвой не самодурства – нет! – а тех самых «новых веяний», которые отличали эпоху 50 – 60-х годов. «Новые веяния» – это в данном случае женская эмансипации одна из жгучих проблем того времени. Автор явно не принадлежит к числу ее сторонников, ибо любые разговоры о праве женщины на «свободу чувства», на самостоятельность, как ему представляется, ведут только к распаду семьи, крушению устоев. Приведя слова Добролюбова, с горечью писавшего о неравноправии женщины в обществе («…Она вечно должна жить на чужой счет»), автор предается таким размышлениям: «Легко вообразить себе, с каким одобрением, вовсе не обидой, могли быть встречены эти слова теми из женщин, кто жаждал эмансипации, кому претили семейные обязанности» (стр. 134). Теперь становится ясно, кто именно жаждал эмансипации – по понятиям автора.

После этого уже не удивительно, что автор крайне недоволен успехом в России романов Жорж Санд, игравших на руку «эмансипаторам»; удивительно другое: он даже не упоминает об успехе другой книги, более важной для России, – романа «Что делать?», вобравшего в себя всю остроту общественно-политической проблематики эпохи. Его не смущает, что Чернышевский высоко ценил французскую писательницу; ее читают не одни только героини «Что делать?», сам Рахметов прочел два романа «с наслаждением». Не интересует его и тот известный факт, что Некрасов преклонялся перед автором «Консуэло», пропагандировал ее романы среди читателей «Современника» (издавал в качестве приложений).

Понятно, что при таком подходе к делу, разбирая пьесы Островского, трудно опереться на статьи Добролюбова, а вот перекличка с высказываниями Тертия Филиппова – налицо: ведь именно он в славянофильской «Русской беседе» (1856), касаясь пьесы «Не так живи, как хочется», усердно, с позиций домостроевщины, разоблачал жорж – сандизм как якобы проповедь разврата и развенчивал самую идею эмансипации. Вот, оказывается, куда уходят корни сегодняшних предвзятых и далеких от подлинного историзма представлений о прошлом.

Мне следовала бы раньше сказать о том, что в новой книге об Островском весьма любопытны идиллические картины жизни старого Замоскворечья. Возвращаюсь к началу книги. Перед вами «колоритный мир… полный живописных бытовых красок, разнообразия человеческих характеров, оригинальности обычаев и нравов» (стр. 13). «На каждой улице было но несколько церквей. Но каждая семья еще и приглашала служить молебен на дому. Доставляли из часовен Иверскую Божию Матерь, Боголюбскую, Нечаянной радости. Икону в тяжелой серебряной ризе несли пять-шесть человек, им помогали, надев белые чистые фартуки, дворники. Ее ставили в угол, на постланный ковер. Стояла икона минут тридцать-сорок, пока шел молебен. Двери были открыты настежь, приходили соседи…» (стр. 10). Вот ведь какая была жизнь! Здесь уж, конечно, и вспоминать не хочется о самодурстве, было оно или не было в Замоскворечье – неизвестно (замечу в скобках, что приведенная цитата воспроизведена автором со слов замоскворецкого жителя, о котором в книге сказано: «восьмидесятилетний Константин Георгиевич Иванов – автор справочников о музыке в жизни русских классических писателей», – стр. 7; свидетельствую: недавно умершего библиографа Иванова в действительности звали Георгий Константинович; в справочниках же своих он не касался «музыки в жизни» писателей, а составлял указатели, регистрирующие отражение в музыке литературных произведений, в частности пьес Островского).

Из книги М. Лобанова мы узнаем, что есть, оказывается, в «Грозе» Островского персонажи, не подверженные «веяниям времени». Вот, например, купчиха Кабанова. Раньше мы считали Кабаниху прямой принадлежностью «темного царства», вспоминали Добролюбова, видевшего в ней олицетворение всего «тупоумия самодурства». Теперь не то. Вопреки Добролюбову, она делается вполне положительной фигурой. И в результате получается так: на одном полюсе – эмансипация, жорж-сандизм и их жертва Катерина, а на другом – Кабаниха, хранительница вековой мудрости и семейных устоев. Автора не смущает, что устои эти домостроевского типа и что самый текст драмы сопротивляется его построениям, – он не слышит слов Тихона, который кричит матери: «…Вы ее погубили!»

Не слышит потому, что не хочет слышать.

Нет, безнадежное это дело – приукрашивать Кабаниху. Автор как будто и сам это чувствует: он вынужден признать, что при всех своих «благих помыслах» Кабаниха все-таки «не может быть поставлена в один ряд с такими просветленными носителями народной нравственности, как Русаков» (стр. 139). Ну что ж, как говорится, и на том спасибо!

Нельзя не пожалеть, что читатель книга ничего не узнает о том, как велико было литературно-общественное значение статей Добролюбова о пьесах Островского. Об этом писал Плеханов. Шелгунов утверждал, что появление «Темного царства» знаменовало собой важнейший поворот общественного сознания на новый путь понятий. Сам Островский был глубоко удовлетворен критическими выступлениями Добролюбова, о чем сохранилось несколько свидетельств. Например, в воспоминаниях Н. Новицкого передан разговор, происходивший в квартире Добролюбова между критиком и «драматургом. «…Я отлично сохраняю в памяти, – пишет Новицкий, – ту горячую, неподдельную благодарность, какую он (Островский. – В. Ж.) выражал Добролюбову за его «Темное царство», говоря, что он был – первый и единственныйкритик, не только вполне понявший и оценивший его «писательство», как назвал Островский свои произведения, но еще ипроливающийсвет на избранный им путь…» ¹¹ Установлено также, что в «Грозе», написанной вскоре после появления статьи «Темное царство», есть явные признаки знакомства драматурга с этой статьей, показывающие, что он внимательно прислушивался к мыслям критика.

Разве все это не существенно для биографии Островского? Нет, очень существенно, но явно не укладывается в ту схему, которой придерживается автор новой книги. И потому обо всем этом в ней не сказано ни слова.

Потому ли, что автор увлечен своими построениями, потому ли, что он склонен к методу беллетризации (и в некоторых случаях, особенно там, где речь идет о чисто биографических моментах, она ему удается), но в книге ощущается некоторое равнодушие к фактической стороне дела. Вот, например, М. Лобанов в непринужденной манере описывает вечер у Шевырева, где молодой Островский в 1847 году читал свою пьесу якобы в присутствии Т. Н. Грановского (стр. 25 – 26).

Мы узнаем даже, в какой именно позе сидел в кресле профессор Московского университета. Однако авторитетными источниками все это не подтверждается. Далее. Купцы братья Кашеверовы, с которыми дружил Островский, теперь прочно переименованы в Кошеваровых (стр. 71, 72, 73), а старший из братьев называется то Алексеем Семеновичем, то – для разнообразия – Алексеем Степановичем (стр. 72). Премьера пьесы «Бедность не порок» состоялась не в 1853 году (стр. 81), а в 1854 году. Драматург Алексей Антипович Потехин перекрещен в Алексея Антоновича; название его пьесы указано неточно (стр. 89). Дом в Англии, где жил Герцен, назван «Орест-Гоуз» (стр. 199), следовало бы – «Орсет-Хауз». На стр. 281 перепутаны братья Островского: «настоящим поэтом» назвал драматурга не Михаил Николаевич, а другой брат-Петр Николаевич. Никита Безрылов (псевдоним Писемского) почему-то переименован в Никиту Рылова (стр. 198). Ошибочно сообщение о «роскошной квартире» Некрасова (стр. 148), куда впервые попал Островский: в 1856 году Некрасов жил еще в скромной квартире на Малой Конюшенной улице, в доме Имзена.

Поэт и переводчик Курочкин объявлен предметом увлечения Л. Шелгуновой (стр. 141), хотя до сих пор об этом ничего не было известно. Зато действительный «предмет» – поэт и переводчик М. Михайлов – вообще не упомянут, несмотря на то что его роль в жизни семьи Шелгуновых была велика и это описано подробно в мемуарной литературе. Кстати, об этом же верно говорится в других выпусках серии «ЖЗЛ». Так, в книге о Герцене читаем: «Новые люди строили и свои отношения по-новому, и в этом Герцен и Огарев были одними из многих. Достаточно вспомнить Шелгунова и Михайлова» (стр. 313).

Чувство меры иной раз изменяет автору, особенно когда он в целях «беллетризации» неожиданно заставляет Добролюбова говорить цитатами из своего письма (стр. 154), а разговоры Некрасова конструирует с помощью цитат из его стихов (стр. 268 – 269). Любопытна одна мелочь: в книге излагается чей-то рассказ о том, как Некрасов и актер Горбунов, будучи на охоте, расположились закусить; в мемуарном источнике сказано: «Горбунов, как знаток дела, возился около закуски». Этого показалось мало автору, и он уточнил: Горбунов, оказывается, открывал консервы. Но еще неизвестно, возможно ли было это в те годы.

Что же касается библиографического списка литературы, завершающего, как обычно, книги, вышедшие в серии «ЖЗЛ», то в нем удивляет отсутствие нескольких книг, появившихся в недавние годы. Нет здесь сборника ИМЛИ «Наследие А. Н. Островского и советская культура» (1974), книги А. Лебедева «Драматург перед лицом критики» (1974), нет и биографической работы В. Лакшина «Александр Николаевич Островский» (1976). Отсутствие последней тем более непонятно, что в книге М. Лобанова угадываются следы знакомства с нею автора (ср., например, стр. 93 – 94 у Лобанова и стр. 230, 232 у Лакшина, а также стр. 110 у первого и стр. 322 у второго).

Хотелось бы подчеркнуть: никто не призывает к тому, чтобы канонизировать критические суждения революционных демократов. Прошло немало времени, стала очевидной историческая ограниченность многих воззрений шестидесятников. Но все-таки несомненно, что именно в их наследии русская мысль достигла особой высоты. И невозможно изучать литературу ХМ века без учета заветов великих русских критиков, боровшихся за расцвет реализма и народность искусства. Попытки пренебречь этими заветами говорят, как мне кажется, о недостатке историзма, исторического мышления в тех или иных работах.

Книга И. Золотусского «Гоголь» интересна во многих отношениях. Она хорошо написана, она является результатом большой и серьезной работы. Но есть в ней и главы, вызывающие желание поспорить, Так, подробно характеризуя книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», автор одновременно освещает весь узел отношений, сложившихся, между Гоголем и Белинским в связи с его знаменитым письмом. Можно понять желание «защитить» писателя от тех обвинений, которые} по выражению Гоголя, «шли мимо» (упреки в заискивании перед властью, подозрения в корысти и т. д.) и были обидны для него. Но ведь существо дела, главный смысл письма не сводится к этому. Резкое неприятие «Выбранных мест…» Белинский выразил еще в первом отклике на эту книгу – рецензии в журнале «Современник» (1847), – но с несравненно большей прямотой и страстью критик высказал эти взгляды в своем бесцензурном письме, где он яростно осудил крепостничество, самодержавие и церковь.

В этом прежде всего состоит историческое значение письма, которое Герцен назвал «завещанием» Белинского. Роль его в борьбе русской демократической публицистики с крепостническим режимом в России огромна. Известно, что только за чтение письма Достоевский и другие петрашевцы были приговорены к смертной казни. Огромное впечатление оно произвело на Добролюбова и других шестидесятников. Тургенев называл его своей религией. Но, к сожалению, об этом слишком мало сказано в новой книге о Гоголе, великий документ рассматривается как простая составная часть переписки с Гоголем.

– Нельзя сказать, что социальная острота конфликта вовсе не замечена автором, нет, он, например, отмечает: «Белинский настаивал на немедленном освобождении крестьян… Гоголь писал ему в ответ, что как бы это освобождение не сделалось хуже рабства, что с ним следует обождать…» (стр. 397). И тут же ставится неожиданный вопрос: «Кто из них стоял над бездною, кто был прав и кто не прав?..» (стр. 398). Подчеркивается также, что началось «единоборство», диалог. При этом остается неясным, чем же порожден пафос письма Белинского «со всеми его излишествами» (выражение автора, стр. 400)? И какие стороны «Выбранных мест…» могли дать повод для небывало суровых обличений? Прямого ответа мы в книге не находим. И не будем удивляться, если читатель придет к выводу, >что главной всему причиной была будто бы болезненная раздражительность Белинского.

И последнее. В главе, названной «Диалог», говорится, что по возвращении из-за границы Белинский «отходит от заключений своего зальцбруниского письма» (стр. 405). Но чем же можно подтвердить столь ответственное заявление? Уж конечно, не тем, что он, как и прежде, с высокой похвалой отзывался о «Мертвых душах», – Белинский никогда не отрекался от своего преклонения перед Гоголем-художником.

Популярность серии «ЖЗЛ», серьезность задач, стоящих перед нею, обязывают авторов даже лучших книг к большей научной основательности и достоверности.

Н. СКАТОВ

ДВИЖЕНИЕ ВПЕРЕД

Редакция журнала «Вопросы литературы» начала интересный разговор – о серии «ЖЗЛ». Сам факт такого обращения именно к книгам этой серии, посвященным русской литературе, характерен. Вряд ли он возник из простого соображения: «Й о чем бы нам теперь поговорить, а не поговорить ли нам сейчас и о «ЖЗЛ»?» Очевидно, он рожден чутким ощущением того, что в писаниях о русской классике здесь появилось нечто новое. Мне представляется, что действительно тут вышел ряд книг, авторы которых по-новому хотят осмыслить некоторые явления прошлого. Совершилось ли тем самым некое движение? Уверен, что – да. Теть ли это движение назад, в сторону или вперед? Думаю, что вперед. Впрочем, это уже отмечено и критикой. Вызвало ли это движение вперед определенные издержки?

1. «А. С. Пушкин в воспоминаниях современников», т. 2, «Художественная литература», М. 1974, стр. 226.[↩]
2. »Русская литература», 1969, N 4, стр. 187. [↩]
3. »Новонайденный автограф Пушкина», «Наука», М. – Л. 1968, стр. 42, 38. [↩]
4. Об этом писал М. Эпштейн – «Вопросы литературы», 1975, N 2.[↩]
5. Т. С. Элиот. Назначение критики в кн. «Писатели США о литературе», «Прогресс», М. 1974, стр. 157.[↩]
6. А. С. Пушкин, Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. X, «Наука», Л. 1979, стр. 148.[↩]
7. А. С. Пушкин, Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. X, стр. 163.[↩]
8. См.: «Ф. И. Тютчев и «Русский архив». Неопубликованное письмо Ф. И. Тютчева» (публикатор А. Д. Зайцев), в кн. «Встречи с прошлым», вып. 3, «Советская Россия», М. 1978, стр. 51 – 52.[↩]
9. «Полное собрание сочинений Алексея Степановича Хомякова», т. VIII, М. 1904, стр. 326.[↩]
10. И. А. Гончаров, Собр. соч., т. 8, Гослитиздат, М. 1955, стр. 323.[↩]
11. »Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников», Гослитиздат, М. 1961, стр. 258. [↩]