Книги, которые постоянно открываешь заново

Янка БРЫЛЬ

ПРИОБЩАЯСЬ К МУДРОМУ И ПРЕКРАСНОМУ

О Чехове Толстой сказал, что это «один из тех редких писателей, которых… можно много, много раз перечитывать, – я это знаю по собственному опыту…»

То же самое могут сказать и говорят о Льве Николаевиче миллионы его читателей. Это и я позволю себе подтвердить своим многолетним читательским опытом.

В глухой западнобелорусской деревне 30-х годов, где начиналась моя юность, в условиях гнусного социального и национального гнета, русская книга была очень редкой, случайной гостьей. В пятнадцать лет я совершенно случайно встретил первую в моей жизни книгу Толстого – «В чем моя вера?», а вскоре и «Воскресение». С этого началось. За сорок шесть лет, прошедших от первого, безоговорочного восхищения, я прочел всего Льва Николаевича, включая дневники и письма, прочел многие воспоминания о нем, а также немало книг и статей отечественных и зарубежных авторов о творчестве и жизни величайшего из писателей мира. Многое из написанного Толстым перечитывал не единожды, с радостным чувством все нового и нового познавания глубин его души, силы и красоты его дарования.

И здесь уже не только читательский интерес, не просто желание приобщиться к истинно мудрому и прекрасному. Читая и перечитывая Толстого, я, как литератор, учился, учусь и никогда не устану учиться у него служению правде, любви к человеку труда, подлинной человечности, глубокому уважению к слову.

Дело здесь, разумеется, не в степени таланта любого из тех, кто учится у Толстого, не в том, сколько кто преуспел, – чувство дистанции не мешает ни восхищению перед великим учителем, ни желанию учиться у него. Хватит на всех и надолго.

г. Минск

Робер АНДРЕ

КНИГИ, КОТОРЫЕ ПОСТОЯННО
ОТКРЫВАЕШЬ ЗАНОВО

Начиная с 1945 года в отношении к творчеству Льва Толстого можно проследить заметную эволюцию.

В период между 1945 и 1960 годами, когда господствовала экзистенциалистская философия, интерес вызывал главным образом Достоевский. В это время Сартр постоянно обращался к Достоевскому так же, как он обращался к американскому роману, приемы которого, как ему казалось, соответствовали его собственным представлениям о мире.

В соотнесении с войной и ее жестокостями, все еще живущими у нас в памяти, и с размышлениями о политике и нравственности, которые в этот период стали весьма распространенными, идеи Достоевского представлялись более современными. Возникало впечатление, что они прямо обращены к нашей эпохе: взять хотя бы его анализ зла или его соприкосновение с «подпольными» побуждениями нашего сознания. (При этом забывалось, что Толстой занимался всем этим не меньше, только по-другому: там, где Достоевский анализирует, Толстой показывает, описывая поступки своих персонажей. Разница между ними состоит еще и в том, что толстовские персонажи не несут в себе зла, оно наваливается на них извне. Не знаю, были ли у него свои бесы, – в наш век их возникало множество!)

Позже, когда формальным поискам стали придавать самодовлеющее значение, мы отошли от Толстого еще дальше. Что может быть более чуждым Толстому, чем идея о преобладании формы над содержанием! Как известно, она приводит к литературности с ее неискренностью, которую он начал ненавидеть еще до того, как усомнился в необходимости искусства.

Впрочем, писатель такого масштаба всегда несет в себе большую часть тех литературных приемов, которые затем теоретики один за другим приспосабливают к нуждам своего времени.

Произведения, имеющие всемирное значение, тем и отличаются от всех прочих, что их постоянно открывают заново.

В самом деле, книги Толстого по-прежнему много переводились. В 1969 году в серии «Плеяды» был издан том «Воспоминания и повести», включающий автобиографическую трилогию, «Севастопольские рассказы», «Хаджи-Мурата». В серии «Карманные книжки» вышли «Детство. Отрочество. Юность», «Смерть Ивана Ильича».

В этом проявилось возрождение острого интереса к Толстому, прежде всего к его повестям и рассказам. Критику поражало в них изумительное искусство Толстого. Особенно современность этого искусства, предвосхитившего многие новейшие приемы. «Севастопольские рассказы» сравнивали с американским романом, с манерой Хемингуэя.