Клевета как улика

Даже такие непревзойденные гении, как Пушкин и Ахматова, боялись клеветы.
Пушкин посвятил этому не одно стихотворение и всю жизнь бился с главным созидателем наветов – Булгариным. Ахматова, с ее «…и вечно клевета сопутствовала мне», когда читала доходящие из-за кордона мемуары, где были рассказы о ней, задыхалась от приступов гнева.
Казалось бы, что им, титанам, – досужая болтовня современников?
Однако для них слова – честь, достоинство, репутация – никогда не были чем-то эфемерным. Пушкин сражался за свою честь на дуэли – и погиб. Ахматова, промолчав на постановление 1946 года, только после третьего ареста сына бросила своим мучителям жалкую поделку – стихи к Сталину.
Писательский мир всегда был окружен сплетнями, слухами и домыслами, но они существовали в отведенных для этого местах. Строить исследования на слухах и сплетнях, конечно, было возможно всегда, но подобного «исследователя» тут же высмеяли бы и вряд ли пустили бы в приличное общество.
Теперь в солидной книге можно прочитать все что угодно, например, что Лиля Брик жила с Аграновым и в постели они решали судьбу Маяковского. Доказательства? Нет, это же само собой разумеется! Так же как запросто можно узнать, что Пастернак чуть ли не погубил Цветаеву, когда, находясь в Чистополе в эвакуации, не помог ей там поселиться, поэтому она и повесилась в Елабуге. Не сопоставляются даже числа, это вообще не приходит в голову. И тот факт, что Пастернак только спустя два месяца после смерти Цветаевой оказался в Чистополе, авторов не волнует. Примеров настолько много, что приводить их можно бесконечно.
Конечно, общее падение уровня культуры уже затронуло всё области гуманитарного знания, однако сегодня мы сталкиваемся с новой реальностью: репутация, достоинство человека, которые он сам защищал при жизни, после его ухода – не стоят ничего. Нет более преград на пути «литературоведов», идущих на них с отмычкой или кистенем.
Работы по истории литературы сегодня, видимо, тоже становятся частью большого криминального мира, в котором мы все за последние годы незаметно для себя очутились.
Все это предисловие к конкретной истории человека, которого давно нет в живых. Статья направлена не только на защиту его репутации, честного имени, но является попыткой продемонстрировать жестокость подобных «исследователей».
Итак, до 1984 года жил на свете литератор и сценарист Сергей Александрович Ермолинский. Он умер уже пожилым человеком, в окружении любимых людей (с ним дружили много лет Эйдельман, Берестов, Юрский, Данин, Аникст, Петрушевская, Эфрос, Крымова, Лакшин, Хржановский и многие другие) и любимой жены – Татьяны Александровны Луговской.
И, может быть, все было бы в его посмертной судьбе хорошо и спокойно (ведь он написал «Потомок Чингиз-Хана», знаменитую «Машеньку», «Неуловимых мстителей», «Друга моего Кольку» с А. Хмеликом, а также киноповести об Островском, Толстом, Блоке), если бы не был он, как это ни странно сказать, – другом Михаила Афанасьевича Булгакова и автором мемуарной прозы о нем, вышедшей еще при жизни Елены Сергеевны Булгаковой в журнале «Театр» в 1966 году.
Познакомились они с Булгаковым в 1929 году, и дружба, а это была именно дружба, продолжалась до последнего вздоха великого писателя. Всю последнюю неделю до ухода Булгакова Ермолинский и его первая жена Марика Артемьевна Чимишкиан вообще не выходили из дома умирающего. Об этом знает каждый, кто когда-нибудь читал о Булгакове, и фамилия Ермолинский уже никуда не исчезнет из булгаковедения. Тем более что спустя буквально семь месяцев после смерти друга, в ноябре 1940 года, Ермолинский был арестован и препровожден на Лубянку. В течение года из него выбивали показания… на умершего Булгакова, который якобы был связан с антисоветской организацией. Потом Ермолинский признавался, что сами следователи подсказывали ему решение: признать все – Булгакова нет в живых, и все можно списать на мертвого. Но Сергей Александрович в какой-то момент себе сказал: «А как же на меня посмотрит после этого Миша?»
Как смеялись бы следователи, если бы услышали такой аргумент заключенного. Ермолинский ничего не подписал. Куском стекла он пытался распороть себе вены, но ему не дали умереть. Дело тянулось. Началась война. По негласному правилу той жи-водерской системы следствия – признание своей вины что-то да значило. Например, по ленинградскому писательскому делу расстреляли почти всех, кроме Заболоцкого, который так и не подписал ложное обвинение. Кстати, спустя годы они встретятся – Сергей Александрович и Заболоцкий – в ссылке в грузинском местечке Сигурамо.
В результате всего суд выносит постановление: «в связи с тем, что следственными материалами не доказана причастность Ермолинского к антисоветской группе <…> переквалифицировать…» и т.д. Дело Ермолинского развалилось, и его вместе с другими заключенными под бомбежками в товарном вагоне отправили в Саратовскую тюрьму подальше от Москвы. Только потом он узнал, что где-то в одном вагоне с ним находился академик Вавилов, которого расстреляют в тюрьме.
Итак, Ермолинский выжил. Он подробно описал свои злоключения во второй части воспоминаний о Булгакове, и хотя все, что там происходит, – касается уже существования Сергея Александровича после смерти друга, он считал, что его испытания неразрывно связаны с судьбой Булгакова и что он должен, когда вернется, написать о нем.
К счастью, из казахской ссылки в местечке под названием Чиили друзья (Райзман, Козинцев, Эйзенштейн) испросили ему местом пребывания Алма-Ату, куда были эвакуированы киностудии. В Ташкенте в эвакуации оказалась Елена Сергеевна Булгакова, которая посылала ему, больному, истощенному после тюрьмы, продуктовые посылки.
Но жить в Москве ему было запрещено. Он написал пьесу «Грибоедов», которую поставили в театре Станиславского, и мог лишь нелегально присутствовать на премьере своего спектакля. Тайно наезжая в Москву, Ермолинский вместе с Еленой Сергеевной печатал на машинке произведения Булгакова. «Как раз в это время возникло его первое «собрание сочинений», – писал Сергей Александрович. – Первоиздательницей была Лена. Но об этом никто не знал. «Величайший секрет!» В ее распоряжении имелась пудовая, бесшумно действующая пишущая машинка американского происхождения, когда-то давно по случаю приобретенная Михаилом Афанасьевичем. Я приволок из Литфонда желтоватую бумагу
в рулонах, мы нарезали ее но размеру книга, а не на обычные листы. Лена печатала целый день. Никто не торопил, но не терпелось скорее закончить. Перенечатывались все пьесы и романы, выуживались из газет и профсоюзных журнальчиков двадцатых годов его старые фельетоны и рассказы»¹.
Он всегда считал себя рыцарем Елены Сергеевны Булгаковой, относился к ней с любовью и восхищением. Когда С. А. первый раз тайно приехал в Москву, Елена Сергеевна подарила ему фотографию с надписью: «Моему дорогому другу Сереженьке. На память о встрече после долгой разлуки – Кутя. Москва. Нащокинский. Март 1946 года». Она ворчала на него за прямую речь в мемуарах (о чем, кстати, он пишет сам), но все трения между ними преодолевались, она была верным другом его и Татьяны Луговской, с которой сдружилась еще с Ташкента. Он знакомил с Еленой Сергеевной булгаковедов.
Потом была долгая жизнь, работа в кино, битва за издание воспоминаний о Булгакове. «Не будем забывать, – писала Татьяна Луговская в своих записках, что это сочинение писалось в 70-е годы, задолго до всех последующих публикаций о Булгакове и было опубликовано <…> только в 81-м году, с изъятиями цензуры»².
«Записки о Булгакове» Ермолинского начинаются с реальной истории, которая выглядит как притча о страхе. Вместе они катаются на лыжах, у Сергея Александровича получается съехать с крутой горы, и тогда Булгаков говорит ему, что главное – не бояться. Даже в книге, изрезанной цензурой, всем было понятно, о чем идет речь.
Сергей Александрович жил с этим всегда. Как угодно можно относиться к его воспоминаниям о Булгакове, но нельзя не повторить за Натальей Крымовой то, что она сказала в предисловии к ним: его мемуары «задали тон», они никогда не претендовали ни на полноту, ни на беспристрастность, но их ценность в том, что они были написаны горячо, с любовью и болью за рано умершего старшего друга.
Смерть Сергея Александровича была возвышенна. Он умирал в своей квартире у метро «Аэропорт». В дверях стояли его друзья, а перед ним, держа его за руку, сидела Татьяна Александровна. Так он ушел, простившись со всеми, кто ему был дорог.
Итак, судьба его, как бы сейчас сказали, прозрачна. У него была высочайшая репутация среди друзей и даже среди недругов. Он написал о себе искренне и правдиво. Почти все из ныне действующих булгаковедов бывали у него дома; осталась обширная переписка с его ответами на все интересующие их вопросы.
Опубликованы материалы его допросов, письма (те, что остались после ареста и те, что нашли в архивах ФСБ) Булгакова к нему, письма Елены Сергеевны Булгаковой к нему и к Татьяне Александровне Луговской.
Что же случилось теперь? Почему в «Булгаковской энциклопедии» Б. Соколова, в статье «Алоизий Могарыч», написано, что прототипом знаменитого доносчика был Ермолинский? Почему в книге Яновской «Записки о Булгакове» звучит сомнение в достоверности мемуаров о Булгакове, и опять предположение: а может быть, он все-таки был домашним осведомителем в доме Булгаковых…
То же мы находим и в родословной Булгакова уже покойного Бориса Мягкова, там про осведомительство сказано мимоходом, через запятую, как о само собой разумеющемся. Пусть читатель представит свое имя написанным вот так, через запятую в компании с предполагаемыми доносчиками.
Каким же тайным знанием владеют все эти авторы?
Конечно же, все началось не сегодня, хотя источников, из которых черпается этот ядовитый настой, не так много. Все пошло с воспоминаний о Булгакове в журнале «Театр» в 1966 году3³. Возвращалась слава Булгакова, и место любимой жены – Маргариты – в воспоминаниях принадлежало Елене Сергеевне, а не Л. Белозерской. Обижаясь на Ермолинского, Любовь Евгеньевна почему-то умалчивала в своих мемуарах⁴ о годах расставания с Булгаковым, никогда не раскаивалась перед той первой, несчастной Татьяной Лаппа, у которой было отнято прошлое, возможность жить в Москве и даже посвящение на «Белой гвардии», которая писалась на ее глазах. Однако она была очень строга к другим.

1. Ермолинский С. О времени, о Булгакове и о себе. М.: Аграф, 2002. С. 196.[↩]
2. Луговская Т. Как знаю, как помню, как умею. М.: Аграф, 2001. С. 312.[↩]
3. 3 Ермолинский С. О Михаиле Булгакове // Театр. 1966. N 9. [↩]
4. Написаны в 1969 г. («О, мед воспоминаний»). Впервые (частично) напечатаны в СССР в сб.: Воспоминания о Михаиле Булгакове. М.: Сов. писатель, 1988 [↩]