№3, 2011/Полемика

Картошка на аористе. Букеровское послесловие к роману «Цветочный крест»

Выбор Букеровского жюри 2010 года имел громкие последствия. Насколько я помню, столько шуму было лишь в 1997 году, когда обнаружилось отсутствие в списке финалистов романа В. Пелевина «Чапаев и пустота». Там не нашли того, что ожидали, а здесь яростно воспротивились тому, что жюри выбрало.

О газетном шуме. Он делу в любом случае не вредит, ибо входит в расчет премиального процесса. Для того премии и существуют (во всяком случае, сегодня, когда интерес к литературе упал, а писатель оттеснен на периферию общественной жизни), чтобы о литературе заговорили — а, заговорив, возможно, прочли. Ругают, хвалят, поносят, восхищаются — это, поверьте, не самое главное. Резонанс газетного шума недолог, но свою роль он уже сыграл. Так что — спасибо. В остальном будем разбираться после крика.

Заглянув в роман Елены Колядиной «Цветочный крест» (и продвинувшись не далее первой главы), газетные критики возмутились. Толстожурнальная артиллерия даст залп, видимо, одновременно с этим моим послесловием, но, судя по устным высказываниям критических мэтров, они в своем большинстве возмущение младших собратьев разделяют. (Если я ошибся, то с радостью принесу извинения тем, в ком ошибся.)

Первым побуждением едва ли не у всех было — стереть пыль со своих познаний по исторической грамматике и старославянскому. Аорист в XVII веке, говорят, уже не употреблялся, форма звательного падежа не та, а тут еще картошка при Алексее Михайловиче заколосилась… Критическому восторгу от собственных познаний и фактографической наблюдательности не было конца. Коллективным усилием зачет по старославу сдали, но экзамен по современной литературе опять провалили.

Если ошибок против истории так много, если они на каждой странице, если их начали выявлять еще до принятия ответственным жюри окончательного решения, а оно все равно выбрало Колядину, — то, быть может, не за дурное употребление аориста, а за что-либо другое? Кажется, эта простая мысль не приходила в газетные головы.

С точки зрения исторической грамматики и знания XVII века роман Колядиной — сплошная ошибка. Мне казалось, что каждый нормальный читатель это понимает на второй странице и принимает как условие игры или просто условность.

Нужно ли повторять общеизвестное? Исторический роман — всегда рассказ о двух эпохах: о той, к которой отнесено действие, и той, когда написана книга. Иногда археология знания важна и значительна. Иногда историю полностью заслоняет современность, и роман (или драма, поэма) превращается в сплошной анахронизм. ХХ век широко использовал такой прием.

Тот, кто скажет, что у Колядиной не прием, а простое незнание, вероятно, тоже (отчасти) будет прав. Самый большой урон достоинству романа нанесли интервью ее автора. Оказалось, что новое литературное имя не совсем ново, что Колядина — автор одиннадцати любовных романов (из которых, кажется, четыре напечатаны), что она — журналист, пишущий для «Космо» и «Метро», что уже задумала сиквел «Цветочного креста» (и первое продолжение уже написала), что сама она предана массовому чтиву, а недосягаемые образцы современной прозы для нее — Пелевин и Сорокин…

Тот же букеровский случай, что два года назад с «Библиотекарем» Михаила Елизарова: Пелевину в премии отказали, а его «эпигонам» — будьте любезны. Какой-то букеровский бред (дарю в качестве названия).

Уже кем-то было сказано (обхожусь в основном без прямых ссылок, поскольку интересны не отдельные мнения, а общий характер и уровень критической оценки), что вот если бы на этот сюжет написал Сорокин…

Да, Колядиной до Сорокина так же далеко, как ему до нее. Он — мастер постмодернистского проектирования. Его постмодерн — на бумаге и на экране компьютера. У Колядиной постмодерн — в голове и в жизни, в которой она столь же искренне и стихийно приняла постмодернистскую реальность (с «Космо» и «Метро», с Сорокиным и Пелевиным в качестве гуру), сколь сопротивляется ей, придумывая книгу о любви.

О любви по лекалам любовного романа? Менее всего хотел бы отрицать зависимость Колядиной от массовой культуры, чего она сама не отрицает:

…мои героини всегда гламурные, хоть слово это и затаскано настолько, что даже неудобно его произносить. Даже моя героиня Феодосья, которая живет в 1672 году, тоже гламурная. Она просит брата привезти притирки из Москвы, хочет сафьяновые сапожки бирюзовые и прочее. Моя героиня — всегда гламурная девушка, в какое бы время она ни жила1.

Вопрос другой: вырастает ли «Цветочный крест» из гламура, поднимается ли над массовой культурой, уходит ли от нее в то, что мы называем литературой? Я бы сказал, что выбор XVII века — знак такого желания. Впрочем, не удивлюсь, если автор неотчетливо отличает не только XV век от XVII, а XIII от XVIII. Если ее роман написан о прошлом, то прежде всего о том, насколько смутным и смешанным рисуется сегодняшнему массовому сознанию исторический палимпсест, даже когда это сознание взывает к исторической памяти.

Очень верное название роман обрел в журнале «Вологодская литература». Из интервью автора мы знаем о предварительных вариантах. Они были много хуже, поскольку фиксировали какую-то одну сторону романной реальности: его карнавальную хаотичность («Веселая кутерьма») или желание вырастить книгу о любви из сниженного (совершенно исторически условного) языка и быта («Огненная елда»). «Цветочный крест» — хороший оксюморон, поместивший героиню в том пространстве, которое она и пытается обживать, — между языческим поклонением природе и искренностью христианской святости.

Точно это название и в современном литературном пространстве. Когда-то, в марте 1991 года, на первой у нас конференции по постмодернизму («Постмодернизм и Мы»), наслушавшись творцов и теоретиков нового движения, я в своем выступлении сказал, что вышивание реалистической гладью они заменяют на вышивание апокалиптическим крестом. Постмодернисты вбили крест в могилу культуры, литературы, автора и проч. Череповецкая девушка убрала его цветами.

В этом романе очень трудно (и нужно ли?) провести грань между сознательным и непреднамеренным. Автора «Космо» и любовных романов ведет желание написать современную книгу о любви. Этим путем Колядина прошла уже одиннадцать раз (я не читал тех «жанровых» книг и едва ли прочту). Я сужу только по нынешнему тексту, где XVII век (с уже не употребляющимся аористом и еще не зацветшей на Руси картошкой) — метафора желания (сознательного или непреднамеренного?) выскочить за рамки современного «жанра» и на условно-историческом языке написать о любви вне времени, хотя и в русской истории.

Удалось ли? Это хорошо бы обсудить, но этого не обсуждают, захлебываясь от негодования и иронии.

  1. Колядина Е. «Я придумала срамные частушки…» // Взгляд. 2010. 3 декабря. []

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №3, 2011

Цитировать

Шайтанов, И.О. Картошка на аористе. Букеровское послесловие к роману «Цветочный крест» / И.О. Шайтанов // Вопросы литературы. - 2011 - №3. - C. 155-168
Копировать