«Как только ставишь эксперимент со словом, из него уходит душа»

— Вера, в Штатах, в Филадельфии, вы с 1990 года?

— Да. Моя семья получила разрешение на въезд в Штаты в январе. В 1991-м в Пенсильванском университете на кафедре славистики открылась докторская программа, которая включала защиту магистерской и затем докторской. Обучение в аспирантуре без последующей докторантуры обычно оплачивается аспирантом, а с последующей докторантурой — университетом. Программа, на которую я поступила, была для меня бесплатной. Почему же, недоумевала я, такая высокая степень дается за счет университета? Оказалось, все дело в здоровом американском прагматизме. Получив магистерскую степень, выпускник сразу устраивается на работу в хорошую фирму или школу и начинает зарабатывать на жизнь и продвигаться по служебной лестнице. Если же он решает продолжать учебу и защищать PhD, то оказывается в убытке, поскольку его заработок ограничивается стипендией за преподавание — каждый аспирант-докторант обязан преподавать за стипендиальные деньги. Кроме того, после получения PhD он уже не сможет устроиться ни в фирму, ни в школу, ни в одно из тех мест, куда бы мог сразу же устроиться с магистерским дипломом. Для них он навсегда будет overqualified. Его рынок ограничится академическим миром, зависимым от грантодателей. Университеты же, в особенности хорошие, заинтересованы иметь выпускников с PhD. Это престиж университета. Оплата докторантуры — это, говоря в шахматных терминах, типичная позиционная жертва, когда жертвуется материал (деньги) в обмен на лучшую позицию.

В 1994-м я защитилась со званием distinguished student, завершив при этом две книги и подписав контракт с двумя издателями: на первое издание «Слова о полку Игореве» («Prince Igor’ In Search Of Glory: A Poem About Poem», 1996) и монографию по А. П. Чехову («A Systems Approach to Literature: Mythopoetics of Chekhov’s Four Major Plays», 1997). Первая книга была издана на грант от университета благодаря известному профессору русской истории А. Рязановскому, человеку творческому и добронаправленному. Он вдохновился моей концепцией «Слова…» и поэтическим переводом настолько, что перевел его на английский — и этот перевод вошел в книгу.

— Были ли у вас внутренние причины, из-за которых вы взялись за перевод «Слова о полку Игореве»?

— Да, были. И очень серьезные. «Слово…» меня преследовало издавна своими мелодиями, образами, подтекстами. Избавиться от этого можно было только одним способом — приступив к переводу.

— Согласитесь, переложение в начале XXI века этого памятника древнерусской литературы конца XII века — поступок несомненно смелый, даже, может, отчаянный. Как вы решились стать соперником предыдущих переводчиков — Н. Карамзина, А. Вельтмана, А. Майкова, К. Бальмонта, С. Шервинского, не говоря уже о В. Жуковском и Н. Заболоцком?

— Соперником? О нет! Во-первых, я женского пола, а перечисленные вами столпы — джентльмены (а джентльмены никогда не соперничают с леди). Во-вторых, все они были благосклонны ко мне. Я это чувствовала. Каждый из них знал, что я не стану петь его голосом, а сделаю что-то новое, свое. И это их радовало, поскольку все мы любим русскую литературу и понимаем, в чем ее сила.

— И в чем же?

— В неиссякаемости. Никто не может вычерпать до дна «Слово…». Оно не обмелеет от нашего соприкосновения с ним, а, наоборот, станет полноводнее. А если перестанем с ним соприкасаться мыслью и душой, то обмелеем мы.

— Какая из частей «Слова…» оказалась препятствием для перевода, заведя в тупик?

— «Слово…» невозможно перевести, не имея концепции. Там так много всего — событий, героев, имен, что при отсутствии определенного угла зрения грозит переводчику скатиться на скучный пересказ. Поначалу меня пугало «Золотое слово» Святослава именно обилием всех этих перечислений, но как только я ухватила концепцию, определилась с тем, что хочу сказать, все сразу встало на свои места, и перевод сам полился из-под пера.

Мое «Слово…» выходило трижды: в Штатах, затем в Фонде «Нового мира» (доработанное сетевое издание, 2015) и в «Языках славянской культуры» (2018).

Не могу не отметить здесь с благодарностью роль Владимира Губайловского — издателя и вдохновителя сетевой версии. Он не только опубликовал текст, но и сделал к нему дизайн, использовав рисунки Владимира Фаворского.

— В чем же концептуальная новизна вашего переложения?

— Для меня «Слово…» — художественное произведение, а не исторический документ. По нему можно получить впечатление о «преданьях старины глубокой», как можно получить впечатление о войне с Наполеоном, читая «Войну и мир» Толстого. Изучать же историю по тексту «Слова…» нельзя. Похоже, что и сам автор «Слова…» не желал, чтобы его произведение прочитывалось как исторический документ. Иначе бы он так явно не включал в него детали, которые либо расходятся с фактами, либо ничем не подтверждаются. Например, в литературе отмечалось не раз, что затмение относится к другому отрезку времени — оно было только на девятый день, тогда как в «Слове…» поход Игоря с него начинается. Кроме того, никаких исторических ссылок ни на Трояна, ни на «времена Трояна» нигде не находим. Боян не является реальной исторической фигурой. Это, скорее, собирательный образ певца. А что до исторических фигур, то они не произносили ни «золотых слов», ни каких-либо других, на которые ссылается повествователь. Знал ли о перечисленных выше неувязках автор «Слова…»? Неизвестно. Вопрос об авторстве выносится за скобки в моем комментарии. Зато вводится новое для «Слова…» разделение на повествователя и писателя. Повествователь точно не знал о несовпадениях — он из другого, неисторического, пространства, где сосуществуют и Боян, и века Трояна, и «золотое слово», и многое другое.

Что же нового в моей интерпретации? Во-первых, я по-иному подошла к образу Бояна. У всех моих предшественников-переводчиков Боян — славный певец. Начиная с Радищева, называющего Бояна «сладчайшим певцом», характеристика этого песнотворца практически не меняется. Для Жуковского Боян — «радость древних лет»; у Пушкина он — «сладостный певец». У Заболоцкого: «Тот Боян, исполнен дивных сил…», «О Боян, старинный соловей!» Мой Боян — другой. Это придворный поэт. Он искушен в придворной политике, умеет потрафить правителю, что помогло ему пережить несколько княжеских правлений (он назван песнотворцем «старого времени Ярослава» и любимцем «Олега-князя»). Это тип певца, создающего при помощи накатанных приемов картину, направленную на возвеличивание властей предержащих. Во-вторых, я разделила автора и повествователя. В-третьих, главным героем увидела не Игоря, а Святослава, который намеренно приводит Игоря к трону.

— Отступим в сторону. Вы уже абсолютно ассими-
лировались?

— Да пора бы уж. На самом деле ассимиляция прошла довольно быстро, буквально в течение первого года. В университетской среде было много русскоговорящих. Там я познакомилась со своими теперешними друзьями, а также встретила своего будущего учителя Арона Каценелинбойгена — профессора Уортона (Wharton School), известной школы бизнеса при Пенсильванском университете (большие университеты в Штатах состоят из множества различных школ). Он был учеником Л. Канторовича и достаточно известной фигурой в кругах московских математиков, физиков и экономистов, эмигрировал в Штаты в 1970-е. Кроме того, нас окружали соотечественники из бывшего Союза. Кто-то уже с двадцатилетним стажем проживания в Штатах, кто-то — новобранец, под стать нам. Термин «новобранец» как нельзя лучше отражает ситуацию той внутренней муштры, через которую проходит каждый, желающий стать в строй. Главный же фактор быстрой адаптации — дружелюбные и действенно откликающиеся американцы, сохранившие семейные предания о своих дедушках и бабушках, выходцах из России или Восточной Европы.

Поначалу была даже эйфория от всего этого, не говоря уже о жилищных условиях и просто сказочной бытовой стороне. Потом это потеряло актуальность, быт стал нормой, фоном, и нужно было двигаться вперед. Ведь столько возможностей сразу открылось — и образование получай, и книгу издавай на каком хочешь языке. Сказка! Ну я и села на ковер-самолет и сделала все в кратчайшие сроки на удивление моим американским коллегам по аспирантуре/докторантуре, которые пребывали в статусе аспирантов по десять лет. А что? Стипендия есть, докторантура бесплатная. Читай, ходи в библиотеку, общайся, наслаждайся. Я так не умею. Статус студента меня всегда тяготил. Люблю обучаться не по обязательной программе. Обязательная для меня равносильна неволе, стараюсь поскорее из нее вырваться. Больше всего меня занимала концепция моего учителя, и я, еще не защитив докторскую, уже преподавала с ним совместный курс по теории предрасположенности и искусству принятия решений в литературе. Благодаря этой концепции я не только поняла теоретическую основу чеховской комедии, но и то, что составляет суть категории драматического (не путать с драматургическим!). Из этого быстро выросла моя докторская диссертация, которую я успешно защитила. Мои статьи по этой теме выходили в «Вопросах литературы» и других журналах и сборниках.

— Не напомните в общих чертах?

— Категория драматического связана с мерой напряженности повествования — в прозе или драматургии. Она реализуется в столкновениях, спровоцированных как внутренними, так и внешними причинами. Мера силы потенциала героев пропорциональна интенсивности конфликта. Герои с мощным потенциалом порождают мощные конфликты, со средним — средней силы, со слабым — слабые. Три типа потенциала лежат в основе трех типов категории драматического: комического, трагического и драматического как промежуточного. Герой со слабым потенциалом имеет малое влияние на свое окружение и практически не развивается. Такой тип больше свойствен традиционной комедии.

Назвав свои основные несмешные пьесы комедиями, Чехов имел в виду слабый потенциал своих героев, о чем и пытался в подробностях пояснить в письме А. Суворину от 30 декабря 1888 года. Это было трудно понять, поскольку комедию традиционно связывали со смешным. Для меня вопрос смешного и грустного связан с субъективным восприятием обозревателя и является предметом психологии, а не литературоведения. Поэтому я выношу его за скобки. То же делал и Чехов, суть комедии которого до сих пор не могут уяснить.

Новаторство Чехова состояло в том, что он закамуфлировал слабый потенциал своих героев отдельными сильными характеристиками, сразу бросавшимися в глаза. Требовался аналитический склад ума, чтобы понять соотношение части и целого в потенциале чеховского героя. Я назвала это квазисильным потенциалом. Отсюда второе определение чеховской комедии нового типа — квазидрама.

Мою концепцию студенты и некоторые коллеги, в том числе российские, восприняли на ура. Под моей редакцией совместно с М. Ларионовой выпущен коллективный чеховский сборник со статьями, отвечающими главным принципам нового подхода к тексту («Десять шагов по «Степи»», 2017). Как сообщила мне недавно Ирина Роднянская, занимающаяся с Михаилом Эдельштейном седьмым — чеховским — томом Литературного словаря, моя идея потенциала ему тоже очень понравилась.

— И чеховскую комедию, и искусство принятия решений — звучит довольно необычно для учебной дисциплины — вы преподаете в том же университете на кафедре…

— …славистики. Раз от разу меняющая названия, эта кафедра находится, увы, в плачевном состоянии. Новая администрация, преследующая неясные для меня цели, сняла и эти, и другие интересные курсы. Что ж, будем надеяться на лучшее. В любом случае это еще ничего по сравнению с тем, что происходит на славистических кафедрах в других университетах. Как рассказала мне одна из моих близких коллег, ей предложили включить в расписание на выбор либо лекцию о «Преступлении и наказании», либо о… «Пиноккио». Увы, состояние кафедр славистики во многих колледжах плачевное. Объясняется это просто — они неприбыльны, поэтому идти нужно за массовым спросом, то есть преподавать то, что популярно среди студентов. То ли дело кафедры экономики, бизнеса! Там получают гранты, есть спонсоры. А кафедры типа нашей выживают за счет преподавания языков. Но для этого ведь можно ходить и на языковые курсы! Понимаю еще, если есть аспирантура, где аспирантам нужен язык, на котором они изучают литературу.