К спорам о «Бесах» (Полемические заметки)

В поле бес нас водит, видно,

Да кружит по сторонам.

А. С. Пушкин

Пожалуй, нет в мировой литературе другого произведения, которое получало бы столь различные, диаметрально противоположные оценки, какие получил роман Ф. Достоевского «Бесы». За свое более чем вековое существование он уже не раз вызывал и крики осуждения, подобные смертным приговорам, и не знающие меры восторги. Для последнего времени (может быть, потому, что на один 1981 год пришлись два юбилея великого писателя: 100-летие со дня его смерти и 160-летие со дня рождения) были характерны преимущественно оценки второго рода.

Конечно, существуют разные работы о «Бесах» (как и обо всем творчестве Достоевского), – не все они тяготеют к отмеченным крайностям. Но те, которые тяготеют, не могут не внушать глубокой тревоги, даже если их авторы обладают несомненными исследовательскими способностями и совершенно искренни в своей борьбе против догматизма. Беда заключается в том, что, борясь со старыми догмами, они создают новые, еще более узкие и жесткие (чтобы не сказать – жестокие), а, борясь против чужой предвзятости – проявляют свою, еще более нетерпимую и воинствующую. Читая статьи и книги таких литературоведов, особенно хорошо понимаешь всю глубину и всю своевременность вывода, сделанного в Отчетном докладе ЦК КПСС XXVI съезду партии: «…Проявления безыдейности, мировоззренческая неразборчивость, отход от четкой классовой оценки отдельных исторических событий и фигур способны нанести ущерб творчеству даже даровитых людей» ¹.

1

В своей статье «Зачем Хроникер в «Бесах»?» Ю. Карякин утверждает: «Факт беспримерный: уже десятилетиями неуклонно нарастает всемирное признание Достоевского, и суть дела не в славе, а именно в признании, а точнее – в самой тяге к Достоевскому, в неотразимости, неизбывности, неотложности, главное, поставленных им «последних вопросов». Но вот факт еще более поразительный: за последнюю четверть века самым «горячим», самым актуальным произведением не только Достоевского, но и всей мировой классики оказались «Бесы»… Никогда еще не бывало, чтобы одна книга вековой давности так раскалялась, так мощно набирала силу воздействия – из года в год, а сегодня, как никогда прежде, и, похоже, чем дальше, тем больше» ². Нельзя сказать, что в статье Ю. Карякина высказана столь высокая оценка романа Достоевского, какая еще никогда не звучала. Звучали и такие, и еще более патетические, даже без тех оговорок, которые делает Ю. Карякин. Но в его статье, богатой публицистическим элементом, определенный взгляд на роман «Бесы» обоснован ходом исторического развития, характеристикой важных политических событий нашего времени. Вот почему к этой статье полезно обратиться прежде всего.

Ценной особенностью романа «Бесы» Ю. Карякин справедливо считает гениальную прозорливость Достоевского, позволившую ему увидеть и верно оценить то явление, которое раскрылось во всей своей чудовищности лишь в XX столетии. Соглашаясь с мнением, высказанным в нашем литературоведении, – о том, что «роман «Бесы» являет собой анатомию и критику ультралевацкого экстремизма», – Ю. Карякин подкрепляет это мнение словами, услышанными им от тех, кто пережил трагедию Кампучии, трагедию зверского истребления полпотовцами почти половины населения страны, и кто прочитал после этого роман Достоевского: «Не может быть! Не может быть! Откуда он это знал?!» Ю. Карякин не отрицает, что «Бесы» – глубоко противоречивое произведение, в котором борются противоположные тенденции. Но он пишет: «Как выяснилось, побелила и набирает силу именно положительная тенденция противоречий художника» ³. Почему она победила в сознании читателей и все более побеждает? Потому, что ход истории подтвердил многое, казавшееся раньше произвольным домыслом гениального художника, во всяком случае, допущенным им крайним преувеличением. В чем состояла отрицательная тенденция «Бесов», потерпевшая, с точки зрения Ю. Карякина, поражение, – это в статье не разъясняется; о противоречивости романа здесь говорится лишь вскользь. Но до этой статьи Ю. Карякин изложил свой взгляд на роман «Бесы» в другом выступлении.

Приняв участие в беседе на тему «Ф. М. Достоевский и мировая литература» и уже высказав при этом основные положения статьи «Зачем Хроникер в «Бесах»?», Ю. Карякин пролил некоторый свет и на вопрос об отрицательной тенденции романа: «Предвзятости и противоречия Достоевского здесь очевидны и давно выяснены. Основное из них – смешение революционеров, социалистов истинных, действительно преданных интересам «девяти десятых», с карьеристами от революции и социализма, готовыми пойти на любую ложь, подлость, насилие ради своей власти. Однако и здесь, в романе, Достоевский заставляет Петра Верховенского признаться: «Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха!» И здесь один из героев, столкнувшись с кровавой, омерзительной практикой верховенщины, восклицает: «Это не то, нет, нет, это совсем не то!..» Настало (и давно уже настало) время признать художественные открытия, совершенные Достоевским в этом романе» ⁴. Вряд ли можно назвать «предвзятости и противоречия» автора «Бесов» давно выясненными и «очевидными» после появления исследований, в которых не только признаны сделанные в романе художественные открытия, но и по существу отвергнуты утверждения многих критиков о допущенных в нем «предвзятостях и противоречиях». А главное, остается неясным: было ли все-таки в «Бесах», несмотря на приведенные реплики героев, указанное «смешение» или его не было? Был ли мальчик-то?

Видимо, Ю. Карякин склонился к выводу, что если такое «смешение» произошло, то для сегодняшних читателей это уже мало существенно, ибо в их сознании «победила» положительная тенденция романа. Так это или не так – об этом речь пойдет ниже. Пока следует подчеркнуть, что Ю. Карякин совершенно прав, указывая на исключительную остроту и актуальность критики в романе того явления, которое мы сегодня называем «ультралевацким экстремизмом», да и других проявлений сегодняшнего «свободного мира». В самом деле! Могли ли современники Достоевского представить, какой кошмарной реальностью станет через столетие «шигалевщина»? Могли ли они думать, что кто-то захочет применить на деле проекты Шигалева, его «систему устройства мира», согласно которой человечество должно быть разделено «на две неравные части»: на одну десятую, получающую «свободу личности и безграничное право над остальными», и девять десятых, превращаемых в «стадо» при их «безграничном повиновении»? Кто мог увидеть серьезную опасность в заявлении другого «беса» – Лямшина, что он «взял бы эти девять десятых человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал их на воздух»? Шигалев соглашался, что «это было бы самым лучшим разрешением задачи», но с огорчением замечал, что идея Лямшина «почти невыполнима». Сегодня у него не было бы причин огорчаться.

Примером того, как пагубно сказалось отсутствие пророческого дара у некоторых критиков на их понимании «Бесов», К). Карякин считает отклик Н. К. Михайловского. Идеолог народничества обвинил Достоевского в том, что он, изображая среду революционеров, ухватился не за типичные явления, а за «печальное, ошибочное и преступное исключение – нечаевское дело», и сосредоточил свое внимание на «ничтожной горсти безумцев и негодяев», годной лишь для «третьестепенного эпизода» ⁵. Приведя слова упрека, обращенные Михайловским к Достоевскому: «Не за тех бесов вы ухватились…», Ю. Карякин напоминает о тех ужасах, которые происходили при полпотовцах в Кампучии, и восклицает: «…Да неужели не взял бы он своих слов обратно?.. За тех! За тех, которые уже извели многие миллионы людей… За тех, за которых «ухватились» Маркс и Энгельс, Герцен и Щедрин…» ⁶ Конечно, никто не назовет сегодня «ничтожной горстью», годной для «третьестепенного эпизода», тех «бесов», которые уже истребили миллионы людей и вынашивают планы истребления десятков и сотен миллионов. Но из этого вовсе не следует, что Достоевский «ухватился» за тех же «бесов», за которых «ухватились» Маркс и Энгельс, Герцен и Щедрин, и что он – это главное! – так же, таким же образом за них «ухватился». Из этого вовсе не следует, что он одинаково или хотя бы сходно с Марксом и Энгельсом, с Герценом и Щедриным поставил вопрос о том, откуда растет главная опасность для человечества и откуда придет, должно прийти к человечеству спасение. Дело обстоит гораздо сложнее.

Пусть Михайловский и не был прав во многих своих суждениях о Достоевском – ему вряд ли следовало бы взять сегодня обратно слова: «Не за тех бесов вы ухватились…» Вряд ли ему следовало бы отступить перед удивительным «аргументом» Ю. Карякина: «Или – пусть погибнет мир (от бесов), а формула «Не за тех…» все равно, все равно верна?!» Дело в том, что упрек критика имел совсем не тот смысл, какой приписал ему Ю. Карякин, забыв о том «смешении» в романе подлинных революционеров с экстремистами, которое еще недавно казалось ему «очевидным». Не осознавая в полной мере той опасности, которая заключена в «бесах», подобных Петру Верховенскому, Шигалеву, Лямшину и другим, Михайловский, тем не менее, отнюдь не хотел отвести от них удар: он осуждал их как «безумцев и негодяев». Он хотел подчеркнуть то, о чем не мог тогда из-за цензурных условий сказать в прямой форме. Речь у него шла о том, что русское революционное движение характеризуют не «бесы», а совсем другие люди, те, кого относить к «бесам» или как-то связывать с ними (а в том, что Достоевский устанавливал между теми и другими какую-то связь, не сомневались ни революционеры, ни их враги) нет никаких оснований. Известно, что В. И. Ленин, резко критиковавший философские и социологические воззрения Михайловского, считал его заслугой – великой исторической заслугой! – сочувствие и уважение к революционному подполью. Упрек, адресованный Михайловским автору «Бесов», был продиктован именно этим сочувствием и этим уважением. Если бы критик взял сегодня свой упрек обратно – неужели мы должны были бы этому радоваться? И разве это помогло бы нашей борьбе против действительных «бесов», помогло бы спасению от них человечества?!

Еще более неточен Ю. Карякин в своем полемическом замечании о М. Горьком. Признавая, что Горький первый поставил в 1935 году вопрос о важном значении в «Бесах» (как «одного из главных героев») Хроникера, лица, которое ведет рассказ, Ю. Карякин пишет: «В самой постановке намечался и ответ, однако ответ, так сказать, без знака: «плюс» или «минус»? Хотел ли он найти лишний, окончательный аргумент против романа, чтобы поставить и окончательный крест на «Бесах»? Или предчувствовал нечто обнадеживающее в этом образе? Кто знает?» ³ Сомнительно, что Горький мог увидеть что-то «обнадеживающее», оказавшееся «сильным художественным противовесом известной предвзятой тенденциозности Достоевского», в образе Хроникера, который был призван ободрить читателей 70-х годов прошлого века, внушив им ту мысль, что современная молодежь так же преодолеет влияние нигилистов, как автор романа преодолел влияние их «отцов». Вряд ли Горький согласился бы с тем, что благодаря Хроникеру «роман, первоначально задуманный как «памфлет», превратился в «поэму» ⁷. Но и предположение, что Горький собирался поставить «окончательный крест» на «Бесах», совершенно беспочвенно. Хотя им и были допущены полемические заострения, он ощущал противоречивость романа «Бесы» и всего творчества Достоевского, обладающего и своими слабыми, и своими сильными сторонами.

Здесь нет места для рассмотрения всех суждений Горького на эту тему. Скажу лишь, что ему принадлежали и очень резкие, иногда слишком резкие оценки Достоевского, и очень высокие, пожалуй, самые высокие из всех известных оценок⁸. Даже страстное горьковское выступление 1913 года с протестом против инсценирования и постановки «Бесов» не означало призыва к «запрету» романа (такое намерение приписали Горькому «веховцы», а черносотенец Марков 2-й заявил в своей речи в Государственной думе, что «небезызвестный писатель, который так раздут еврейской кагальной печатью», предпринял попытку совсем «упразднить» Достоевского⁹). Что же касается заметки 1935 года, на которую ссылается Ю. Карякин, то, отметив в ней реакционную направленность «Бесов», Горький решительно возразил тем, кто протестовал против нового издания романа, и оспорил мнение, что «Бесы» – «наиболее художественно слабое произведение» Достоевского: «Это – не верно. Роман «Бесы» написан гораздо более четко и менее неряшливо, чем многие другие книги Достоевского и, вместе с Карамазовыми, самый удачный роман его». Необходимо привести здесь и те соображения Горького, которые были им высказаны в 1928 году при обсуждении плана Госиздата: «…По поводу «Бесов»: нужно в предисловии сказать, что это чрезвычайно интересная вещь, но указать попутно и отрицательные стороны. Конечно, я не говорю, что ее следует давать так, без всяких объяснений, но если объяснить, показать, как ее надо понимать, то это нужно сделать» ¹⁰. Эти слова и сегодня не нуждаются ни в каких уточнениях.

Но вернемся к вопросу о «смешении», – произошло оно в романе «Бесы» или не произошло? Следует подчеркнуть, что ни многократные признания паясничающего Петруши: «Я ведь мошенник, а не социалист», ни восклицания одного из членов созданной им «пятерки»: «Это не то… Нет, это совсем не то!» – не могут сами по себе прояснить сути дела. Во-первых, все это касается лишь одного Петра Верховенского, отделяя его от остальных «бесов» (в том числе и от Шигалева), принадлежность которых к социалистам (разумеется, утопическим) под сомнение не ставится. А во-вторых, Достоевский сам дал всему этому объяснение, о котором нельзя забывать. В статье «Одна из современных фальшей» он писал о Нечаевых: «Весьма часто это просто мошенники. «Я мошенник, а не социалист», – говорит один Нечаев, положим, у меня в моем романе «Бесы», но уверяю вас, что он мог бы сказать это и наяву. Это мошенники очень хитрые и изучившие именно великодушную сторону души человеческой, всего чаще юной души, чтоб уметь играть на ней как на музыкальном инструменте». Значит ли это, что Достоевский отделял Петра Верховенского от социализма? Нет, он отделял его лишь от «теоретического социализма», относя к «социализму политическому»; «Без сомнения, из всего этого (то есть из нетерпения голодных людей, разжигаемых теориями будущего блаженства) произошел впоследствии социализм политический, сущность которого, несмотря на все возвещаемые цели, покамест состоит лишь в желании повсеместного грабежа всех собственников классами неимущими, а затем «будь что будет». Для Достоевского и тот и другой социализм тлетворны уже по одному тому, что они атеистичны: «Раз отвергнув Христа, ум человеческий может дойти до удивительных результатов. Это аксиома» ¹¹.

Не надо думать, что эти пояснения – позднейший домысел Достоевского. В «Дневнике писателя» выводы имеют более прямолинейный характер, чем в романе «Бесы», но суть их та же (другое дело, что в романе, как мы увидим, есть и нечто другое, противоречащее этим выводам, но упорно незамечаемое всеми панегиристами). Петр Верховенский – за «шигалевщину», но для будущего; он считает, что начинать надо не с «мечтаний», а с всеобщего разрушения, смуты, пожаров, убийств. Арестованный Виргинский (тот, кто после убийства Шатова восклицал: «Это не то… не то!») в своих показаниях проклинает «политический путь (в противоположность социальному), на который был увлечен так нечаянно и легкомысленно…». Верно ли, что осуждение социалистов (и «теоретических», и «политических»), отчетливо звучащее в «Бесах», постепенно теряло значение для читателей романа и что эта его отрицательная тенденция была с течением времени заглушена положительной, которая в наши дни все больше «набирает силу»? Нет, отрицательная тенденция также «набирает силу». Никогда еще защитники капитализма не применяли так широко, как в наши дни, прием «смешения» подлинных революционеров с псевдореволюционными экстремистами и никогда еще борьба с миром социализма и с национально-освободительными движениями не объявлялась так нагло крестовым походом против «международного терроризма». А чего стоит недавнее заявление главы американской администрации о том, что коммунисты не могут не быть террористами и всяческими разрушителями, поскольку они не верят в загробную жизнь! Конечно, наивно выводить подобные политические пошлости из трагических метаний Ставрогина, Шатова и Кириллова, но можно ли утверждать, что такого рода «аргументация» уже ушла в прошлое, что она уже утратила вредоносность?!

2

Суждения Ю. Карякина о «Бесах» – еще не самое худшее проявление мировоззренческой неразборчивости. Есть и другие проявления, когда такая неразборчивость является исходным пунктом и сознательно осуществляемым принципом. Ю. Селезнев в введении к своей книге «В мире Достоевского» пишет: «Автор пытался (другое дело – насколько это ему удалось) взглянуть на мир как бы глазами самого Достоевского, рассказать о нем – его представлениями, судить о нем – его суждениями, надеялся показать, отчего даже и «такой» Достоевский объективно – наш союзник, наш соратник в борьбе современных идей» ¹². Выражение «как бы» возбуждает надежду, что автор книги, взглянув на мир глазами Достоевского, затем все же выйдет за пределы его представлений и суждений и взглянет на него и на мир с высоты иного мировоззрения. Но эта надежда сразу подрывается утверждением, что «даже и «такой» Достоевский», то есть Достоевский со всеми его представлениями и суждениями, со всеми его сторонами и тенденциями, – объективно наш союзник и соратник. А прочитав книгу Ю. Селезнева, мы убеждаемся в том, что исследователь не испытывает ни малейшего желания выйти за пределы внутреннего мира Достоевского, так как видит в этом мире все начала и концы, решения всех проблем, ответы на все вопросы.

Вместо того чтобы разобраться в сложном, противоречивом мире Достоевского и попытаться понять, чем же этот великий писатель действительно помогает нам в «борьбе современных идей», а чем мешает, какие стороны его традиций действительно следует сохранять и развивать, а какие ни развивать, ни сохранять не следует, – вместо этого Ю. Селезнев стремится устранить самое мысль о возможности в творчестве гениального художника чего-либо такого, что нуждалось бы в критике и осуждении. Он утверждает: «…Достоевский в целом, как явление, для нас и по сей день – загадка. Тайна. И мы все еще не умеем разгадать ее». И, критикуя Ю. Карякина за то, что он «традиционно объясняет» Достоевского, говоря, что в нем «художник-реалист… взял верх над верующим проповедником» ¹³, Ю. Селезнев спрашивает: «…Разве же Достоевский как художник-реалист перестает быть проповедником?.. Достоевский – один из тех писателей, художественный мир которых есть форма отражения их идеологии, их мироотношения. Каким это чудом или алхимическим образом «реакционная», «ложная», «беспомощная» идеология – мировоззренческая основа, фундамент его, Достоевского, образа мира – рождала бессмертные художественные творения?» (стр. 51). А разве существовали такие художники, настоящие художники, тем более – великие, у которых художественный мир не был бы отражением их «мироотношения»? Разве нельзя сказать того же самого, например, о Л. Толстом? А ведь нам известны статьи, в которых убедительно показано, что в его бессмертных творениях наряду с великими достоинствами есть и ложные, реакционные стороны, присущие и его противоречивому мировоззрению. Каким же «чудом или алхимическим образом» от этого оказались гарантированными творения Достоевского?

Устранив всякие разговоры о противоречии между религиозной проповедью Достоевского и его реализмом – устранив их с помощью тезиса о существовании единого «проповеднического реализма Достоевского» (стр. 352), – Ю. Селезнев подошел соответствующим образом и к роману «Бесы». Он начал анализ романа с заявления: «Думается, что художественная ценность романа «Бесы» и его идейное содержание и до сих пор еще не поняты нами. Рассматривая это произведение главным образом как тенденциозное, как «злобный памфлет», «пародию» на революционеров и революцию, некоторые исследователи, как правило, делали из этой посылки и соответствующий вывод о романе, как о художественной неудаче Достоевского. Ибо известно, ложная идея никогда еще не приводила к великим художественным открытиям» (стр. 212). Этот вывод «некоторых исследователей» выворачивается Ю. Селезневым наизнанку: исходя из того, что роман «Бесы» содержит великие художественные открытия, он исключает возможность присутствия в нем каких-либо ложных идей. Ну, а если этот роман что-то действительно открыл, а что-то «закрыл»? Что, если в «Бесах» (как – пусть и декларативно – признает «традиционно» мыслящий Ю. Карякин) отразилась борьба разных идейных тенденций? Как быть в этом случае?

Ю. Селезнев обходит такие вопросы, переводя проблематику «Бесов» из конкретно-исторического, социально-политического плана в план метафизический. Он пишет: «…В «Бесах» памфлетная злоба дня – не суть, но скорее – материал романа. Достоевский писал не социально-историческую картину, но – как и всегда, создавал роман-трагедию, роман-пророчество, своеобразный «Апокалипсис XIX века» (стр. 216). И так поясняет эту мысль: «…Явление, которое Достоевский определил как бесовство, – явление, отнюдь не исключительно русское, но, скорее, именно всемирное и даже метафизическое. Бесовство, по Достоевскому, это, прежде всего, отрицающее, разрушительное начало мира, человеческого сознания, отраженное во всех сферах жизнедеятельности. Основанием для того бесовства, которое исследовал писатель в своем романе, не случайно послужило именно псевдореволюционное нечаевское дело» (стр. 218). Всецело поддерживая тот вывод, что Достоевский в романе «Бесы» движется от отдельных явлений к широким обобщениям и предвидениям, следует все-таки помнить, что сам автор, определяя тему романа, никогда не сводил его социально-исторический смысл к значению лишь материала (см., например, цитируемое ниже письмо Достоевского к наследнику престола). И хорошо известно, что писатель видел разрушительную стихию не только в «псевдореволюционном нечаевском деле», но и в делах подлинно революционных – в борьбе революционных демократов, в подвиге Парижской коммуны ¹⁴.

Отрицать значение «социально-исторической картины», нарисованной в «Бесах», и сводить смысл романа к изображению некоего «метафизического» явления – значит не только затушевывать отрицательные политические тенденции романа, но и лишать себя возможности видеть его достоинства, силу его реализма. И это значит преувеличивать удельный вес религиозной проповеди в романе «Бесы». Впрочем, так Ю. Селезнев подходит ко всему творчеству Достоевского. Считая, что «Христос Достоевского – это еще «неведомый миру» Христос народного сознания», он утверждает: «Именно с этим образом связывал Достоевский и одну из великих своих революционно-утопических идей. Именно революционных, как бы странно ни звучало это слово по отношению к писателю» (стр. 343 – 345). Речь идет об особенно громко звучавшей в «Бесах» идее мессианского назначения России. Вряд ли следует упрекать Ю. Селезнева за то, что в его книге нет антирелигиозной пропаганды, но нельзя не выразить удивления по тому поводу, что он занялся здесь более чем странным делением религий на народные и ненародные, на полезные и вредные, на добрые и злые…

Книга Ю. Селезнева успела приобрести необыкновенно пылких поклонников. Например, Н. Скатов утверждает, что она «закрывает (в смысле исчерпывает. – Б. Б.) многие из проблем, которые, казалось бы, были представлены в столь сложном и неразрешимом виде» ¹⁵. Закрывает! Ни больше, ни меньше.

3

О книге Ю. Селезнева «В мире Достоевского» можно было бы сказать, что она побивает все рекорды по части мировоззренческой путаницы и отхода от четкой классовой оценки отдельных исторических событий и фигур, если бы не появилась другая книга, идущая в этом направлении еще дальше. Речь идет о новой книге того же автора – «Достоевский», изданной в серии «Жизнь замечательных людей». Концепция Ю. Селезнева не претерпела в этой книге существенных изменений, но она гораздо более отчетливо выявилась, поскольку автор должен был на сей раз сосредоточить внимание на биографии писателя, на его взаимоотношениях с деятелями разных идейных направлений, на его месте в политической жизни эпохи. Да и то обстоятельство, что книжная серия «ЖЗЛ», инициатором которой был М. Горький, адресована преимущественно молодежи и призвана помочь ей понять, «делать жизнь с кого», – это обстоятельство побуждает авторов всех книг этой серии оттенять в описываемых судьбах то, чему следует если не подражать, то, во всяком случае, учиться. Но, может быть, Достоевский, достойный всяческих исследований как гениальный художник слова, не подходит как человек, как личность для названной серии биографий? Сомнения такого рода уже были высказаны, но, хотя их высказал исследователь, ставящий Достоевского как художника чрезвычайно высоко, их следует решительно отвергнуть. Не говоря уж о том, что художественное творчество Достоевского, составившее основу его биографии, само по себе дает бесценные жизненные уроки, – личность писателя и его судьба также необыкновенно поучительны.

Вспомним о том, с каким интересом относился к этой судьбе, особенно к ее самым трагическим страницам, В. И. Ленин. «Не забывайте, – говорил он, – что Достоевский был приговорен к смертной казни». Недаром «Записки из Мертвого дома» были названы Лениным «непревзойденным произведением русской и мировой художественной литературы, так замечательно отобразившим не только каторгу, но и «мертвый дом», в котором жил русский народ при царях из дома Романовых» ¹⁶. Вспомним и о том, что в подписанном 30 июля 1918 года Лениным, как председателем Совнаркома, перечне деятелей литературы, которым следует поставить монументы, Достоевский значился на втором месте (сразу после Л.

1. «Материалы XXVI съезда КПСС», М., Политиздат, 1931, с. 62.[↩]
2. »Литературное обозрение», 1981, N 4, с. 72 – 73. [↩]
3. »Литературное обозрение», 1981, N 4, с. 73. [↩][↩]
4. «Иностранная литература», 1981, N 1, с. 206.[↩]
5. «Отечественные записки», 1873, N 2, с. 340, 342, 323.[↩]
6. «Литературное обозрение», 1981, N 4, с. 82 – 83.[↩]
7. Там же, с. 78.[↩]
8. Чтобы не задерживаться здесь на этом вопросе, я позволю себе сослаться на подборку горьковских суждений в моей книге «М. Горький – литературный критик», М., Гослитиздат, 1960 (см. главу «Достоевский и достоевщина»).[↩]
9. «Государственная дума. Стенографические отчеты 1913 – 1914 гг Сессия вторая. Часть 1», СПб., 1914, с. 230.[↩]
10. М. Горький, Несобранные литературно-критические статьи, М. ГИХЛ. 1941. с. 105, 102.[↩]
11. Ф. М. Достоевский, Полн. собр. соч. в 30-ти томах, т. 21, Л., «Наука», 1980, с. 129, 130, 133.[↩]
12. Юрий Селезнев, В мире Достоевского, М., «Современник», 1980, с. 10. Далее ссылки на эту книгу – в тексте.[↩]
13. Ю. Селезнев имеет в виду работу Ю. Карякина, опубликованную в сборнике «Достоевский и его время» (Л., «Наука», 1971, с. 177).[↩]
14. В черновых рукописях романа «Подросток» есть такой план «фантастической поэмы-романа»: «Будущее общество, коммуна, восстание в Париже, победа. 200 миллионов голов, страшные язвы, разврат, истребление искусства, библиотек, замученный ребенок. Споры, беззаконие. Смерть» (А. С. Долинин, В творческой лаборатории Достоевского, М., «Советский писатель», 1947, с. 11).[↩]
15. «Звезда», 1982, N 8, с. 199.[↩]
16. »В. И. Ленин о литературе и искусстве», М., «Художественная литература», 1976, с. 698. [↩]