Из писем. Составление, перевод с немецкого и примечания Е. Кацевой

Не стоит слишком серьезно воспринимать самокритичное признание Бертольта Брехта, что он «неважный корреспондент». Лучше всего его опровергает недавно изданный научным сотрудником архива Брехта при Академии искусств ГДР Гюнтером Глезером объемистый том его писем за период 1913 – 1956 годов (отдельную книгу составляют комментарии, составленные также Г. Глезером). В томе 887 писем, а ведь это всего лишь треть известного на сегодняшний день эпистолярного наследия крупнейшего теоретика и практика социалистического искусства XX столетия. Выбрать из этой массы несколько десятков писем для журнальной публикации – задача непростая. Еще сложнее в нескольких строках перечислить круг отраженных в переписке тем и проблем, на протяжении всей жизни волновавших художника, необычайно чутко реагировавшего на события времени.

Покинув Германию сразу же после прихода Гитлера к власти, Брехт за годы изгнания исколесил полмира, пробуя обосноваться в Дании, Швеции, Финляндии, Америке, Швейцарии и нигде не находя покоя, постоянно терзаясь мыслями о родине. Адресаты его писем – известные деятели культуры: писатели, режиссеры, художники, актеры разных стран. Одним он пытается открыть глаза на преступления фашизма, других – объединить для борьбы с ним, привлечь колеблющихся, ободрить теряющих веру, зажечь инертных. Он и произведения свои рассматривает как оружие в борьбе, он словно бы прицеливается – прикидывает, как и где оно окажется наиболее эффективным. С тревогой и надеждой неустанно следит за событиями на фронтах мировой войны, понимая, что истинный оплот мира на земле – Советский Союз. В дневнике от 27 октября 1941 года записывает: «Нацисты вторглись в Крым, угрожают Кавказу, Ленинграду и Москве, англичане «с беспокойством» наблюдают, но Фейхтвангер выражает крайнее удивление, когда кто-нибудь сомневается в том, что русские победят. Сомнение в этом кажется ему чистым абсурдом. Я очень этому рад». Гордостью и верой проникнута запись в том же дневнике от 12 апреля 1942 года: «И день, и ночь на заснеженных полях под Смоленском бушует бой за достоинство человека».

Вернувшись летом 1949 года в Германию, Брехт поселился в Берлине и отдавал свой могучий талант и темперамент бойца делу строительства культуры новой Германии. В тесном содружестве с интеллигенцией молодого немецкого рабоче-крестьянского государства он создал всемирно знаменитый театр «Берлинер ансамбль», неоднократно гастролировавший и в нашей стране. Лауреат международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами», он до конца своей жизни шел в первой шеренге тех, кто неустанно борется за победу сил разума и прогресса.

Письма Брехта существенно расширяют наши представления об эстетических и политических взглядах художника, о культурной жизни его времени. При всей своей остроте, парадоксальности, порой крайней субъективности, они актуальны и сейчас. Спустя Десятилетия после написания они активно участвуют во всех битвах времени, включая главную битву наших дней – против нависшей над человечеством опасности атомной войны.

КАСПАРУ НЕЕРУ¹

Мой дорогой Неер!

Спасибо тебе за твой воскресный визит восемь дней назад. К сожалению, я был на кладбище, когда ты пришел. И потому пишу то, что я должен был сказать.

Еще раз искренне благодарю тебя за цветной набросок «Фауста». Повторно изучив его, я подумал следующее: композиция прекрасна. Однако Явление я бы сделал иначе. В «Фаусте» сказано лишь о «красноватом пламени», в котором является дух. Самому Фаусту (может быть) лучше показаться в профиль. (Опершись на письменный стол?) Окно и подсвечники очень хороши…

Как друг, а не как критик (на это я не имею права) советую тебе не слишком увлекаться световым оформлением, то есть избегать чересчур грубых и неправдоподобных световых эффектов. Сейчас, пока, во всяком случае, свет необычайно способствует поэтическому настрою, но…

Но поэт (и, на мой взгляд – художник) зависит от действительности. Искусство состоит в том, чтобы сплавить воедино верность жизни и идеализм. «Действительность – ложе великого поэта, на котором он видит свои грезы». (Этим искусством – возносить повседневные случаи на высоты духа – обладает Г. Гауптман! Взять хотя бы «Михаэля Крамера», последний акт – самое прекрасное, что когда-либо – за исключением Шекспира – удавалось натуралисту!)

Художнику не нужны материалы, которые уже сами по себе отличаются внешней красотой. Не нужны короли и герои, ни поэты, ни философы. (Ни Антигона, ни Фауст.) Судьба какой-нибудь прачки (матушка Вольфен в «Бобровой шубе») тоже может быть трагичной (стало быть – ? – прекрасной). Важен дух художника, который преображает объект, пронизывает его своей сущностью. Рабочие Менье ценнее, чем пустые дамские лица Каульбаха, и рожи проституток Лео Путца, может быть, ценнее крестьянок Тома (Дефреггера я ненавижу!) ².

Современный художник должен читать Золя.

Ведь место великого (художника-) натуралиста все еще свободно. Душа народа все еще не исследована.

Сюжет: Несчастный случай.

Ночь. Свет факелов. Вокруг ямы на извилистой улице толпа. Молчаливая. Черная. Сгрудившаяся. Бледные лица. Ужас…

Впрочем, я забыл, что пишу тебе, Неер, а не в своем дневнике. Итак: назад!

Читал ли ты последний номер «Югенд»? Там иной раз картинки на всю страницу (Штегера) или же обрамления аллегорического содержания, которые обвивают стихотворение.

Сюжет: Вечером разбили врага. Телеграф сообщает об этом³.

По одну сторону: радость, ликование, молебны.

По другую: страх, отчаяние, ненависть.

Ночью погребают убитых. По телеграфу идут сообщения об этом.

Матери плачут в эту ночь.

Там – и тут.

Схема

Радость Бойцы Отчаяние

Телегр.

Может быть, вот так!

Плачущие матери Мертвый солдат Плачущие матери

Пожалуйста, если тебя это заинтересует, принеси как-нибудь, когда приедешь, эскиз. Во всяком случае, я надеюсь, что ты придешь!

Если меня не будет дома, сообщи время, когда я могу тебя застать.

Приветствую тебя

как брат во искусстве

Б. Ойген Брехт.

Аугсбург, 10.XI.14

P.S. Вдруг увидел, что письмо похоже на картинку. Надеюсь, не на смешную!

 

 

ГЕРБЕРТУ ИЕРИНГУ⁴

1

Свет божий я узрел в 1898 году. Мои родители шварцвальдцы. В народной школе я проскучал четыре года. Во время моей девятилетней консервации в одной из аугсбургских реальных гимназий мне не удалось сколько-нибудь просветить моих учителей. Они без устали твердили о моей склонности к безделью и независимости. В университете я слушал курс медицины и научился играть на гитаре. В гимназическую пору я различнейшими видами спорта довел сердце до такого состояния, что мне пришлось познать тайны метафизики. Во время революции я в качестве медика работал в лазарете. Потом написал несколько пьес и весной нынешнего года из-за недоедания попал в больницу. Арнольт Броннен⁵ своими доходами низшего торгового служащего не мог оказывать мне существенной помощи. После двадцати четырех лет пребывания на свете божьем я несколько отощал.

2

Я убежден, что Брехт-бум⁶ так же покоится на недоразумении, как и Брехт-крах, который за ним последует. Тем временем я довольно спокойно лежу в горизонтальном положении, курю и предаюсь покою.

То, что «Ганнибал» ⁷ пока не ставится, чертовски приятно. Этот Райх⁸ – рейх тьмы, и этот «Ганнибал» – зловещее предзнаменование для фельдфебелей. А я пока смогу спокойно выкурить еще несколько сигар. Безразлично, получится ли при этом что-нибудь.

«Домашние проповеди» содержат баллады и еще не напечатаны. Вы их получите, как только будет оттиск.

Я очень рад каждой строчке от Вас.

С сердечным приветом

Ваш Берт Брехт.

Аугсбург [октябрь] 22

 

ФРИЦУ КОРТНЕРУ⁹

Дорогой Кортнер, поверьте мне: театр действительно мертв¹⁰. И для людей, которые считают театр лучшим способом провести вечер, нет ничего хуже веры, будто он еще жив. Это было бы крайним нигилизмом, способным разрушить даже то, что еще имеет перспективу. Плохо, если нам приходится делать вещи, о которых мы знаем, что они – не лучшее из того, что мы можем делать. Но всему конец, если мы их делаем, не зная этого.

Для того чтобы выразить свое обнадеживающее и оптимистичнее убеждение, будто все мы еще знаем, что такое театр, то есть еще имеем возможность заниматься этим, я рассмотрел то явление сегодняшнего театра, которое всеми расценивалось и расценивается как лучшее, по чему можно судить о состоянии театра. Я назвал «Ирода и Мариамну» ¹¹.

Я думаю, Вы, как и я, знаете, что это не был живой театр (ибо живой театр для меня – это не просто его профессиональный уровень), я хотел бы, чтобы Вы знали это, как и я. Я уверен (и без такой веры мне плохо работается), те люди, которых стоит брать в расчет, все они заметили, что театр мертв, и я уверен, Вы сами это знаете. Вы делали несравнимо лучшие вещи, и необходимо, чтобы Вы это знали. Вечные недоучки со своими женами, составляющие ныне публику, терпеливо и покорно жуют, разумеется, этот жирный кусок сомнительного качества. Но это не должно нас удерживать.

Что Вы должны делать? Вы должны делать то, что от Вас требуют, причем настолько хорошо, чтобы Вам давали делать то, что Вы хотите и что Вы можете делать лучше, и Вы должны дать возможность некоторым людям сказать, как обстоит дело, и взять Вас под защиту, когда говорят, что театр мертв и Вы причастны к этому.

Я поленился обстоятельно высказаться перед общественностью (возможно, напрасно), но Вы, Кортнер, стоите того, чтобы для Вас одного я наверстал упущенное.

Очень преданный Вам.

Берлин, начало апреля 26

 

ЛЕОПОЛЬДУ ИЕССНЕРУ

Глубокоуважаемый господин Интендант,

я слышал, Вас рассердило мое высказывание в «Фоссише цайтунг» О смерти драмы. «Фоссише цайтунг» спросила меня, умирает ли драма, и я ответил, что определенный род ее, а именно господствующий, по сути, уже умер. Я указал при этом на чувство неудовлетворенности, вызванное у молодых людей постановкой «Ирода в Мариамны», то есть драмы, которая, по единодушному мнению господствующей критики, должна рассматриваться как образцовое произведение и постановка которой современным театром может считаться искусной и представительной. Если самая лучшая постановка уже не в силах вдохнуть в произведение живое начало, тогда это произведение спокойно можно назвать мертвым. Если же поколению, вообще начавшему сомневаться в том, жив ли театр, Вы предлагаете как особенно хорошие и вполне живые произведения такие вещи, которые в действительности мертвы и ничего больше этому поколению не говорят, то Вы это поколение потеряете для театра. Мне казалось, этот аспект для всех нас, то есть и для Вас, и для меня, достаточно важен, чтобы посчитаться с ним и в том случае, если в данный момент кажется, что он может отразиться на практической деятельности театра. Я говорю «кажется», поскольку подавляющее большинство уже горячо рекомендовало публике посетить этот спектакль и единичная констатация гнетущего воздействия пьесы на тех, кого практически едва ли можно принимать во внимание как театральных зрителей, не может сказаться на посещаемости театра. При моем позитивном отношении к Государственному театру как представительному немецкому театру, о чем свидетельствует хотя бы то, что я с радостью жду постановки моих «Барабанов в ночи» в Государственном театре, я не вижу оснований, почему бы мне желать вреда именно Государственному театру.

С наилучшими пожеланиями

Ваш действительно преданный Вам

Берт Брехт.

[Берлин] 10 апреля 26

 

ГЕНРИХУ XLV. НАСЛЕДНОМУ ПРИНЦУ РОЙССА¹²

Дорогой Наследный принц,

в театре то плохо, что его беспрерывно называют театром – как будто он беспрерывно не является чем-то иным! Настоящий театр неузнаваем от спектакля к спектаклю. То, что вчера было хорошо, сегодня становится самым скверным.

Только то, что всегда плохо, всегда дозволено. И так далее.

Сердечно Ваш

Брехт.

P.S. Весьма подозрительно также, что подобному предприятию удается 25 лет подряд все 365 вечеров каждого года вызывать шум. Самый примитивный ум легко поймет, что тут какая-то бессмыслица, тем не менее, это так! Вы не должны ссылаться на то, что зрителей достаточно. Они сбегаются при всякой автобусной аварии. Мне кажется, Шекспира некоторым образом оправдывает то обстоятельство, что он, во-первых, умел писать пьесы и, во-вторых, не умел писать пьесы. Так же и в этом случае, и так далее.

[июнь-июль 1927)

 

БЕРНАРДУ ФОН БРЕНТАНО¹³

Дорогой Брентано,

я был бы Вам очень признателен, если бы Вы написали мне о конгрессе¹⁴ пролетарских монополистов на писательство что-нибудь честное, – хотя бы потому, что в официальном отчете Вам, вероятно, скорее приходится измышлять благоприятное, чем выявлять неблагоприятное. Ведь эти люди, кроме самих себя, едва ли имеют еще противников, и так как в этом и состоит их основная вина, то зачем зазря поставлять им противников? И никакой конгресс не в силах сделать то, что не в состоянии сделать их продукция, – доказать, что они действительно заслуживающие внимания враги буржуазного класса. Они лишь враги буржуазных писателей, и конгресс должен монополизировать для них пролетарский рынок, – что для Кройгера¹⁵ его спички, то для них их перья. Поскольку они как монополисты на писательство видят в «своем» читателе только потребителя (вишь, чего пролетарий читает), они, разумеется, не видят за умением пролетария читать газету его безграмотности. Стоит ли упрекать их, что они не учатся писать, – гораздо хуже, что они не учат читать. Это союз потребительских обществ. А вовсе не «часть организованной, планомерной, объединенной социал-демократической партийной работы» ¹⁶, как того требовал Ленин, на которого они часто ссылаются. Это скорее «пролетарская культура», маленькая отвратительная надстройка, украшеньице в буржуазном духе и в буржуазном вкусе, и уже только поэтому она для нас не мишень, а поле деятельности. Это именно та самая надстройка, которая должна возникнуть именно в этой ситуации, именно у этого класса, причем эти писатели должны рассматриваться именно как пролетарии, а не как вожди пролетариата. (Это, так сказать, не огневое облако, которое клубится впереди походных войск, а серый дым, вздымающийся над полевыми кухнями.) Как ни странно это звучит в собственном лоне угнетенный класс порождает только буржуазную культуру, а пролетарскую он порождает в лоне буржуазного класса. Но хватит об этом.

Если удастся, начните нашу диалектическую деятельность суровым подавлением собственных, брентановских (а также брехтовских), чувств и возражений, которые не помогут (нам!) сразу же добиться коренных улучшений, и используйте свое положение для контактов, главным образом путем похвалы, причем по отдельности! Но в первую очередь – личные контакты! По возможности напишите мне прежде, что Вы об этом думаете!

Что касается нашего дела¹⁷: можете ли Вы мне помочь составить маленький указатель литературы, по которому интеллигент мог бы изучить основы материалистической диалектики? Ну, скажем, указания на соответствующие места у Гегеля, Маркса, Энгельса и т. д. Это первое, что следует сделать!

Если хотите и можете, подключите Зуркампа (адрес у Гауптманн ¹⁸). Он может писать для «Берливер тагеблатт». Но сперва поговорите с ним об этом.

Сердечно Ваш старый

Брехт,

[сентябрь-октябрь 1928]

 

ЭРВИНУ ПИСКАТОРУ

Дорогой Пис,

благодарю тебя за твое письмо. Надеюсь, «Трехгрошовая опера» издали не очень раздражает. В ней нет ничего фальшивого – доброе, старое, честное создание. Очень приятно, что она имела успех. Она опровергает всеобщее мнение, будто публику ничем не удовлетворишь, – это меня несколько разочаровывает.

Кстати, четырех недель в Берлине достаточно, чтобы всякий убедился: этот город оправился; теперь, когда все кончено¹⁹, отчетливо видно, что, – разумеется, за исключением революционного, – нет ничего духовного. Маленький жалкий остаток: из ложи Брехта, где как будто бы сидел и молодой марксист по имени Штернберг, во время «Красного генерала» ²⁰ раздавался свист (который никто не хотел замечать).

Тридцатилетние ликвидировали революцию, – может быть, сорокалетние ее возродят? Но то, что у интеллигенции начинается с чувства, кончается похмельем! В самом деле: разочарование – достаточный повод, чтобы быть застреленным. В действительности эти революционеры никогда не шли дальше гракховского марксизма, и теперь настанет время ожидания – на многие годы! Для сколько-нибудь серьезной работы сейчас наилучшее время. В эту зиму ты должен иметь время!..

Я слушал, как Меринг читал своего «Купца» ²¹. Вначале хорошая фигура, хорошая среда, но потом он, к сожалению, подает евреев трагически. Начиная со второй сцены – нелепая романтика, в технике – ассоциативная манера (смерть ее я констатировал пять лет назад) и красный импрессионизм. (Зрителя упрашивают сложить отдельные клочки настроения в цельное «впечатление».) Жаль.

Зато в конце октября выходит отличный русский фильм «Шанхай» ²²…

Аугсбург [примерно сентябрь-октябрь 1928]

 

ЕЛЕНЕ ВАЙГЕЛЬ

Дорогая Хелли, я пишу, вместо того чтобы говорить, – так легче, к говорению я испытываю антипатию, это всегда борьба. Обычно у нас происходит вот что: из маленьких психических разладов, вызванных самыми разными причинами и большей частью необъяснимых, иной раз порожденных недоразумениями, иной раз просто усталостью или раздражением после работы, то есть чем-то пришедшим извне, возникает глубокий непреодолимый разлад. И тогда я не могу освободиться от недовольного и наверняка терзающего тебя тона, а ты ходишь с отсутствующим или трагическим лицом. Я часто думал, что надо стараться, чтобы физическое состояние не влияло на психическое, потому что оно рождает более наивное и более надежное понимание. И почти всегда возникает недоразумение, если, когда что-то не ладится, причину ищут в физическом состоянии. Я знаю, что я всегда с тобой, несмотря на разлады и во время разладов. И если тебе кажется, что это не так, не забывай, что я по-настоящему живу как раз (и большей частью) в трудной работе и хотя бы уже только поэтому лишен настоящей возможности мимически и т. д. выразить себя, и я боюсь мелких конфликтов, сцен и т. д., которые очень изнуряют меня. Но я не предаюсь излишествам. Об этом не может быть и речи. Я знаю, почти все люди настаивают на том, чтобы непременно праздновали их день рождения, чтобы, когда они уходят (даже если всего на несколько часов), с ними непременно прощались, когда приходят – непременно здоровались, когда умирают – чтобы непременно произносились последние слова, когда у них что-то на душе – непременно изливали свою душу, когда они веселы – подчеркивали это, равно как и то, что они расстроены, – короче, все непременно выполнять, фиксировать в словах, ставить точки, начинать новые фразы с большой буквы – даже когда они знают, что действительно что-то изменить – вовсе не соответствует ни их интересам, ни их желанию. Это настолько общепринято, что и не упрекнешь кого-нибудь, если он к этому привык, но куда приятнее, будь оно по-другому. Как ты считаешь?

Б.

[примерно 1932]

 

ТОМАСУ МАННУ

Глубокоуважаемый господин доктор Манн, позвольте сообщить Вам, что Ваша позиция по отношению к немецким рабочим в столь критический момент воспринята с большим и подлинным уважением друзьями, с которыми я разговаривал в Берлине, Праге, Вене и Цюрихе. Я пишу Вам об этом потому, что Ваше заявление²³, благодаря которому немецкая литература сохраняет свое лицо, вызвало, как известно, множество нападок на Вас и даже личные угрозы в Ваш адрес, и потому, что, как я полагаю, Вы вряд ли можете знать – поскольку вся прогрессивная буржуазия запугана, – какое влияние оказывает Ваша солидарность с большой частью нашего угнетенного народа.

Ваш преданный Вам Бертольт Брехт.

Лугано, конец марта [1933]

 

СЕРГЕЮ ТРЕТЬЯКОВУ

Дорогой товарищ Третьяков, с тех пор как я передал Рихтеру для Вас письмо и пьесу («Круглоголовые и остроголовые»), я ничего о Вас не слышал. Около четырех недель я в Швейцарии, до этого недолго был в Праге, побольше в Вене, неделю в Париже. Повсюду среди товарищей я встретил немалое смятение, – прошло так мало времени, и уже интриги, недоверие, скепсис или иллюзии. Профессиональные политики, по-видимому, чуть ли не все остались в Германии, но с ними почти нет связи; пока что существование партии скорее мешает, чем способствует, сплочению эмигрантов, ждут директив, линий, расчетов, перегруппировок и т. д. Все централизовано, а центр не отвечает.

[Карона, апрель, 1933]

 

ИОГАННЕСУ Р. БЕХЕРУ

28 июня 1933

Дорогой Бехер, побывав в Праге, Вене, Цюрихе, Париже, Лугано и Дании, я еще яснее понял, как важна и совершенно необходима представительная встреча нескольких коллег, на которой были бы окончательно определены формы и методы нашей будущей работы.

Почти всюду я встретил сильнейшее уныние и смятение. Разлученные с пролетариатом, все больше и больше занятые только добыванием средств к существованию, что неизбежно связано с компромиссами во всех важных делах, к тому же разбросанные по отдаленным друг от друга городам, – пролетарские писатели лишь с очень большим трудом могут продолжать заниматься революционным творчеством. Они уже теперь задумывают безобидные детские книжки, «замаскированные» романы для буржуазных издательств, пошлые фильмы для буржуазных фирм и т. д. Немногие из них, кажется, надеются на создание новых пролетарских издательств, которые позволят им продержаться в финансовом смысле.

Левые буржуазные писатели в целом настраиваются на длительный период эмиграции, вероятно, еще зондируют возможности возвращения и не имеют своей позиции в борьбе с фашизмом. Но как она у них выработается, если лишь время от времени брать взаймы их имя для какого-либо мероприятия. Как раз то обстоятельство, что в настоящее время они страдают от отсутствия позиции и от беззащитности, дает нам определенный шанс, время для использования которого, конечно, ограничено. Тезис, будто их в принципе надо оставить в покое, чтобы не потерять их симпатии, сейчас еще более ложен, чем когда бы то ни было. Если это вообще возможно, то именно сейчас самое подходящее время для подлинного политического воспитания.

Что касается стремительно падающего понимания трудностей и достижений Союза, то рассказы Оттвальта²⁴ о впечатлениях, полученных в Германии, ужасающе совпадают с моими впечатлениями, полученными вне Германии. Боюсь, у вас неправильные представления, однако сейчас прятать-голову-в-песок было бы очень скверно. Один лишь пример: я разговаривал с членами французской делегации Театральной олимпиады²⁵, и у меня сложилось убийственное впечатление об их настроениях. Чуть ли не больше всего их волнует отсутствие всякого лозунга. Им кажется, будто практического руководства попросту больше нет. Небезынтересно, что обычные, неизбежные жалобы по поводу того или иного лозунга теперь уступили место жалобам на отсутствие всякого лозунга.

Ты непременно должен настаивать на созыве конференции и позаботиться, чтобы на нее попали действительно авторитетные друзья (например, Кольцов, Третьяков, Динамов и т. д.). Насколько я знаю, кроме меня и независимо от меня требование такой конференции выдвигают наряду с другими Клебер и Оттвальт, а также в Германии Труде и Отто²⁶.

Твой старый.

 

СЕРГЕЮ ТРЕТЬЯКОВУ

Турё, через Свендборг, Дания, 11.7.33

Дорогой товарищ Третьяков,

не знаю, получили ли Вы мое последнее письмо. Я нахожусь сейчас в Дании и могу здесь довольно хорошо работать. Я и сейчас очень хотел бы как-нибудь осенью поработать над чем-нибудь в России. Может быть, мы могли бы тогда осуществить задуманное с Эйслером дело?

Но сейчас я хотел бы просить Вас посмотреть, не сохранился ли у Вас тот машинописный экземпляр пьесы «Солдат всегда солдат», который трудночитаем. Я не могу достать другой копии этой пьесы и был бы Вам очень благодарен, если б Вы прислали свою.

Что еще? Оттвальт тоже здесь. Златан²⁷ в тюрьме, но его, вероятно, выпустят и вышлют. Ему будет трудно, потому что он не знает свой родины. Как Вы думаете, смог бы он приехать в Союз?

Как дела со «Святой Иоганной»?

1. Каспар Неер (1897 – 1962) – немецкий художник, друг Брехта, оформлявший многие постановки его пьес.[↩]
2. Константин Э. Менье (1831 – 1905) – бельгийский скульптор и живописец; сыграл заметную роль в разработке темы рабочего класса. Вильгельм Каульбах (1805 – 1874) – немецкий художник официально-монументального направления; успехом пользовались его сентиментальные жанровые сцены. Лео Путц (1869 – 1940) – австрийский художник и иллюстратор, ведущий сотрудник журнала «Югенд» (основан в 1896 году; дал название стилю модерн – югендстиль). Ганс Тома (1839 – 1924) – немецкий живописец и график; был популярен своими пейзажами и жанровыми сценами из крестьянской жизни. Франц Дефреггер (1835 – 1921) – австрийский живописец; автор исторических картин на сюжеты тирольского восстания против Наполеона.[↩]
3. Этот сюжет положен в основу стихотворения Брехта «Современная легенда» (1914).[↩]
4. Герберт Иеринг (1888 – 1977) – немецкий театральный критик и эссеист.[↩]
5. Арнольт Броннен (1895 – 1959) – австрийский писатель; в 1920 – 1922 годах работал в Берлине на низкооплачиваемой должности в универмаге.[↩]
6. В связи с присуждением Брехту премии имени Клейста Г. Иеринг просил его прислать автобиографические данные и сообщал, что в «Берлине сейчас настоящий Брехт-бум». Он просил также прислать экземпляр анонсированного сборника стихотворений Брехта «Домашние проповеди».[↩]
7. »Ганнибал» – пьеса (1835) Христиана Дитриха Грабба (1801 – 1836); Брехт хотел ее инсценировать, но дальше фрагмента дело не пошло.[↩]
8. Видимо, имеется в виду советский режиссер Бернхард Райх (1894 – 1972), с которым Брехт был в дружеских отношениях.[↩]
9. Фриц Кортнер (1892 – 1971) – немецкий актер и режиссер.[↩]
10. Речь идет об ответе Брехта на вопрос газеты «Фоссише цайтунг» – «Умирает ли драма?», опубликованном 4 апреля 1926 года.[↩]
11. Режиссер Леопольд Иесснер задумал ряд инсценировок классических произведений, вызвавших горячую дискуссию. Первой была поставлена стихотворная трагедия Кристиана Фридриха Геббеля (1813 – 1863) «Ирод и Мариамна» (1850), Ф. Кортнер исполнял роль Ирода, Елена Вайгель – роль Саломеи.[↩]
12. Наследный принц Генрих XLV – художественный руководитель Ройсского театра в Гере. Просил Брехта написать статью для юбилейного сборника к 25-летию театра. Приводимый текст (за исключением обращения) и был опубликован в брошюре «25 лет Ройсского театра».[↩]
13. Бернард фон Брентано – публицист. В 1925 – 1930 годах был берлинским корреспондентом газеты «Франкфуртер цайтунг».[↩]
14. Имеется в виду подготовка создания Союза пролетарско-революционных писателей, провозглашенного 19 октября 1928 года. В ходе этой подготовки прозвучал ряд выступлений вульгарно-социологического характера, вызвавших резкое неприятие Брехта.[↩]
15. Ивар Кройгер – шведский фабрикант, «спичечный король»,[↩]
16. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 12, с. 101.[↩]
17. Речь идет о неосуществленном проекте издания журнала «Кризис и критика».[↩]
18. Элизабет Гауптманн – одна из ближайших сотрудниц Брехта с 1924 года.[↩]
19. Имеется в виду Ноябрьская революция в Германии в 1918 году.[↩]
20. Брехт подарил социологу и экономисту Фрицу Штернбергу экземпляр своей пьесы «Солдат всегда солдат» с надписью: «Моему первому учителю». «Красный генерал» – пьеса Германа Унгара, поставленная в 1928 году. [↩]
21. »Берлинский купец» (1896) – сатирическая пьеса Вальтера Меринга, поставленная в 1929 году Эрвином Пискатором. [↩]
22. »Шанхайский документ» (1928) – документальный фильм; режиссеры Я. Блиох и В. Степанов. [↩]
23. В феврале 1933 года в Берлине был созван Конгресс культуры, сразу же запрещенный нацистами. На Конгрессе было зачитано заявление Томаса Манна, в котором он высказался за социализм, хотя и в абстрактном, общегуманистическом духе.[↩]
24. Эрнст Оттвальт – немецкий писатель; будучи юношей, участвовал в подавлении Ноябрьской революции, но затем перешел на сторону рабочего класса, вступил в КПГ. В 1933 году эмигрировал в Советский Союз, был членом редколлегии журнала «Интернациональная литература».[↩]
25. Олимпиада международных революционных любительских театров; состоялась в Москве в июне 1933 года.[↩]
26. Курт Клебер (Курт Хельд; 1897 – 1959) – немецкий писатель, автор книг для юношества; один из организаторов Союза пролетарско-революционных писателей (СПРП) и редактор его органа «Линкскурве». Труде – видимо, имеется в виду Труде Рихтер – критик и литературовед, член СПРП; в 1934 году эмигрировала в Советский Союз, сейчас – профессор Литературного института в Лейпциге. Отто Биха – немецкий писатель, один из руководителей СПРП.[↩]
27. Златан Дудов (1903 – 1963) – немецкий сценарист и режиссер, уроженец Болгарии.[↩]