История русской переводной художественной литературы 1800‑1825 гг.: очерки / Отв. ред. В. Е. Багно, Е. Е. Дмитриева, М. Ю. Коренева. СПб.: Нестор-История, 2022. 712 с.

Настоящее издание хронологически продолжает два тома, выпущенные в 1995–1996 годах и посвященные той же проблеме переводной литературы от Древней Руси до XVIII века. Продолжения, как видим, пришлось ждать долго, но и объяснений тому может быть много — как издательского характера, так и трудоемкости обозреваемого предмета.

Небольшая рецензия на такого рода издание может носить лишь предварительный характер в надежде на последующие обзоры, дополнения и уточнения, на осмысление концепции издания, библиографического по преимуществу, но предполагающего в своих обзорах оценку того, что переводилось и было взято от каждой национальной культуры. Им отведены шесть разделов в следующем порядке: французская литература, немецкая, английская, итальянская, испанская, античная.

Начать нужно с безусловного достоинства издания, характерного и прежде для ленинградской школы компаративистики — богатство и точность библиографического описания. Но нужно отметить и то, что уже и прежде всего в обширном предисловии дана современная оценка проблематики, так что по идее складирование материала не должно преобладать над его осмыслением.

Авторы предисловия Е. Дмитриева и М. Коренева начинают с обсуждения самого предмета — художественной литературы. Когда это понятие вошло в обиход, в какой мере оно может быть распространено на первую четверть XIX столетия и внутри него, к каким издательским жанрам может быть отнесено? То, какого рода аспекты приняты к рассмотрению, лучше всего представить развернутым их перечнем, следуя предисловию:

— характер заимствований из других национальных культур и отношение к ним;

— интерес к роману как характеристике меняющегося вкуса;

— издательское и читательское дело в России в сравнении с основными европейскими странами;

— возникновение критики на полях риторики;

— об изменении вкуса: от галломании к англомании и германо­филии;

— о характере переводного контакта — путь к подражанию, стилизации или по формуле Батюшкова: «Чужое — мое сокровище»;

— о несовпадении ритма развития русской литературы с европейским романтизмом как о принципе преломления, «встречного течения».

Первый раздел — Франция. Первое произведение — «Поэтическое искусство» Буало, основа французского классического вкуса. На смену переводу В. Тредиаковского для новой эпохи в 1808 году приходит перевод графа Д. Хвостова с последующими тремя переизданиями до 1830-го и реакцией на них. Следуя истории французской литературы, классический вкус подновляется просветительскими идеями, представленными в России прежде всего тремя именами: Монтескье, Вольтер и Ж.-Ж. Руссо.

Французский опыт для данной эпохи все еще превалирующий, но уже — уходящий. Новая мода — Англия и Германия. В жанровом отношении этот период представляет русское осво­ение жанра элегии — от ее вхождения в моду до превращения в «элегические ку-ку» — и смену элегического вкуса на балладный. В становлении русской элегии Франция и Англия играют каждая свою роль и предлагают свои образцы для перевода и подражания.

Французская часть открывается «Поэзией», написанной П. Заборовым (с. 33–66; он же автор заключительной в данном разделе «Драмы»), и продолжается подробно и продуманно представленной по разделам и главкам «Прозой» (с. 67–122; Д. Токарев). В «Поэзии» внутреннего членения нет, что странно и ввиду того, что в указанный период в России осмысляют более чем столетнюю ее изменчивую историю — от Буало до Парни и Мильвуа — и что провоцирует вопрос о композиционном единообразии всего тома. Неужели даже Парни в исполнении «русского Парни» Батюшкова не заслужил отдельного размышления? Парни отведено всего лишь полстраницы в общем обзоре (с. 59), что вовсе поражает на фоне четырех страниц, отданных Мильвуа. Конечно, «Падение листьев» («La Chute des feuilles») было элегическим хитом эпохи, переведенным или варьируемым буквально всеми, включая Батюшкова и Баратынского, но разве можно сравнить значение этого объекта жанровой моды, едва ли не в нем явившей «элегические ку-ку», и батюшковского Парни — даже неупомянутую «Вакханку»! Поразительно умение обходиться без попытки отделить то, чем эпоха модничает, от того, что она открывает для классической русской поэзии! И — если вспомнить о содержании тома, — что дает для ее развития французский опыт.

Именно тем обстоятельством, что наиболее плодотворным для данной эпохи — и в том, что было модно, и в том, что осталось, когда модная волна схлынула, — стал тот факт, что самой обширной части удостоились в томе немецкая (с. 175–374) и английская. Задержусь лишь на английской поэзии, «кульминацией которой стал «байронизм» 1820-х гг. как важнейшее «событие в жизни русского духа»» (Вяч. И. Иванов, с. 375).

Два подробно членящихся на подглавки больших раздела: поэзия (с. 375–450) написана М. Баскиной (Маликовой), проза (с. 451–544) — Н. Дроздовым. И небольшим довеском драма с единственной темой — «На подступах к Шекспиру» (с. 545–553), автор П. Заборов.

Подглавки следуют одна за другой, своими именными или проблемными заголовками намечая путь следования. За очень кратким введением идут те, чье открытие в России и даже слава относятся к предшествующей эпохе, но переводить еще продолжают. «Мильтон» (с. 378–386; теперь, кажется, согласились в английских именах писать в подобных случаях без мягкого знака — Милтон).

«Александр Поуп» (с. 386–387) для этой эпохи — уходящее, здесь о нем в перечислительном жанре аннотированной биб­лиографии. Только почему в доказательство того, что «Опыт о человеке» переводили ранее (с. 399), сноска дана не на первое издание 1757 года, а на второе — 1761-го?

«Оссиан» (с. 387–396) и «Эдуард Юнг» (с. 396–402), хотя и открытые ранее, но важные для элегического духа данного времени.

«Джеймс Томсон» (с. 403–410) также из прошлого века, теперь явившийся в последних лучах меркнувшей славы и в переиздании перевода: «В 1802 вышло переиздание четырех из пяти переведенных Карамзиным с английского частей «Времен года»…» (c. 404). Но у Томсона всего четыре части по числу времен года! Ни заключительный гимн, ни стихотворение памяти И. Ньютона за отдельную часть не считаются. И то, что Карамзин переводил прозой, никак не оговорено, а явствует лишь из приведенных цитат. В прозаическом переводе Карамзину не пришлось бороться с новизной стиля в той мере, в какой с ней столкнулся Жуковский в переводе «Гимна», вынесенного в отдельную подглавку.

«»Сельское кладбище» Грея и «Гимн» Том(п)сона в переводе В. Жуковского» (с. 410–416). «Сельское кладбище» — шедевр, о котором умолчать в потоке описания нельзя. О нем, «родине русской поэзии» (В. Соловьев), слава богу, сказано и написано предостаточно, так что подробный цитатный ряд из Ю. Левина, В. Топорова, Е. Эткинда, В. Вацуро поставляет необходимое. О «Гимне» Томсона Баскина пробует сказать от себя, теряя проницательность на языке литературоведческих метафор: «Возвышенный и сдержанный натурфилософский пафос Томсона Жуковский переводит в близкий ему самому лирический восторг перед явлениями природы. Соответственно меняется и образ лирического героя, оригинальный образ «лира поэта» (the poet’s lyre) разворачивается в автопортрет переводчика» (с. 413).

Дело там в другом, «портреты» ни при чем. При внимательном взгляде очевидно переводческое усилие, еще не вовсе успешное, перевести «натурфилософский пафос на язык божественного откровения»:

Жуковский в 1808 г., опережающий Томсона в подробности чувствительного рассказа, еще порой проходит мимо, во всяком случае, опускает некоторые тонкие штрихи в изображении самой природы. В числе пропусков — последняя строка «Гимна». Жуковский, окончательно увлеченный мыслью о боге, о бессмертии души, не замечает, что Томсон в последней строке вдруг снова обращается к природе, от которой, в сущности, а не от поэта, и исходит гимн божеству: «Соmе then, expressive Silence, muse his praise». В этой строке есть свойство истинной поэзии — непереводимость. H. М. Карамзин передал ее дословно, чем лишь доказал, что дословность, особенно если слова соответствуют по смыслу, но не по стилистике, — не лучшее приближение к сути сказанного: «Молчание! гряди витийственно вникать, / Вникать в хвалу его!..» Впрочем, от перевода эпитета к слову «молчание» (или точнее — «тишина») он вовсе отказался. Жуковский в 1808 г. этой строки не попытался перевести, но именно у него в двадцатые годы, в стихах о Невыразимом, можно найти наиболее близкие соответствия тому, что хотел передать Томсон: «И лишь молчание понятно говорит…» [Шайтанов 1989: 160]

Я прибегаю к автоцитате не столько затем, чтобы указать на библиографический пропуск в области английской поэзии XVIII века в русском восприятии (где исследований совсем немного и где пропуск особенно заметен в издании, рассчитывающем похвалиться своей библиографической надежностью), но затем, чтобы показать, «как далеко предсказывал поэтическое развитие Томсон, открывая в поэзии живую, выразительную в самом своем молчании Природу» [Шайтанов 1989: 160]. И как нелегко давалось создание аналогичного русского стиля.

Последующие подглавки раздела касаются уже более непосредственно романтических событий: «Жанра английской переводной баллады в творчестве В. А. Жуковского…» (с. 412–420) и байронизма, представленного последовательностью подглавок: «Лорд Байрон» (с. 432–438), «»Байронщина» П. А. Вяземского» (с. 438–443), «»Шильонский узник» в переводе В. А. Жуковского» (с. 443–446), «»Слепой Козлов» — переводчик Байрона» (с. 446–450).

Оправданное членение и понятные крупные планы, среди которых не хватает по крайней мере одного — батюшковского. Как-то не везет Батюшкову и его поэтическим шедеврам в этом томе, один из них опять затерялся в библиографическом потоке. Я имею в виду первый русский стихотворный перевод из Байрона, выполненный Батюшковым и ставший одним из классических текстов русской поэзии, не раз в ней отозвавшимся: «Есть наслаждение и в дикости лесов…». Он привлекал исследовательское внимание историей своего создания, породив остроумно-детективную гипотезу В. Вацуро [Вацуро 1994]. Мне на этом примере приходилось заниматься проблемой стилистического восприятия Байрона, спровоцировавшего рождение новой поэтической мысли в сопряжении одической архаики с языком сентиментальной чувствительности [Шайтанов 2010].

Ценность тома безусловна, библиографический материал огромен и должен послужить тому, чтобы в дальнейшем точнее и проницательнее вчитаться в тексты, отличая беглую моду от того, как с опорой на европейский опыт начиналось становление русской классики.