История национальной литературы – для всесоюзного читателя

ВЫСТУПАЮТ:

Ю. Суровцев

А. Овчаренко

Л. Озеров

Ел. Гусев

Е. Сидоров

Д. Бугаев

В. Арешка

В. Оскоцкий

Н. Улащик

Е. Книпович

Б. Кежун

А. Кудравец

В. Галинис

М. Мушинский

Ю. Пширков

И. Науменко

Й. Ланкутис

Ниже мы печатаем материалы «круглого стола», посвященного обсуждению «Истории белорусской дооктябрьской литературы», «Истории белорусской советской литературы» («Наука и техника», Минск, 1977) и «Истории литовской литературы» («Вага», Вильнюс, 1977). От вышедших ранее «Очерков» белорусской и литовской литератур эти книги, подготовленные Институтом литературы имени Янки Купалы АН БССР и Институтом литовского языка и литературы АН ЛитССР, отличаются гораздо более широким охватом фактического материала и более глубоким его исследованием на современной методологической основе.

Становление и развитие национальной словесности двух народов-братьев, исторические пути которых тесно переплетались, весьма поучительно. Сопоставление истории этих литератур – а так и был задуман наш «круглый стол» – поможет отчетливее выявить и неповторимое национальное своеобразие каждой из них, и общие закономерности их развития, неразрывные и все укрепляющиеся связи.

Обсуждение было организовано Советами по белорусской и литовской литературам при Союзе писателей СССР и редакцией журнала «Вопросы литературы».

Ю. СУРОВЦЕВ

ПОУЧИТЕЛЬНЫЙ ОПЫТ

Сегодняшнее обсуждение представляет собою акцию весьма существенную, показательную и перспективную.

Прежде всего потому, что ее организация явилась делом коллективным, делом двух Советов при СП СССР (по литовской и белорусской литературам) и журнала «Вопросы литературы». Форма таких совместных заседаний, совместных встреч, совместной работы мысли становится у нас в литературной жизни хорошей традицией.

Показательно также, что обсуждаемые два издания вышли примерно в одно и то же время, были вдохновлены одними и теми же целями, что лишний раз доказывает, что не только наши литературы развиваются в одном русле, но и литературоведение и критика тоже. Отмечу особое значение того факта, что издания эти существуют на русском языке, тем самым обращены не только (и не столько) к своей, но к всесоюзной читательской аудитории. Мне кажется нелишним подчеркнуть, что такой тип издания весьма принципиален и перспективен, и потому обсуждение двух «Историй» будет интересно и поучительно не одним лишь их авторам, не только литературоведам и критикам Литвы и Белоруссии – оно будет иметь общее значение.

Представляете себе, как обогатилась бы наша общесоюзная критическая мысль, наша информированность, наши знания, если бы на полках каждого нашего критика стояли подобного рода издания, посвященные всем литературам страны?

Теперь о самих «Историях» литератур, белорусской и литовской… С самого начала скажем: эти издания демонстрируют новый уровень исследовательской работы в республиках. Мы помним, что в 50-е годы были выпущены в свет «Очерки» (более короткие) историй литератур многих наших народов. Даже беглое сравнение убеждает в том, какой большой путь развития пройден наукой нашей – и в методологическом, и в фактологическом, да и в любом другом научном отношении. Я не скажу, что тут – небо и земля, чтобы не быть несправедливым к тем, кто предпринимал первый опыт такого рода исследований. Но мы вправе гордиться нынешними результатами пройденного пути.

Перед нами, во-первых, куда большая полнота и широта фронта исследований. Расширение это произошло и по объективным причинам, и в силу осознанного стремления к нему самих авторских коллективов. Широкий круг имен, широкий круг произведений, в каждом периоде – анализ разнообразных тенденций, индивидуальностей, стилевых структур и т. п. В обоих изданиях продемонстрировано уважительное отношение к работе критики, осознанно и опять-таки широко включаемой в литературный процесс, чего не было в той, 50-х годов, серии книг. Нынешние авторы проявляют смелость – стала ли она всеобщей нашей привычкой? – не уходить, не отмахиваться от сложных проблем литературной истории (например, в белорусской – анализ противоречивой деятельности «Нашей нивы», о чем исследователи пишут ясно, недвусмысленно и убеждающе). Наибольшая, можно сказать, аналитичность и требуется в случаях наиболее сложных, не так ли?

Очень важны, во-вторых, новые, сегодняшние акценты, которые расставлены в обоих изданиях там, где речь заходит о связях национальных литератур. Изучаются связи не только с русской литературой, но и белорусско-литовские. Изучаются параллели и контакты, скажем, с польской литературой. Существует целый ряд книг, в частности, Виктора Коваленко, в которых такого рода акцент представляет собою принципиальную установку; она проявляется в обеих «Историях», и это стремление брать опыт своей национальной литературы, национальной культуры в совокупности ее реальных связей и контактов присуще всему нашему литературоведению.

На материале «Историй» двух литератур вообще можно затронуть некоторые очень существенные методологические вопросы. Остановлюсь на одном – об актуальности ленинского учения о «двух культурах» в каждой национальной культуре.

Мы были бы глубочайшим образом неправы, если бы сочли, что эти мысли Ленина относятся лишь ко времени, когда им были написаны «Критические заметки по национальному вопросу». Мы принизили бы значение, именно методологическое, а не только историческое значение этой и других работ Ленина для современной нашей борьбы за чистоту марксистско-ленинских эстетических принципов, борьбы с нашими идеологическими противниками. В «Историях»»две культуры» анализируются де-факто, так сказать, но вот методологически ленинская постановка вопроса не подчеркнута здесь с должной силой. Великим завоеванием марксистско-ленинской теории нации и культуры было это учение. И особенно аргументация, которая у Ленина одновременно объединяла и различала демократические и социалистические элементы культуры каждой нации. Припомните литературу того времени по национальному вопросу, сопоставьте ее с ленинским учением – вот тогда мы увидим, какое гигантское новаторское значение приобретала мысль Ленина о наследовании и демократического, и социалистического элементов в национальной культуре рабочим движением, социалистическим движением. Это было принципиальное положение ленинизма, из этого зерна потом выросла практика послеоктябрьского культурного строительства, курс на овладение классическим наследием, на критическую переработку достигнутого, курс на созидание новой культуры как закономерного развития всего гуманистического опыта человечества.

Такие литературы, как белорусская и литовская, очень интересно демонстрируют связь и различие демократических и социалистических национально-культурных элементов, перерастание демократических в социалистические. Опять-таки: это показано в «Историях» фактически, анализом конкретики, однако методологическую акцентировку, с прямой опорой на ленинские тексты, стоило бы в обоих изданиях усилить. Это очень важно и для нашей истории литературы, и для ведения современной идеологической борьбы.

С данной проблематикой, конечно, связан исследуемый авторами генезис социалистического реализма, национально-самобытная его почва, национально-самобытные его пути и корни. Правда, автора не делают этот угол зрения стержневым для себя (как то было сделано, например, в первом томе шеститомной «Истории советской многонациональной литературы»). Рождение и движение литературы социалистического реализма прослежено опять же де-факто, в конкретном его выявлении, но все же, может быть, зря избегают авторы теории, «философии» литературной истории. Не избегая, к сожалению, в концептуальных общих формулировках неряшливости.

Мы знаем, как много и полезно работал именно в таком, теоретико-историческом, плане покойный Н. Перкин, но сколько не до конца продуманного хотя бы в одном (принципиальном!) абзаце (к автору уже нельзя предъявить претензий, но к редакции-то можно): «В реализме Купалы и Коласа обнаруживали себя черты и свойства, которые так или иначе соотносились именно с этим передовым опытом эпохи (чуть выше; «мировой художественный опыт», «опыт соседних высокоразвитых литератур». – Ю. С), с искусством кануна социалистической революции, вбиравшим в себя качественно новый демократизм времени, предчувствие великой социальной революции, постижение ее идеалов и формирующихся новых людей – носителей этих идеалов» (II, стр. 12 – 13¹). Трудновато понять, каким образом «так или иначе соотносились» новые черты творчества Купалы и Коласа… с чем, собственно, в «мировом опыте» соотносились? И что означает далее брошенное странное «и»: «Бесспорно, например, что активный, действенный, революционный романтизм дореволюционного творчества Купалы, отчасти Тетки и Богдановича имел и (?!) своя национальные истоки». А что значит тут «отчасти»? И как, далее, понимать, что «сама атмосфера времени накануне Великой Октябрьской социалистической революции питала те сдвиги в художественном миропонимании, которые мы связываем с зарождением метода социалистического реализма» (II, стр. 13)? Ведь не «сама атмосфера», а что-то более конкретное, социально, идеологически, эстетически конкретное питало «сдвиги», а точно сказать – переход от общедемократического сознания к пролетарско-социалистическому, тем более оригинальный переход, что широкого пролетарского движения в Белоруссии тогда не было.

Было бы интересно, поучительно «потеоретизировать» серьезнее о том, как в демократическом искусстве созревают социалистическо-демократические элементы культуры.

В литовской «Истории» тоже есть положения – скажем так – недоредактированные, недоуточненные. Там говорится, например: «После победы Октябрьской революции окончательно сформировалось пролетарское крыло литовской литературы, появились писатели, связанные с революционным движением, с коммунистической печатью. Прогрессивные и социалистические тенденции крепли и в среде других представителей литовской литературы, и когда в 1940 году Литва стала советской, естественным было их вступление на социалистический путь» (стр. 265). Верно? Кажется, все верно. Но вдумаемся: «социалистические тенденции» – очевидно, самые прогрессивные из всех прогрессивных в то время тенденций, но какие же еще прогрессивные, однако не социалистические тенденции были тогда в литературе? Надо бы их тут же назвать, охарактеризовать, раскрыть в них то содержание, которое способствовало затем социалистической переориентации. По сути, здесь затронута чрезвычайно существенная мысль о том, что социалистический реализм в данной литературе формируется не только среди пролетарского крыла, не только на базе уже социалистически осознанной тенденции, но мысль эта брошена вскользь, сформулирована не совсем точно, а в такого рода вопросах надо быть очень точными.

Есть принципиальный смысл в том, чтобы внимательнее с точки зрения проблемы генезиса социалистической литературы, проблем формирования социалистического реализма вглядеться в литературу и искусство досоветской Прибалтики, а также Западной Белоруссии и Западной Украины. Если должным образом вооружиться ленинским учением о «двух культурах», то неизбежен конкретный вопрос: какие конкретно демократические и социалистические элементы художественной культуры были у народов Прибалтики до 1940 года? Отвечаем мы на это пока не очень внятно, во всяком случае не полно. А вопрос важный, вопрос широкого значения. Европейского – уж во всяком случае!..

Из обсуждаемых книг вырисовывается еще один методологический вопрос, на котором мне хочется здесь остановиться, – о понятии «литературный процесс», о меняющемся исторически объеме этого понятия, о различных его «частях» и «факторах»: мы все понимаем, что процесс этот не есть просто совокупность книг и имен литераторов. Мне кажется, литовские авторы скупо, но очень точно, методологически удачно вводят в объем понятия историко-гуманистический фон. Но «фон» – плохое слово; нет, журналистика, искусство, эстетические воззрения – это скорее уж «части» литературного процесса, который представляет собой очень сложное образование, как бы ряд концентрических окружностей с собственно литературной продукцией в центре.

Но вот странность (от неопытности?): как-то тускнеет этот «ряд окружностей», когда мы подходим в «Историях» к нашим дням. Возьмем несомненный «фактор» литературного процесса – деятельность Союзов писателей этих двух республик. В «Историях» есть ссылки на документы съездов, пленумов и т. д. Но… и только. Иллюстрации есть, а не выяснение роли Союзов писателей в организации литературного процесса. Эта – согласимся, новая – методологическая проблема просто стучится в дверь.

Пора написать всем нам вместе «Историю» Союза писателей СССР.

Коротко о традиционной проблеме уловления в подобных «Историях» своеобразия писателя, произведения. Проблема трудная: как телескопом уловить то, что и микроскопу бывает не под силу? Авторы избрали традиционный путь – дают главы-портреты. Некоторые из них очень неплохие. Иные же мне не понравились: ну, это дело естественное, у каждого свои вкусы и пристрастия…

В конце выступления сделаю своеобразный возврат к его началу. Общесоюзно поучительны эти две книги. Тем еще поучительны, что показывают живое участие академической науки в методологических заботах, интересных не только ей. Анализ того, что было в литературе, смыкается с анализом того, что есть, и – освещает нам путь в завтра.

Последние главы, которые посвящены в «Историях» современным проблемам, не написаны с категоричностью, присутствующей в главах «исторических». Есть какой-то свободный маневр. Это важно. Наука должна прогнозировать. Если мы считаем, что литературоведение наука, оно тоже должно прогнозировать – развитие тематики, жанров, стилевых структур. Шаги в этом направлении наши авторы предпринимают.

Тем самым они еще раз доказывают, что участие литовской и белорусской критики в обсуждении проблем методологического характера, имеющих общесоюзное значение, увеличивается с каждым годом.

И это чрезвычайно важный показатель роста их авторитета.

А. ОВЧАРЕНКО

ИСТОРИЯ ХУДОЖЕСТВЕННОГО САМОСОЗНАНИЯ НАРОДА

Мы являемся свидетелями и активными участниками всемирно-исторического процесса гармонизации социалистических национальных культур. На наших глазах завязывается нечто беспрецедентное – единая интернациональная культура человечества. Чтобы вырос кристалл, нужна песчинка. Чтобы родилась единая, интернациональная, всечеловеческая культура, необходимо появление новой исторической общности. Такая общность возникла в Советском Союзе. Речь идет о советском народе. Он и есть то искомое начало, ядро, вокруг которого со временем сплотятся все народы в единстве, именуемом социалистическим, коммунистическим человечеством.

Процесс такой гармонизации будет трудным, сложным и долгим. Он весь в будущем. Но он уже начался. Мы с вами стоим у его истоков. И мы отчетливо ощущаем, какие глубокие у него корни, уходящие в толщу прошлого. Вот еще одна причина, побуждающая нас заботливо оглядываться назад, чтобы не позабыть там чего-нибудь ценного, что способно приумножить духовные богатства человечества в грядущем.

Далеко вперед заглянуть дано тому, кто видит прошлое во всей его глубине и широте. Отсюда и проистекает отличающее в последние десятилетия нашу науку стремление к универсальным концепциям и всеобъемлющему синтезу. В частности, в области литературоведения и литературной критики уже созданы многотомные «Истории» русской, украинской, белорусской и многих других национальных литератур, обобщающие очерки их развития, труды по истории литературной критики.

Вышла в свет шеститомная «История советской многонациональной литературы», ведется подготовительная работа над «Историей литератур народов СССР дооктябрьского периода». Скоро будет объявлена подписка на десятитомную «Историю всемирной литературы».

«История белорусской дооктябрьской литературы» и «История белорусской советской литературы» находятся в этой сфере советской науки. Каждая из названных книг является самостоятельным, вполне законченным исследованием. Вместе с тем они внутренне связаны между собой общностью концепции.

Если не ошибаюсь, в Белоруссии это четвертая попытка проследить, как рождалась, становилась на ноги и потом в течение почти тысячелетия продвигалась вперед литература белорусов. То был сложный, очень неравномерно развивающийся процесс. Но, как показывают авторы обсуждаемых книг, он не прерывался. Между прочим, не прерывался еще и потому, что протекал во взаимоподдержке прежде всего с литературами русской, украинской, литовской и польской, но не только с ними.

Бережно отобрав все самое ценное из созданного белорусами на протяжении нескольких столетий, авторы двухтомника сумели, мне кажется, убедительно раскрыть историю художественного самосознания народа, за редкими исключениями, верно оцепили важнейшие памятники своей литературы, правильно охарактеризовали роль и значение писателей как далекого прошлого, так и нынешнего времени, наконец, выявили и сформулировали основные закономерности развития белорусской литературы в целом.

Успех авторов во многом подготовлен достижениями литературоведения и литературной критики, тем, что в предыдущие десятилетия была проведена колоссальная исследовательская работа даже не десятками, а сотнями белорусских, украинских, русских ученых. Работа эта относилась ко всем этапам развития белорусской литературы. Она освещена в специальной главе «Истории», но, мне кажется, она могла бы быть показана с большей полнотой (также и в области теории, методологии, о чем говорил здесь Ю. Суровцев).

При неторопливом чтении 1384 страниц «Истории» белорусской литературы почти физически ощущаешь, как по мере все более мощного углубления двуединого корня белорусской литературы в национальные истоки, по мере того, как неостановимо расширяющаяся сеть капилляров все щедрее питает соками земли, соками жизни древо белорусской литературы, оно тянется вверх, становится осанистее в стволе своем, выбрасывает новые ветви, приобретая неповторимую красоту. Притягательная скромность отнюдь не единственная черта этой литературы, как, впрочем, и другая, которую имел в виду Максим Горецкий, когда писал: «А народ мой – народ-поэт, народ-лирик, народ, который в исторической жизни своей всегда более склонялся к нуждам души, нежели к нуждам плоти». Ныне в саду мировой литературы белорусская – далеко не последняя. Без нее красота мира была бы неполной.

Самыми плодотворными из всех источников, питавших на протяжении веков белорусскую литературу, были те, что непосредственно вытекали из национально-освободительных и социально-освободительных стремлений народа и лучших его сынов. Превосходны страницы, повествующие в этом плане о Франциске Скорине, Мелетии Смотрицком, Афанасии Филипповиче, Симеоне Полоцком, их вкладе в белорусскую культуру, в белорусскую литературу.

Не уверен, что этот верный критерий был соблюден при анализе и оценке поэмы «Лямент», но тут, возможно, я ошибаюсь.

Есть немало причин, почему белорусская литература XIX века не очень богата блестящими именами и выдающимися произведениями, но ее истинные достижения показаны исследователями с заслуживающей одобрения бережливостью. Впечатляет рассказ о плеяде белорусских революционных демократов – Владиславе Сырокомле, Винцесе Коротынском, В. Дунине-Марцинкевиче и особенно Кастусе Калиновском, этом белорусском Чернышевском. Калиновский нависал совсем немного. Но сама его героическая жизнь бросила негаснущий отсвет на всю белорусскую литературу, отсвет, который мы отчетливо видим в творчестве Янки Купалы, Якуба Коласа, Тетки…

В конце XIX – начале XX века белорусская литература вместе с русской, украинской, а потом и всеми другими национальными литературами России припадает к еще более могучему источнику – всероссийскому пролетарскому освободительному движению. Это в немалой степени способствовало выходу ее на мировую арену. Она дает сразу по крайней мере три фигуры мирового плана: Янку Купалу, Якуба Коласа и Максима Богдановича.

Кстати сказать, М. Шолохов высоко оценил достижения белорусской литературы в XX веке. «Замечательная белорусская литература, – говорил он, – дала Человечеству замечательного поэта Янку Купалу».

Сила белорусской литературы, как показывают авторы обсуждаемых книг, в немалой степени была обусловлена тем, что она существовала и существует как неотъемлемая часть триединого русско-украинско-белорусского ствола восточнославянских литератур, она неизменно развивалась не только в этом плодотворном взаимодействии, но и в постоянном взаимообогащении. Это взаимодействие (как уже говорилось, оно было также с литературами польской и литовской) прослеживается на протяжении всего исследования, начиная с общего для трех литератур «Слова о полку Игореве» и кончая все усиливающимся взаимопритяжением белорусской и всех других социалистических литератур в наши дни:

Хорошо также, что и на раннем этапе, и в позднейших звеньях белорусская литература рассматривается в ее связях с живописью, архитектурой и другими смежными искусствами, хотя во второй книге, к сожалению, этот аспект существенно ослабевает. Мне кажется, авторы отвели больше, чем следовало, места церковной литературе и всерьез говорят о слабых виршах Рымши (I, стр. 220).

С интересом читаются страницы, посвященные рождению в белорусской литературе новых жанров, утверждению в конце XIX – начале XX века прозы. Очень точно определяются вопросы, волновавшие в тот период прогрессивных белорусских писателей, роль VI. Горького в выходе их на широкую дорогу активного служения революции. «Горький, – рассказывает Якуб Колас, – шел гигантскими шагами, собирая многотысячные аудитории молодежи, освобождая умы от нудной плесени декадентства. Прозвучало новое слово, и к глашатаю его обратились взоры тех, кто искал путь в новую жизнь. Я навсегда сохранил в сердце глубокую признательность Максиму Горькому за чуткость к первым шагам в литературе, которые делали мы с Янкой Купалой».

Мятежность – вот чему учились белорусские писатели у Горького. Она стала захватывать все их творчество, проявившись у Янки Купалы даже в удивительной ритмике, о которой М. Богданович как-то сказал: «Необыкновенная ритмичность – вот главная, всеподчиняющая особенность Купалы. Его бурные, стремительные ритмы увлекают, гипнотизируют читателя, не дают ему задержаться, опомниться, покоряют его своей властью».

Интересные наблюдения в этом духе есть и у авторов «Истории»: «…Своим путем входила в белорусскую литературу Тетка (1876 – 1916) как непримиримый борец-революционер. В ее стихах («Крест за свободу», «Море», «Под знаменем» и др.) звучит музыка революционных маршей, слышны яростные раскаты бури, символизирующие народную революцию» (I, стр. 451).

В заслугу исследователям надо поставить и тот факт, что они вспоминают о многих несправедливо забытых или полузабытых писателях, таких, как Янка Лучина, Алесь Гарун и др.

Обидятся, быть может, некоторые писатели, чьих «медальонов» не оказалось в строжайше и, в общем, правильно отобранном втором разделе книги о советской литературе.

Не исключено, что кому-то из участников обсуждения больше понравятся во второй книге главы, посвященные Янке Купале или Якубу Коласу, другим – монографические главы, посвященные Ивану Мележу или Василю Быкову. Допускаю даже, что кому-то, особенно тем, кто сам пишет о тех же писателях, они не понравятся вовсе. И это вполне естественно. Лично я считаю наиболее удавшимися главы «Змитрок Бядуля» (автор – А. Лысенко), «Михась Чарот» (М. Ярош) и «Кузьма Чорный» (М. Тычина), наверное, еще и потому, что сам никогда не писал об этих художниках слова. На мой взгляд, в последней из названных глав безупречно определена заслуга Кузьмы Чорного в развитии белорусской прозы: «Вместе со своими замечательными современниками Я. Колесом и Т. Гартным, М. Зарецким, М. Горецким, П. Головачом, М. Лыньковым К. Чорный решил огромную по своим масштабам и трудности задачу создания высокоразвитой, стоящей наравне с лучшими литературами мира белорусской прозы. Белорусский роман, повесть и рассказ приобрели в его творчестве свою жанровую зрелость, стали поистине художественным исследованием эпохи» (II, стр. 453).

Хочется поддержать и другой вывод исследователей: «Продолжая и развивая национальные литературные традиции, прежде всего традиции Я. Коласа, М. Горецкого, К. Чорного, творчески используя опыт прогрессивной мировой прозы, Мележ создал произведения, которые стали гордостью национальной литературы, которые определяют сегодня ее высокий художественный уровень, утверждают наиболее жизненно важные и перспективные пути ее дальнейшего развития» (II, стр. 673).

Кажется, мы, русские читатели, еще не получили монографический портрет, раскрывающий все богатство в высшей степени оригинального, неповторимого и до сих пор еще не оцененного по достоинству поэта Пимена Панченко.

Специально хочется отметить успех авторов, рассказавших об уникальном явлении – западнобелорусской социалистической литературе до момента воссоединения и о развитии белорусской литературной критики.

Не берусь судить о том, удачно или неудачно разместили редакторы во второй книге обзорные и монографические главы. И все же решение этого вопроса в первой книге мне показалось более органичным: литературные портреты даны там после обзорных глав, охватывающих большие хронологические периоды, а не просто в конце книги. Но было бы несправедливо не отметить, что в обобщающих главах «Литература 20-х годов» и «Литература 30-х годов» хорошо отвеен, систематизирован и обобщен колоссальный фактический материал. Он, повторяю, умело отобран и верно осмыслен. Впрочем, это же можно сказать и о работе в целом.

При чтении долгом и медленном у меня накопилось немало критических замечаний. Вероятно, в такой большой работе и не может не быть спорных формулировок, даже отдельных неточностей и просчетов. Но я уверен, что они не помешают участникам обсуждения правильно оценить труд большого коллектива ученых и литературных критиков.

Лев ОЗЕРОВ

КОМПАС В ЛИТЕРАТУРНОМ МОРЕ

Мы сегодня обсуждаем две работы по истории литературы двух народов-соседей – белорусского и литовского. Две сопредельные земли, две различные по своим историческим судьбам, но влившиеся в общую советскую семью («чувство семьи единой») культуры. Обсуждаемые нами работы вобрали в себя опыт предшественников и за короткое время получили широкий отклик. Панорамный обзор работы по истории белорусской литературы сделал А. Овчаренко. Я в своем слове коснусь работы по истории литовской литературы, классической и современной.

Еще при обсуждении итогов 1977 года на заседании Совета по литовской литературе отмечалась важность и актуальность выпущенной издательством «Вага» давно ожидаемой книги, обогащающей наше представление о литовском художественном слове. Тогда же, вскоре после выхода ее в свет, книга была высоко оценена и в литовской прессе, прежде всего в газете «Тиеса». В «Истории литовской литературы» около тысячи страниц. И все же я могу сказать – она лаконична, так как авторы рассматривают историю родной литературы от ее истоков (XIV век) до нынешних дней. Она лаконична, так как создавалась на основе пятитомной «Истории литовской литературы» (1957 – 1968, на литовском языке). Эта последняя – огромная работа авторского коллектива, возглавляемого блистательным знатоком литовской литературы академиком Костасом Корсакасом. Пятитомник в свое время получил весьма высокую оценку литературной и научной общественности и был удостоен республиканской премии.

Сразу же надо сказать, что однотомная «История литовской литературы», которую мы сегодня обсуждаем, вовсе не является сокращенным вариантом пятитомного издания. Это самостоятельная работа, о чем с полным правом говорится в предисловии к книге. Ценный опыт литовского пятитомника использован разумно и с толком: принципы периодизации, общая оценка кардинальных общественно-политических и идейно-художественных явлений. Но, естественно, обзор литературного процесса приближен к нашим дням, обстоятельно рассмотрен современный этап литературного развития.

«История литовской литературы» вышла за пределы Литвы, к всесоюзному читателю, и это не может не радовать, так как сама литовская литература получила ныне широкий – и всесоюзный, и мировой – резонанс.

Мне посчастливилось встречаться и беседовать со старшими (ныне покойными) мастерами литовской литературы, которые могли сравнивать давнее с нынешним. Это были очевидцы и участники процесса обновления литовской литературы. О чем мог мечтать и на что мог рассчитывать писатель Литвы конца прошлого – начала нашего века?

Разумеется, на внимание своего народа. Это прежде всего. Что же касается переводов на другие языки, то на это могли надеяться единицы, некие счастливчики, в сторону которых метнул глаз, случайный взгляд иноязычный переводчик. Все это была «нечаянная радость». Об этом мне говорили в разное время и каждый по-своему В. Миколайтис-Путинас, К. Борута, Т. Тильвитис, А. Венцлова и другие. Помню радость А. Венуолиса по поводу издания его книги в русском переводе. Сейчас, когда явление это стало обычным, оно уже не замечается. «А может ли быть по-иному?» – подумает литовский писатель новой генерации.

Но тут есть над чем задуматься.

Не вдруг, не сразу, а постепенно, в ходе своего творческого развития, литовская литература набирала высоту и естественно входила во всесоюзный литературный процесс. И сейчас литовская лепта в этом процессе весьма заметна. Об этом можно судить по цифрам. Статистика подчас бывает красноречивей слов.

Произведения литовских писателей издаются на 36 языках Советского Союза и на 27 языках народов зарубежных стран. Ежегодно в республике выходит около 350 названий книг художественной литературы тиражом 7,5 млн. экземпляров. Это внушительно. Попробуйте разбудить от вечного сна Майрониса и Билюнаса, Жемайте и Кекштаса. Они услышат, увидят и – не поверят…

Но дело не только в тиражах, не только в количественных показателях, хотя и они очень важны, они – знаки резкого повышения интереса к литовской литературе.

Дело и в особенностях, в самом смысле литературы, в ее отличительных чертах, привлекательных и для литовского и для иноязычного читателя. Эти черты определялись на протяжении столетий, десятилетий, определялись постепенно, в ходе исторического развития. Для того чтобы понять тот скачок, который сделала литовская литература за последние десятилетия, надо знать истоки этой литературы, поступательный ход ее развития, знать, как протекала борьба различных тенденций в самой литературе и как она отражала, вернее, выражала социальные силы внутри самого литовского народа. А ведь на лице литературы зеркально чисто отражается лицо самой жизни, исторической жизни народа.

Разумеется, литературу определяет нынешний день, его нужды, его веления. Писатель хочет быть, стремится быть современным, даже в историческом романе. Он не может не откликаться на нужды дня. Он, наконец, живет среди других ищущих художников. Он следит за Хемингуэем и Маркесом, Фолкнером и Зегерс, Арагоном и Моравиа. Но у него есть своя национальная традиция. И он ей верен.

Современный литовский поэт знает достижения Неруды и Незвала, Тувима и Далчева, Хикмета и Гильена, Асеева и Пастернака, Тычины и Леонидзе, Кулешова и Сагияна. Но он – наследник Донелайтиса и Баранаускаса, Сруоги и Нерис, он владелец золотых кладов – народных дайн и баллад. Для того чтобы понять современный литовский вклад во всесоюзную литературу, надо знать историю самой литовской литературы.

Читатель, углубляясь в книги Симонайтите, Балтушиса, Слуцкиса, Марцинкявичюса, Межелайтиса, Балтакиса, Жилинскайте и многих других, хочет знать их истоки. «История литовской литературы» – это незаменимое справочное пособие, путеводитель по десятилетиям, по литературным направлениям и творчеству отдельных писателей.

«В построении книги авторы исходили из стремления осветить исторические условия и главные тенденции развития литовской литературы, охарактеризовать творчество классиков и наиболее известных современных литовских советских писателей», – говорится в «Предисловии» (стр. 7). Книга выполняет эту свою функцию, дает материал для познания истоков и тенденций. Вместе с тем она ориентирует желающих углубиться в тот или иной вопрос, в того или иного автора, предлагая этим желающим ценный библиографический указатель. В нем имена нескольких десятков литовских художников слова и список статей и рецензий, относящихся к их творчеству.

Из сопоставления книг современных литовских поэтов и прозаиков с книгами их предшественников возникает у читателя представление о новом качестве литературы наших дней. Возьмем, скажем, понятие «литовский роман внутреннего монолога», появившееся естественно и просто в эти годы. Своеобразие современного литовского романа отмечает не только критика, но, хочу подчеркнуть, и широкий круг читателей. Об этом свидетельствуют, например, выступления на конференциях, проводившихся Советом по литовской литературе в библиотеках Москвы. Произведения литовских романистов при всем их разнообразии имеют общие черты. Об этом говорят и пишут. Книга по истории литовской литературы дает возможность установить и понять генеалогию литовского психологического романа наших дней. То же самое в поэзии. Скажем, драматические поэмы Марцинкявичюса (конечно, и его трилогия) естественно вырастают из традиций литовской поэмы, в том числе из «Пахарей», «Владаса Дичюса», «Уснине» («На земле литовской») Тильвитиса, из опыта Сруоги, из народного эпоса.

Клоню к тому, что книга по истории литературы становится компасом в море иноязычной словесности, пособием для современного читателя, верным помощником в его духовных поисках.

Прошел год со времени издания «Истории литовской литературы», вышедшей под редакцией такого серьезного литературоведа, как Й. Ланкутис. В оглавлении читатель встречает имена авторов, известные любителям литовского слова: В. Ванагас, В. Галинис, Л. Гинейтис, К. Довейка, Я. Жекайте, А. Залаторюс, Ю. Качюлис, В. Кубилюс, Й. Ланкутис, Р. Микшите, К. Настопка, Р. Пакальнишкис, А. Радзявичюс, А. Самулёнис. Эти и не названные здесь имена литовских литераторов, ученых, редакторов мощно подпирают своды здания, ходить по которому интересно и поучительно. Здесь не заблудишься, так как опытные наставники водят тебя по многочисленным помещениям этого здания. Да и вся книга становится путеводителем по векам и десятилетиям литовской литературы. Она стала настольной для тех, кто этой литературой интересуется и занимается ею, кто ценит литовский литературный опыт. Теперь, по прошествии года, можно сказать, что книга стала также библиографической редкостью. Поди-ка достань ее.

Протекшее время подтвердило общую высокую оценку этого труда и вместе с тем позволило углубиться в его текст, проверить его в текущей работе. Справочное пособие, учебное пособие, подспорье по истории литературы, этот том скомпонован так, как сейчас принято компоновать такого рода издания: на сочетании общих планов – обзоров литературного процесса и монографических очерков об отдельных писателях, наиболее значимых участниках его. Одно не мешает другому, напротив, все в книге взаимосвязано.

В одних случаях писателю уделено больше места, в других – меньше: число портретов и их величина определяются авторским коллективом. Однако один пропуск вызывает досаду и недоумение. Правда, я здесь человек пристрастный. Но без пристрастия искусства не существует. Я – переводчик, биограф и пропагандист поэзии Витаутаса Монтвилы, творца, чья героическая жизнь и гибель в застенках гестапо, чьи выразительные, острые, новаторские строки давно и прочно вошли в литовскую литературу и литовскую общественную мысль.

Достаточно сказать, что именно Витаутас Монтвила самым решительным образом в сборнике «Венок Советской Литвы» (1944)) выразил свое отношение к новому строю. Он выстрадал этот строй, скитаясь по тюрьмам и борясь за него. Это ярчайший после Юлюса Янониса поэт революционного склада, его прямой преемник.

Главы о Витаутасе Монтвиле в книге нет. Это, на мой взгляд, явное упущение. Отсутствие очерка о нем так же странно и противоестественно, как если б в истории новой болгарской поэзии не было очерка о Христо Смирненском или Николе Вапцарове, в истории новой испанской поэзии – очерка о Федерико Гарсиа Лорке, а в истории татарской и всей советской поэзии – очерка о Мусе Джалиле… Литовские друзья это, вероятно, поняли, и нет сомнения в том, что при переиздании книги (а оно, несомненно, понадобится) эта ошибка будет исправлена.

Вчитываясь в текст, сопоставляешь отдельные его части, главы, страницы. Сопоставляя, делаешь выводы. Пусть они подчас субъективны. Но они рождены раздумьями над книгой и заботой об ее дальнейшем совершенствовании. Уверен, что пройдет время и восторг некоторых авторов перед отдельными занимавшими видные должности или удостоенными высоких наград литераторами уступит место более трезвому, аналитическому подходу. Исторический свод не место, где расточаются комплименты, а налет этой комплиментарности в книге все же имеется. Если мы употребляем превосходные степени при характеристике современных нам авторов, то какие слова мы найдем в словаре для наших классиков, выдержавших испытание не нескольких лет, а десятилетий и веков. Историк литературы не имеет права на расточительство похвал, ему сподручней иметь дело с фактами и с анализом их. Конечно, этот недостаток относится не только к литовским историкам литературы, это общая наша беда, но изживать ее надо.

Такая же (или сходная) история происходит и с обозначением близости писателя к реализму и социалистическому реализму или степени отдаленности от них. Реализм в истории литературы, да и в теории ее, стал неким знаком или отметкой. Реализм дается подчас не как творческая позиция писателя, а как способ оценки по пятибалльной системе. Так «реализм» и «социалистический реализм» порой невольно становятся терминами без конкретного творческого наполнения. И это опять-таки далеко не только у литовских теоретиков и историков литературы.

Вот на стр. 635 читаю: «В своем поэтическом творчестве Тильвитис руководствовался принципами социалистического реализма». Мне бы хотелось знать: какими именно принципами, как руководствовался? Называются книги поэта: «Сонеты о счастье», «На полях отчизны», «Дом мой родной». Я знаю эти книги, перевел на русский некоторые стихи из них. Но на свой вопрос о том, как Тильвитис пользовался методом, ответа я не получил. Вместо этого мне предложено: «…С патриотическим подъемом он воспевал успехи социализма, коллективный труд крестьян, дружбу народов, нового советского человека» (стр. 635). Но ведь это же делали и А. Венцлова, и В. Реймерис, и Ю. Мацявичюс, и А. Балтакис, и Многие другие, если хотите – все. Что же я узнаю о нем – о Тильвитисе, об его индивидуальности? Мало, досадно мало.

Усредненный тип описания творческого пути писателя – наш общий грех. Это относится ко всем историкам литературы, в том числе и русским. Это еще одно из слабых звеньев нашего литературоведения. И всего ощутимее оно обнаруживается в общих историко-литературных сводах, где творцы вынуждены стоять в хронологическом строю, рядом, друг за другом, где читатель невольно может и должен сопоставлять.

В некоторых местах книги стремление к сжатости приводит к протокольности, хронике, перечислению. Перечни фамилий и названий произведений встречаются слишком часто. А ведь перечень неэффективен. Стремление к перечню и всеохватности выражено интонационно и синтаксически однообразными периодами. «Расширению эстетических горизонтов литовской литературы, углублению ее художественной культуры способствовали…» (стр. 734). Далее перечень переводчиков (речь о переводе). «Интернациональному характеру литературной жизни Советской Литвы способствовала…» (стр. 735, то есть следующая). Далее перечень русских писателей, живущих в Литве. То же можно встретить на других страницах. Это делает стиль книги в некоторых главах уныло-перечислительным, хроникерско-отчетным, регистраторским. Гораздо более решительно наши критики должны освобождаться от штампов – штампов мысли и изложения.

В книге есть повторы. На стр. 138 сообщается, что «лирика – наиболее ценная часть творчества Майрониса». На стр. 153 сказано об этом же: «Наибольшую ценность в литературном наследии Майрониса представляет его лирика».

Совет по литовской литературе кровно заинтересован в том, чтобы «История литовской литературы» стала настольной книгой всех любителей, всех внимательных читателей литовской литературы. А круг этих любителей, этих читателей ширится. Из их-то среды и появляются истинные ценители и знатоки.

По слову Юозаса Грушаса, нет писателей, которым было бы легко писать. Хочу эту фразу обратить к историкам литературы. Им не легко в пределах одного тома выразить литовское литературное наследие. К наследию добавить современность. Не легко! Но дело сделано. Выработан тип книги, ее общий настрой, ее композиция, ее стиль. Это – достояние, которое нельзя умалить. И если работа будет продолжена, история литовской литературы найдет еще более достойное воплощение.

Вл. ГУСЕВ

СТРОЙНОЕ ДЕЛО СИНТЕЗА

Тип этого обсуждения закономерен. Мало того, такие обсуждения вообще могут стать методологическим приобретением, – об этом говорил здесь Ю. Суровцев. В самом деле, изучение наших литератур в их реальном взаимодействии и общности, основанной на общности собственно жизненных процессов, давно стало необходимостью. В данном же случае речь идет о взаимодействии, подкрепленном взаимодействием исторических судеб культур и самих народов, – взаимодействием, уводящим в глубины веков, в «дым столетий», по выражению классика. Так что постановка темы логична.

Правда, есть и другая сторона вопроса, а именно: уровень, тип самих разбираемых изданий. Тут возникают разные плоскости рассмотрения. Иногда эти плоскости как раз не взаимодействуют, а то и не пересекаются между собой. «История литовской литературы»: на русском языке – внушительный, плотный внешне и внутренне, но один том. Материал двухтомной белорусской «Истории» богаче. Сами композиционные, «структурные» типы разные. Так, в «Истории белорусской советской литературы» вперед вынесены все обзорные главы, а далее идут все монографические. В таком расположении материала есть своя выигрышная логика сравнительно с принципом литовского тома – принципом более традиционным (чередование глав обзорных и глав монографических по историческим периодам). Зато сам «уровень освоенности» материала в литовском томе, как правило, выше. Здесь изложение более синтетично и более насыщено внутренне.

Учитывая эти разночтения, трудно анализировать обе «Истории» на параллельных курсах или методом непрерывного сопоставления.

Вообще подробные разборы на эти темы еще впереди; мы теперь осуществляем только первые приступы. Вот почему, соглашаясь с Л. Озеровым в его общей заботе о качестве литературоведческого анализа, о борьбе со штампами и т. п., я все-таки должен заметить, что речь тут скорее идет о более общих проблемах нашей критики, чем о данном конкретном исследовании. Во-первых, и штамп штампу рознь: ни для кого не секрет, что есть терминологические штампы, без которых критику все равно не обойтись. Во-вторых, и это главное, мы-то все находимся еще на той стадии освоения подобного труда, когда общее ощущение важнее подробностей, взятых в их полном составе.

Читая или просматривая «Историю литовской литературы», видишь много такого, что наводит на размышления весьма широкие. Перед нами – история народа и его культуры, изложенная в томе хотя и объемистом, но компактном. Еще раз убеждаешься, сколь высок духовный, мыслительный уровень гуманитарной культуры в наших нынешних союзных республиках. Литва неизменно «держит» этот уровень; и в данном случае она, естественно, тоже «не подвела». В книге четкая обзорность чередуется с не менее четкой монографичностью (можно спорить с самим этим принципом, но проведен-то он веско), изложение ясно, информационно насыщенно, умственно емко.

Хотелось бы особенно отметить одну черту литовской литературоведческой школы, поучительную для всех нас: умение ненавязчиво дать почувствовать именно художественную атмосферу текста, душу писателя.

О древней литературе: «Тут преобладают связные повествования – зачастую с четкой композицией и мотивированным сюжетом. Литовским летописям не свойственны также религиозные мотивы и ссылки на библию – свидетельство того, что авторы их были мирянами. Наиболее характерная стилистическая особенность литовских летописей – высокий риторический стиль» (стр. 16, Л. Гинейтис).

Такого рода синтетичная стилевая информация сразу дает очень много; ассоциации ведут во все стороны, уводят в глубину, в объем жизни. Например, мы вспоминаем труды Д. Лихачева. Вспоминаем, что русским летописям была, наоборот, свойственна чистая и аскетическая эпичность, что в самой «сухости», краткости сообщений как бы просматривалась толща и жизни и времени, неуклонность событий. Возвышенный и напряженный стиль был тоже свойствен древнерусской литературе, но уходил в другие жанры. Летопись же была всегда именно такова, и это было так строго, что мы невольно внутренне распространяем свойства нашей летописи на весь жанр летописи. Сообщение литовского исследователя расширяет наше представление о границах этого жанра. Это лишь одна из ассоциаций; а их, повторяю, много.

И это свойство изложения не эпизодично: тут дело не в главе, не в периоде. О Донелайтисе: «Нельзя не заметить пристрастие Донелайтиса к просторечным, зачастую грубым оборотам… Это связано не столько с так называемым «либертинизмом»… сколько с традицией литературы барокко…» (стр. 50, тот же автор). И опять: можно немало думать и говорить по поводу этой информации. Сейчас все толкуют о барокко, и часто всуе; но здесь-то этот разговор как раз по существу. Донелайтис имеет реальное отношение к проблеме… Тем самым литература снова включается в широкий контекст…

1. Здесь и далее в ссылках на источники цитат «История белорусской дооктябрьской литературы» обозначается цифрой I, «История белорусской советской литературы» – цифрой II (прим. ред.).[↩]