История как вызов современности в букеровском романе

Материалы предыдущих Букеровских конференций см. в журнале «Вопросы литературы»: 2002, № 5; 2003, № 4; 2004, № 5; 2005, № 2; 2006, № 2, а также в номерах за май – июнь 2009–2016 годов.

Текст публикации поступил 21.01.2018.

Публикация подготовлена при финансовой поддержке Российского научного фонда (РНФ), проект № 17–78–30029.

Михаил Шапошников. Нам очень лестно сегодня принимать у себя участников Букеровской конференции, потому что Литературный музей всегда был связан с процессами, которые происходят в современной литературе, а «Русский Букер» – событие, безусловно, знаковое для литературной России, и не только России. В Доме Брюсова еще при Брюсове обсуждалось все, что в литературе было нового, интересного и значительного, и хорошо, что сегодня эта традиция продолжается.

Игорь Шайтанов. Я очень благодарен Дому Брюсова за предоставленную площадку и очень рад, что сегодняшняя Букеровская конференция пройдет здесь. Пять лет подряд она проходила в режиме телемоста в здании банка «Глобэкс», но теперь мы переместились – и, надеюсь, надолго – в более привычное нам литературное пространство.

Итак, почему к обсуждению предложена эта тема и что она означает? Как известно, с самого момента возникновения исторического романа он был романом о двух эпохах. Вальтер Скотт всегда говорил, что он пишет об истории для того, чтобы найти какие-то ответы на происходящее в современности. Я думаю, что сейчас происходит то же самое, тем более что нынешний 2017 год побуждает вспоминать историю – не случайно комментарий Петра Алешковского к букеровскому шорт-листу, напечатанный в нашем буклете, начинается фразой: «В последние годы наша литература заболела историей…»

Об этой болезни, собственно, и пойдет сегодня речь. Обратите внимание, что в букеровских романах, адресующихся к истории, задействован совсем не только XX век, хотя он задействован чрезвычайно широко, разнообразно и с необычным для исторического романа личным оттенком; особенно интересен сюжет о долгожителе, получивший в последнее время развитие и позволяющий увидеть весь XX век глазами одного героя, будь то «Жилец» Михаила Холмогорова, «Авиатор» Евгения Водолазкина или «Жизнеописание Петра Степановича К.» Анатолия Вишневского. Но сегодня задействовано все пространство русской истории начиная со Средних веков. Оно началось для современного романа еще в 2010 году, в скандальном романе Елены Колядиной «Цветочный крест», а теперь так активно присутствует и у Петра Алешковского, и у Евгения Водолазкина, и у Михаила Гиголашвили… Что это? О чем нам хотят сказать современные романисты?

Я предполагаю, что первой сегодня выступит Ольга Славникова – кому и открывать конференцию 2017 года, как не автору романа «2017». А потом я попросил бы высказаться присутствующих здесь критиков и писателей о том, как им видится состояние исторической – и не только исторической – прозы сегодня.

Ольга Славникова. Собственно говоря, мой роман «2017» был написан не про революцию, юбилей которой мы отмечаем в этом году, а про будущее, так что это не совсем исторический роман. Это футурология – впрочем, несомненно связанная с историей.

Начинала я его писать еще в середине 1990-х, когда, во-первых, стало понятно, что светлое коммунистическое будущее мы не построим никогда, а во-вторых, началось вот это безумное расслоение общества, когда буквально за считанные годы у нас появились люди такие богатые и одновременно такие бедные, что сделалось очевидно: те проблемы, которые стояли перед Великим Октябрем, да и те проблемы, которые стояли перед Россией XVI, XVII и XVIII веков, никоим образом не решены до сих пор. И тогда я представила себе, что 2017 год будет годом… как минимум множества дискуссий по итогам этого столетия – дискуссий очень заинтересованных, очень личных, с большими социальными обидами и с большими страстями.

Я придумала, как мне кажется, удачную форму для облечения этих дискуссий. Мой революционный ремейк начинается в Екатеринбурге, на площади 1905 года, где сходятся ряженые в костюмах, изготовленных специально к юбилею дома Романовых, – кто-то в буденовках, кто-то в шинелях с золотыми погонами – и вот между ними начинается столкновение, которое постепенно охватывает всю страну. Причем проблема-то проявляется именно в костюме начала XX века, в костюме революции и гражданской войны, потому что это знак того самого кровавого карнавала, который в итоге привел к государственному перевороту.

Сейчас мне часто задают вопрос: ну что, сбылось или не сбылось? Честно говоря, когда реконструкторы в День независимости пошли по Тверской, я подумала, что начинает сбываться. Но, скажем так, сегодня государственный переворот остается одной из возможностей нашего общественного развития. Он был более возможен в 2011–2012 годах, когда шло мощное протестное движение и все время казалось – вот-вот… Оно до сих пор остается на грани «вот-вот», хотя сейчас мы явно вступаем в другую полосу – стагнации, если угодно, унылой стабильности. Уныло стабильной бедности, неустроенности, технологического отставания и так далее, и к чему это приведет, неизвестно.

А в моем романе есть одна большая константа – это мир горных духов Урала. Мир горных духов, который первым сигнализирует, что ситуация меняется, что в этой ситуации есть готовность к расцвету: хитникам вдруг открываются удивительные леса, орлы выводят птенцов, появляется какое-то изобилие животной там, рыбной жизни… То есть Урал расцветает, но это страшный расцвет. Этот расцвет означает, что будут большие перемены вокруг.

Чем мое нынешнее видение отличается от того, с которым я писала роман пятнадцать лет назад? Вы знаете, у меня, как это ни парадоксально, такой вот американский взгляд, то есть – я видела только то, что внутри нашей страны. Еще точнее – моей точкой отсчета был Екатеринбург, мой родной Урал; там были все нервные узлы романного действия, там события начались и там разворачивались. Внешние факторы окружения России практически не учитывались. Тогда, может быть, это так и виделось: то, что внутри нас, важнее всего. А сейчас… Сейчас влияние политических процессов, глобальных процессов экономики сказывается едва ли не мощнее, чем влияние внутренних факторов на нашу историю. И вот, собственно, сейчас я пишу роман «2050» (это рабочее название, но мне оно пока нравится)… Начинала я его писать еще в 2010 году, и речь там шла о выходе России из международной изоляции, когда эта изоляция еще только-только намечалась. Но потом случилось то, что случилось в Крыму и на Украине, и эта ситуация очень сильно поменяла мой замысел. Ну, посмотрим, что там будет в 2050-м.

Владимир Новиков. Если позволите, одно замечание про революцию… С начала года мы наблюдали явное общественное равнодушие к нашему юбилейному событию. Я, кстати, установил официальное название этого события! Установил через филателию, поскольку почтовые марки продолжают выходить. Раньше это называлось «такая-то годовщина Великого Октября», а сейчас… Сейчас существует почтовый блок из четырех марок, который называется «Великая Российская революция».

Четыре марки представляют разные грани революции. Разбитая царская корона – свержение самодержавия; потом – свержение Временного правительства; потом – собственно Октябрьский переворот, а потом – созыв Учредительного собрания. То есть в этом блоке гармонично примирены волки и овцы: Учредительное собрание и большевики, которые это собрание съели. Решение компромиссное, блок марок – 2017 года… Видимо, это такой государственный документ.

Но это так, ремарка. А замечание у меня вот какое. У меня сложилось впечатление, что сейчас особенно ценны не концепции и не споры о том, называть ли это революцией или переворотом, а конкретное, прицельное историческое знание. Историческое, но осовремененное! Осовременивание неизбежно, потому что романы пишутся на современном русском языке.

Роман о прошлом – это прежде всего роман с языком. Помните, как начинается «Пушкин» Тынянова? «Маиор был скуп». Вот это «и» вместо «й» – собственно говоря, и есть завязка романа; говоря по-бахтински, диалогизованный гибрид. Это форма любого современного романа о прошлом.

Тут есть еще и вот какой момент… Недавно наш коллега Михаил Павловец задал вопрос в Сети: он прочел у одного современного писателя – не будем пока называть имен – реплику его героя, где тот рассуждает о том, что он может сделать как правитель и что – как человече. Понимаете? Форма звательного падежа в значении именительного! Павловец задает вопрос – это постмодернизм? Мне кажется, это не постмодернизм, а кое-что совершенно другое.

Игорь Шайтанов. Поскольку мой опыт – это опыт пребывания между двух культур, русской и английской, я вспоминаю, что происходило в Англии в течение нескольких десятилетий после так называемой славной революции 1688 года, которая завершила кромвелевский период. Тогда было очень много разногласий религиозных и политических, началась парламентская борьба, появились партии – тори и виги, то есть все шло на разрыв… И когда доходили до какого-то момента, когда начинало казаться, что еще год-два и что-то взорвется, они задавали друг другу простой вопрос: «Вы что, хотите, чтобы стало опять как при Кромвеле?» И отвечали друг другу: «Нет, только не это». Поэтому сейчас, когда мы втягиваемся в полемику, рассуждая о том, что уже было, что будет… – я бы все-таки хотел, чтобы опыт столетней давности держался у нас в сознании. Хотите, чтобы опять как в 1917-м?

Елена Погорелая. Нет, не хочу. Хочу вернуться не к глобальным вопросам, а к локальным текстам, с которыми мы сегодня имеем дело. Потому что сейчас, мне кажется, – в свете исторического юбилея или чего-то иного – настало время подведения итогов тому, что в современной литературе творилось примерно с 2000-х, когда она начала стремительно меняться и пришла к тому состоянию, в котором существует сейчас.

Мне кажется, что в современной культуре место исторического романа как романа костюмного, целиком посвященного определенной эпохе и отличающегося сюжетностью и довольно лобовым, прямолинейным, но убедительным психологизмом, отдано жанру фэнтези, всевозможным фанфикам и ролевым играм. А то, что мы имеем сегодня в прозе, – это не столько исторический, сколько историко-идеологический или, если сказать мягче, историко-проблемный роман. То есть роман, отличающийся не отношением к истории, а способами постановки и разрешения проблем, с которыми современные романисты сталкивают читателя.

На мой взгляд, применительно к проблемам, ставящимся в романах, мы имеем три уровня современной проблемной исторической прозы. Первый уровень – это роман-реконструкция. Автор реконструирует определенный исторический период со всеми его бытовыми, сюжетными и жизненными подробностями. Этот роман наиболее близок к костюмному: он не выходит за пределы определенной эпохи и ставит в этих пределах проблемы универсальные, если угодно – проблемы-константы: жизнь, смерть, любовь, семья, война, подростковый кризис, кризис среднего возраста… Все, с чем сталкивается человек любой эпохи, в этих романах развернуто на конкретном историческом материале.

К сожалению, такие романы, сами по себе довольно интересные, обитают в зоне приграничной к массовой литературе. Чтобы приподняться над этим уровнем, нужен ракурс, какая-то неожиданная точка зрения; если автор находит ее, то роман удается. Таков, к примеру, роман Ирины Богатыревой «Кадын», посвященный проблемам взросления; в центре внимания Богатыревой – подростковая инициация, война, конфликт между любовью и долгом и прочие универсалии, но решено все это на материале древней пазырыкской культуры и легендарной истории принцессы Укока, что позволяет нам воспринять исторический в сущности сюжет как сюжет вневременной. «Кадын» обрела высокую популярность, особенно в подростковой и студенческой среде (стала даже лауреатом «Студенческого Букера» – 2016): у романа есть группа почитателей во «Вконтакте», по ее мотивам ведется ролевая игра… В 2017-м Богатырева написала новый роман, уже о современных подростках, но без этих исторических констант он получился гораздо менее убедительным.

Второй уровень – это роман-метафора. История в нем становится просто метафорой для происходящего в современности. Скажем, романы, посвященные сегодня революции 1917 года, к примеру – «Мысленный волк» Алексея Варламова, явно отражают происходящее в современности: всю эту религиозную и общественную истерию, все эти трещины, бегущие по дружеским отношениям, по отношениям внутри семьи… Но, будучи решены на историческом материале, эти вопросы вызывают меньше читательского негатива, чем если бы они были поставлены применительно к современности. Перевернутая оптика позволяет нам воспринимать это спокойнее, хотя в том же «Мысленном волке» или в «Тайном годе» Михаила Гиголашвили явно звучат предупреждения о сегодняшнем дне.

На самом деле путь романа-метафоры – это опасный путь. Читатели и критики относятся к этим романам пристрастно и вчитывают в них определенные смыслы – например, не так давно Гиголашвили обвинили, что в романе «Тайный год» под видом Ивана Грозного он изобразил сами-знаете-кого и что это изображение безумия носителя верховной власти безосновательно и некорректно.

Третий же уровень, лично мне, наверное, наиболее близкий, – это неисторический роман. Роман, в котором осуществляется не столько постановка, сколько развитие проблемы; роман, который выводит действие из истории в современность, показывая, что такое, по Бродскому, время – и что оно делает с человеком. Это романы-эксперименты – как «1993» Сергея Шаргунова или «Учитель Дымов» Сергея Кузнецова. Мне кажется, что сейчас настало время таких романов, позволяющих увидеть современного человека на фоне меняющейся, эволюционирующей истории.

Алексей Алехин, поэт, главный редактор журнала «Арион». А куда, в какую категорию вы бы записали «Войну и мир»?

Елена Погорелая. Я ведь говорю только о современных романах! В XIX веке, конечно, работала бы иная классификация…

Татьяна Колядич, литературовед. А я бы хотела спросить насчет Юлии Яковлевой и ее романах о сталинском времени… Вы ее относите к первой группе? Потому что вы говорили о подростковой литературе, а именно в этой сфере она и работает.

Елена Погорелая. Вы знаете, у собственно подростковой литературы другая задача… Я говорила о романах, которые не относятся к детскому или подростковому чтению изначально, а скорее отдрейфовывают туда по прошествии времени – как, например, «Три мушкетера», из взрослого ставшие детским чтением. А Яковлева с ее «Ленинградскими сказками» ставила себе целью именно адаптировать советскую реальность под восприятие ребенка, сделать ее для ребенка понятной. Это другая жанровая история, совершенно замечательная в своем роде.

Петр Алешковский. Ну какое же это детское чтение – «Три мушкетера», никуда они не дрейфовали, я их уже раз по десять перечитал, перечитываю во время каждой болезни… Проблема исторического романа – очень простая и, на мой взгляд, не нуждается в классификациях. То, что произошло вчера, уже исторический роман. То, что произошло позапозавчера, исторический роман по определению. А если то, что произошло позапозавчера, происходит еще и сегодня, тогда, может быть, это – роман сегодняшний.

Писатель всегда работает со временем, но работает он с ним очень по-разному. Абсолютно понятно, что, когда берется время или герой, рассказать о всей его жизни невозможно. Отсюда возникают жанр и архитектоника. Иначе как по кусочкам мы не можем восстановить ни свою жизнь, ни тем более жизнь иного, который всегда – другая Вселенная (а герой – это просто сконструированная Вселенная). Кроме того, в классификацию никогда не укладывается психология. Потому что писатель волен выбрать те ходы, которые он хочет выбрать и которые ему надо выбрать.

Я бы сказал, что роману, как назвала это Елена Погорелая, реконструкторскому, сегодня противостоит не фэнтези, а сериал. И то, что наши сериалы, которые мы смотрим сегодня, ужасающие, – конечно, показатель того, что мы живем в культурной Нигерии. Более того: наш подход к истории абсолютно политизирован, потому что найти язык, описывающий сегодняшнюю жизнь, очень мало кому удается. Буквально – считанным единицам писателей, единицам художников, единицам кинорежиссеров. Нет направляющей линии, есть абсолютные одиночки.

Упрощение – совершенно стандартный прием в эпоху идеологии, работающей с массовой публикой. В эту эпоху идеи писателей могут быть примитивными – как в некоторых из восьмидесяти букеровских романов этого года, которые я прочитал (не буду показывать пальцем): кто-то кричит «дай бабла!», кто-то – что нужно «свергнуть богатых» и прочее. Зачем, почему – эти вопросы в них просто не ставятся. Это очень настораживает, очень пугает… А с другой стороны – что пугаться? Мы взрослые люди, и страха нет. Единственное, что у нас есть, – это адская боль в кишечнике, которая может довести до прободения язвы, оттого что сегодня мы узнаем, что на Кирилла Серебренникова, например, писали доносы все кому не лень; что нынешнее Министерство культуры – это Министерство даже не идеологии, а Министерство «дай бабла»… Такого у нас еще никогда не было. Вот об этом надо говорить.

К сожалению, получается следующая ситуация – и тут мне придется показать пальцем. Возьмем роман Леонида Юзефовича «Зимняя дорога», триумфально собравший все возможные премии в прошлом году. Когда Юзефовичу задают вопрос: