Исследовать жизнь, воспитывать читателя

Возможно, если я попытаюсь рассматривать названную здесь проблему в исторической перспективе, это не будет выражением только профессиональной заинтересованности историка литературы. Это, я убежден, естественный путь поиска ее теоретических предпосылок, ведь вопрос о герое литературного произведения в его отношениях с миром и обществом так же стар, как и сама литература, она возникает, прямо или косвенно, в самых первых размышлениях о смысле и функции литературного творчества, да и в самом его развитии до сегодняшнего дня сохранились некоторые константы.

О герое, если иметь в виду и лирического героя как вид человеческого присутствия в произведении, можно было бы говорить в связи с литературой вообще, включая и лирику; но, несомненно, проблема героя в подлинном смысле слова имеет самое непосредственное отношение к объективным родам литературы, эпике и драме, и именно в них можно яснее всего видеть существенное противоречие, определяющее роль героя как выражение художнического понимания литературы, противоречие, корни которого уходят к противоположному пониманию искусства у Платона и у Аристотеля. Проще говоря: утверждение Платона, что искусство должно выражать не возможности человека, но действительность, означающую в духе его философии совершенство или идею совершенства, и утверждение Аристотеля, что литература должна изображать видимые возможности человека, а не высказывать предположения о его совершенстве, то есть должна быть мимесисом человеческой практики, представляют собой две тенденции и определяющие линии, постоянно присутствующие в развитии всей литературы до наших дней.

Конечно, подлинно художественное произведение невозможно представить себе вне этих обеих тенденций, а идеалом было бы, вероятно, такое произведение, в котором был бы осуществлен их синтез, но на практике, как мы видим, отношения между ними гораздо чаще проявляются как противоречие, а не как равновесие и согласие, и в отдельных произведениях, литературных направлениях, даже в исторических периодах всегда более или менее выражении преобладает одна из них, так что это преобладание накладывает ясный отпечаток на их особенности и отличия, проистекающие из исторических изменений функции литературы в обществе или понимания ее роли.

Поскольку литература осуществляется единственно в воплощении человека и отношений между людьми (здесь и дальше под литературой я подразумеваю только эпику и драму, исключая по-иному организованную лирику), названные тенденции, определяющие и различные представления о роли литературы, и их противоположность, самым непосредственным образом проявляются в динамике образа героя, которая закономерно влияет на всю структуру произведения. А именно: герой, которому надлежит быть носителем авторской, идеологически окрашенной мысли, неминуемо станет и сам идеализированным образом в соответствии с представлениями автора об идеальном человеке, а отношение других личностей к нему и их действия получат этическую мотивировку; это обусловливает появление так называемых «черно-белых» характеров, в то время как развитие действия ведет к утверждению идеи, носителем которой, как правило, является главный герой, осуществляется ли это утверждение через прямую победу героя над вражескими силами или через катарсис как результат его трагической судьбы. Аристотелева идея мимесиса, или понятие о познавательной функции искусства, предполагает иное по своей сути представление о герое: он не является больше – или по крайней мере в первую очередь не является – носителем какой-либо априорной идеи, он человек как таковой, человек определенного времени и среды, и остальные лица в произведении не являются – или по крайней мере открыто не являются – носителями заданных моральных ценностей и идей, но, как правило, остаются более или менее типичными представителями общественных слоев и более или менее психологически обоснованными характерами. Отношения между ними, действие и поведение каждого из них определяются в первую очередь ее этической концепцией автора, а социально-психологической мотивировкой, – конечная же цель художественного творчества состоит в утверждении познания и истины, что неминуемо определяет и границы, в которых развивается и завершается действие произведения и судьба его героев.

Уже говорилось, что это в значительной мере упрощенные и схематизированные положения, невозможно представить себе произведение, которое бы целиком воплощало одну из названных тенденций, оставаясь при этом произведением искусства. Даже самые типичные романтические произведения, явно подчиненные утверждению определенной идеи и идеологии, не только не удовлетворили бы эстетическим требованиям, но и не смогли бы выполнить эту свою идейную и идеологическую задачу, если бы читатель не узнавал в них, хотя бы в основных приметах, собственную действительность, и если бы он не находил в «идеальном» герое хотя бы некоторые близкие ему черты, делающие возможной коммуникацию с ним и вызывающие желание коммуникации, что и является основной целью такой литературы. Точно так же, даже с еще большей последовательностью, по видимости совершенно не ангажированное реалистическое или натуралистическое произведение, едва только в объективности анализа в нем проявится критическая позиция автора (а она непременно проявится), становится опосредствованным выражением позиции писателя, часто явно основанной на его общественно-политической идеологии или на универсальной гуманистической идее, без которой, вероятно, искусство не может существовать. Чаще всего, однако, дает о себе знать и одно, и другое; в искусстве это влечет за собой новые противоречия, которые оно преодолевает только в создании произведений как выражения истины, нередко опровергающей идеологические позиции автора. Наряду с множеством других в этом смысле особенно характерен пример противоречий в творчестве Толстого и ленинский анализ и объяснение их природы и значения.

Речь идет, следовательно, о двух тенденциях, которые существуют не в виде чистых и абстрактных моделей, но воздействуют на конкретные произведения; доминантная функция одной из этих тенденций и определяет структуру произведения. Преобладание одной из этих тенденций часто настолько выражено, что ее можно считать существенным детерминантом не только отдельного произведения, но, как уже было сказано, целого направления или историко-литературного периода. Может быть, в историко-литературном смысле эти тенденции наиболее удобны как ориентиры, причем, если принять их за ориентиры, мы можем почти непосредственно видеть общественную обусловленность литературы и ее развития. Может на первый взгляд показаться парадоксальным, но в эпоху романтизма, когда лирика почти полностью была подчинена ‘освобождению личности и мира ее чувств, эпика, точнее, проза и драма в значительной мере были поставлены на службу утверждению общественно-исторических идей времени. Между тем эпоха романтизма была не только временем утверждения субъективности, когда новая личность вступала в обостренные столкновения с действительностью, имевшие следствием стремление к пределам абсолютного (снова платоновская идея метафизической действительности как совершенства!), но и временем наступления нового и пока еще революционного буржуазного класса, временем пробуждения национальною самосознания во многих странах и у многих народов, а у некоторых – национально-освободительных движений, почему и было естественным, что новая титаническая личность романтизма стала носителем актуальных идей и идеологий. Так же естественно, что появление реализма относится к периоду, с одной стороны, бурного развития техники и науки, прежде всего точных наук, а с другой – к периоду подлинного или мнимого процветания буржуазии, удовлетворенной собственной действительностью и не испытывающей потребности в идеалистической трансценденции;