Исследование о «Былом и думах»

Л. Гинзбург, «Былое и думы» Герцена, Гослитиздат, Л. 1957, 374 стр

Книга Лидии Гинзбург посвящена исследованию одного из величайших произведений русской классической литературы. Однако автор ее не замыкается в узкие границы изучения одной только книги Герцена. Л. Гинзбург пришлось «неизбежно… выходить за… пределы «Былого и дум» и «касаться различных вопросов творчества и идейного развития Герцена» (стр. 3). Такие экскурсы многочисленны и плодотворны. Они позволили автору поставить важные проблемы истории русской литературы и общественной мысли XIX века.

В исследовании широко и убедительно освещена общественно-политическая и философская проблематика герценовского шедевра, хорошо охарактеризован исторический метод автора «Былого и дум» и система его этических воззрений. Л. Гинзбург анализирует, например, решение Герценом проблем «смысла… и конечности жизни, требований общества и стремлений отдельного человека, объективной ценности и самодовлеющей личности, из которой понятие ценности выведено быть не может» (стр. 321). Герцен неизменно изучается здесь в сопоставлении с другими, современными ему русскими писателями (см., например, на стр. 313 – 316 характеристику разрешения проблемы бессмертия Тургеневым, Достоевским и Львом Толстым).

Автору книги чуждо желание исследовать «Былое и думы» одновременно во всех исторических, политических, философских, литературных аспектах, поскольку это невозможно выполнить «в пределах одной работы» (стр. 3). Однако, отвергая требование энциклопедически-полного исследования «Былого и дум», Л. Гинзбург иногда напрасно обходит некоторые важные вопросы. Так, например, на стр. 124 она пишет: «Романтизм, прогрессивный в 30-х годах, в эпоху крушения дворянской революции, в эпоху, когда разночинная демократия еще не сложилась, в 40-х годах, в обстановке роста демократических сил, поисков материалистической философии и реализма, тормозит уже поступательное движение русской культуры… В 40-х годах, с переходом Герцена на революционно-демократические позиции, изменяется в его творчестве принцип выражения авторской личности» (стр. 124).

На это можно было бы возразить, что русская разночинная демократия, как общественная и культурная сила, не сложилась еще и в 40-е годы: она была представлена пока одним только Белинским. Кроме того, какие основания считать Герцена поры Кто виноват?» и «Доктора Крупова» революционным демократом? Безотносительно к тому, правомерна ли такая точка зрения (большинство советских герценоведов на ней не стоит), автор должен был ее подробно аргументировать. От того или иного решения этой проблемы существенно изменилась бы трактовка «Былого и дум», задуманных в 1852 году, но явно базирующихся на опыте предыдущего десятилетия.

Важным достоинством книги Л. Гинзбург является постоянное соотнесение творчества Герцена с передовой западноевропейской общественной мыслью и литературой: сен-симонизмом, историческими исследованиями Мишле, социально-утопической беллетристикой Жорж Санд. В решении этих вопросов автор монографии полностью сохраняет научную объективность, не обедняя, как это нередко у нас практиковалось, западноевропейскую культуру и тем самым не принижая обращения к ней великого русского писателя.

Главное внимание автора, естественно, отдано характеристике особенностей реализма «Былого и дум», опять-таки постоянно связываемого с общим развитием западноевропейского и русского реализма. Л. Гинзбург правильно указывает на реалистическое новаторство «Былого и дум», создававшихся до «Госпожи Бовари», «Войны и мира», «Анны Карениной» и романов Тургенева¹. Она тонко анализирует эстетические основы русского реализма, неизменно враждебного объективистским тенденциям, и в этой связи верно характеризует реализм Герцена. Детально останавливаясь на литературно-эстетических воззрениях автора «Былого и дум», Л. Гинзбург объективно отмечает все те явления, которых Герцен «не принимал», хотя бы среди этих явлений были и такие, как реализм Достоевского. Следовало бы, однако, подробнее осветить отношение Герцена к зачинателям русского реализма XIX века – Пушкину, Грибоедову, Лермонтову и Гоголю.

Едва ли не самой интересной частью монографии Л. Гинзбург является стилистический анализ «Былого и дум»: приемы и самый метод редактирования Герценом документов, решение им трудной проблемы придания достоверности повествованию освещены с прекрасным знанием материала и подлинным исследовательским мастерством. Л. Гинзбург удалось показать развитие стиля и языка Герцена в движении его от романтизма к реализму. Обращает на себя внимание указание на значение писем Герцена для романтического периода 30-х годов или дневников для произведений следующего десятилетия; указание на отсутствие генеалогического элемента в начале «Былого и дум»; установление семантики понятий «молодость» и «юность». Решая вопрос о жанре «Былого и дум», Л. Гинзбург отвергает отнесение их к жанру автобиографического романа или к мемуарной литературе. Сравнение «Былого и дум» с мемуарами Вигеля, Руссо, Шатобриана, Ламартина, Гейне и Гете подтверждает идейно-художественное своеобразие герценовского произведения.

В процессе изучения «Былого и дум» исследователь высказывает ряд правдоподобных гипотез – например, о влиянии книги Герцена на Льва Толстого, сказавшемся в трактовке образа Наполеона. Вполне вероятно и предположение о влиянии Герцена на повествовательную манеру автора «Замечательного десятилетия» Анненкова.

Кое-что, однако, в стилевом анализе Л. Гинзбург представляется спорным. Она утверждает, например, что Бальзак, Тургенев и Флобер «преодолели романтизм, но не считались полностью с его проблематикой, в частности, с наследием «одногеройного романа» (стр. 89). Какие, однако, основания считать одногеройность отличительной особенностью романтизма? Она есть в реалистическом «Гамлете», с другой стороны ее нет в сугубо-романтическом «Соборе Парижской богоматери». «Одногеройность» представляет собою только один из элементов композиции, еще недостаточный для решения вопроса о принадлежности произведения к тому или иному литературному направлению.

На стр. 87-й утверждается, что в «Былом и думах»»переживания часто (курсив мой. – А. Ц.) умышленно не раскрыты изнутри. Расставлены только как бы знаки эмоций, определенным образом направляющие воображение читателя». В дальнейшем, однако, это «часто» превращается в «всегда». Л. Гинзбург усматривает характерную черту герценовского метода в том, что «переживания действующих лиц даются у него не только скупо и преимущественно во внешних проявлениях, но даны прямолинейно, в очень ясных и скорее традиционных очертаниях, без подчеркивания противоречивости, многопланности душевной жизни… В «Былом и думах» отсутствует обостренный интерес к душевным противоречиям и к детализации психического процесса – два существенных признака психологизма XIX века. Это остается в силе на всем протяжении «Былого и дум», даже при изображении самых резких конфликтов и душевных потрясений» (стр. 87 – 88).

Признание справедливости этих утверждений означало бы отрицание психологического мастерства Герцена. Однако стремление к детализации психического процесса не мешает Герцену в то же время сохранять «обостренный интерес к душевным процессам». Это нетрудно доказать многочисленными примерами. «Пропасть лежит между теоретическим отрицанием и сомнением, переходящим в поведение; мысль смела, язык дерзок, он легко произносит слова, от которых сердце бьется; в груди еще тлеют верования и надежды тогда, когда забежавший ум качает головой. Сердце отстает, потому что любит, и когда ум приговаривает и казнит, оно еще прощает» («Былое и думы» глава 36-я: «1848»). В этих строках нет толстовской детализации чувств, но кто может утверждать, что здесь нет обостренного «интереса к душевным процессам»! «Разумеется, от прошедшего остался осадок, до которого нельзя было касаться безнаказанно: что-то сломленное внутри, какой-то чутко дремлющий испуг и боль. Прошедшее – не корректурный лист, а нож гильотины; после его падения многое не срастается и не все можно поправить… Люди вообще забывают только то, чего не стоит понимать или чего они не понимают. Дайте иному забыть два-три случая, такие-то черты, такой-то день, такое-то слово, – и он будет юн, смел, силен, а с ними он идет, как ключ, ко дну. Ненадобно быть Макбетом, чтоб встречаться с тенью Банко; тени – не уголовные судьи, не угрызения совести, а несокрушимые события памяти. Да забывать и ненужно: это – слабость, это – своего рода ложь; прошедшее имеет свои права, оно – факт, с ним надобно сладить, а не забыть его, – и мы шли к этому дружными шагами». Неужели и этот пассаж из 48-й главы не свидетельствует о психологическом искусстве Герцена? Но дело даже не в этих примерах. Если свести воедино все, что говорится в «Былом и думах» о внутренней жизни героя, мы будем поражены настойчивостью и проницательностью писательского интереса к психологии и анализу душевных противоречий.

До сих пор мы говорили о содержании первой части работы Л. Гинзбург, касающейся общих проблем мировоззрения, художественного метода и стиля Герцена. Но в ней есть еще и вторая часть, представляющая своего рода идейно-стилистический комментарий к «Былому и думам». Здесь устанавливается закономерность развития герценовского повествования от начала книги до самых последних ее эпизодов. Эта часть работы Л. Гинзбург так же содержательна, как и первая, хотя нужно признать, что после того, как общая характеристика «Былого и дум» сделана, анализ отдельных эпизодов книги уже не вызывает у читателей особого интереса. Может быть, книгу следовало бы построить иначе, начав ее именно с этой конкретной части и закончив общей характеристикой герценовского метода.

Однако при всей спорности некоторых утверждений Л. Гинзбург книга ее в целом заслуживает безусловно положительной оценки. В ней ставятся важные вопросы современной литературной науки, и некоторые их решения имеют общее методологическое значение. Автор остроумно критикует, например, тех «историков литературы», которые «напрасно… стремятся подменить картину трудной и сложной борьбы, творческих исканий, иногда и заблуждений, картиной ложной безмятежности и обязательного благоволения великих художников друг к другу» (стр. 32). В книге нет этого «обязательного благоволения», в ней нет и столь частой у нас обтекаемости утверждений. Нет сомнений в том, что эта монография – полезный вклад в советское литературоведение.

1. Последнее, впрочем, нуждается в уточнении: некоторые главы 5-й части и вся 6-я часть «Былого и дум» создавались после выхода в свет «Рудина», а 7-я и 8-я части писались уже тогда, когда появились все тургеневские романы, кроме одной только «Нови». Однако примерно первая треть «Былого и дум» была написана до весны 1855 года и в ней творческий метод Герцена в основном уже сформировался.[↩]