Искусство перевода
Лев Пеньковский, Избранные стихотворные переводы. «Советский писатель», М. 1959, 639 стр.
Слово «перевод» порождает подчас ошибочные ассоциации. Вспоминаются переводные картинки: немного воды, несколько осторожных манипуляций пальцами, – и вот изображение в абсолютной целости и неизменности отделилось от одного листа и перешло на другой. Для такого «перевода», кроме аккуратности, никаких дарований не требуется. Но художественный перевод – процесс активный. Переводчик не может просто «перенести» произведение в неприкосновенном виде из одного языка в другой; переводя, он его интерпретирует, определенным образом толкует, и в этом смысле творческий труд переводчика близок труду литературоведа и критика. Эта аналогия имеет под собой и другие основания: переводчик не только трактует художественные произведения – он их прежде всего критически отбирает, а затем пропагандирует и вводит в культурный обиход своего народа.
История художественного перевода – это часть (и очень важная!) истории освоения в той или иной стране богатств иноязычных литератур. И в данном случае переводчик и критик заняты общим делом, действуют в одном направлении.
Выход в свет «Избранных стихотворных переводов» одного из старейшин советского переводческого искусства Льва Пеньковского располагает к размышлениям, которые касаются не только творчества этого заслуженного поэта-переводчика, но и международной роли советской школы перевода в целом, исторического значения ее вклада в мировую культуру.
Изданный сборник смог вместить лишь малую часть того, что было создано Л. Пеньковским на протяжении трех с лишним десятилетий. Но и эта малая часть дает представление о широте интересов, о мастерстве и о культурных заслугах поэта-переводчика, соединившего в своем творчестве в единый монолит века и страны, Запад и Восток, историю и современность. Книга Л. Пеньковского наглядно показывает великую роль в развитии национальных литератур и в литературном обмене народов переводческого искусства, если оно соединяет в себе поэтический талант с историческими и филологическими знаниями, если в нем вдохновение и труд идут рука об руку.
Переводчик широкого диапазона, Л. Пеньковский умеет передать и неторопливо-повествовательную манеру поэмы Гёте «Рейнеке-лис», написанной по мотивам средневекового животного эпоса, и уничтожающий сарказм, разящую иронию знаменитых поэм Гейне «Атта Троль» и «Германия (Зимняя сказка)» и его сатирических стихотворений, и патетический накал, гражданский пафос поэзии Гервега, и светлую мудрость в соединении с мягким лиризмом в поздних стихах Гюго, и яркую декоративную красочность, отчетливо ощутимую предметность поэзии Леконта де Лиля. Менее удались Л. Пеньковскому переводы из Беранже: им недостает галльского изящества, крылатой легкости, наконец песенности…
Содержателен и восточный раздел книги: в нем особенно много открытий. Ученые ныне спорят о том, был ли Колумб действительно первооткрывателем Америки. Но приоритет переводчика всегда незыблем, его права на открытые им литературные континенты неоспоримы.
В течение столетий имя великого узбекского поэта Алишера Навои для русского и западного читателя было не более как смутным отзвуком какой-то далекой легенды; поэмы Навои были доступны лишь чрезвычайно узкому кругу ученых-ориенталистов, знатоков древневосточных рукописей – стихотворных переводов этих поэм на европейские языки не было. Когда в 1940 году Л. Пеньковский закончил перевод поэмы «Фархад и Ширин», он был пионером-землепроходцем. Он не только открыл Навои для: русского читателя, но и облегчил и ускорил его продвижение дальше на запад. Лишь вслед за переводом » Л. Пеньковского начали появляться переводы из Навои на другие европейские языки. Так, в современных условиях колоссально возросшего международного значения русского языка, как языка великой передовой культуры и посредника между Восток ком и Западом, русский перевод становится могучим фактором мирового распространения памятников национальных литератур.
Л. Пеньковскому принадлежит честь первого перевода не только поэм Навои, но и ряда других произведений восточной классики – стихов узбекского поэта Бабура, поэмы «Комде и Модан» таджикского поэта Бедиля, киргизского народного эпоса «Манас», узбекского эпоса «Алпамыш» и др.
Заслуги переводчика, который первым в Европе перевел сокровища восточной классической поэзии, веками лежавшие втуне, очевидны. Но Л. Пеньковский в ряде случаев открывает для нас заново такие произведения, которые, казалось бы, уже были знакомы русскому читателю. Так, например, рубай знаменитого Омара Хайяма переводились на русский язык и раньше, но многие из них лишь в переводах Л. Пеньковского открылись советскому читателю очищенными от всяческих предвзятостей и субъективных интерпретаций.
Прежние русские переводы из Хайяма часто восходили не столько к оригиналу, сколько к английским текстам Эдуарда Фицджеральда. Он был, несомненно, талантливым поэтом, и именно ему Хайям был обязан тем исключительным интересом к его рубаям, который распространился в Европе и Америке, начиная с 60-х годов прошлого века. Но «вольные переводы» Фицджеральда нередко превращались в стихи «по мотивам» Хайяма. Не исторически объективно понятый оригинал служил для них отправным пунктом, а весьма субъективное, умозрительное представление о нем – созданный воображением самого переводчика экзотический образ некоего восточного мудреца-фаталиста, мрачного проповедника бренности земного бытия и в то же время гедониста, жреца культа наслаждений. Прежде чем он предстал перед европейским читателем в своей подлинной философской и поэтической сущности, Хайям уже успел стать предметом эстетского смакования и модернистской стилизации.
История русских переводов из Хайяма – это наглядный путь от преображенного в духе Фицджеральда к подлинному Хайяму. Приведем из многих возможных лишь один пример, историю перевода одного четверостишия. Текст его в подстрочнике гласит:
Мы – куклы, а небосвод – кукольник.
Это – действительность, а не аллегория.
Мы поиграем на ковре бытия
и снова попадаем в сундук небытия одинза другим.
Перевод Тхоржевского:
Мир я сравнил бы с шахматной доской:
То день, то ночь. А пешки? – мы с тобой.
Подвигают, притиснут, – и побили;
И в темный ящик сунут на покой.
Перевод В. Тардова:
Петрушки мы, а этот старичок –
Хозяин наш. Когда придет нам срок.
Повертимся над ширмой балаганной,
И снова – бух в походный сундучок.
Перевод Л. Пеньковского:
Мы – куклы все, наш кукольник
искусный – небосвод,
Не образ это – жизни всей таков коловорот:
Над пестрой ширмой бытия повертимся недолго
И в сундучок небытия вернемся в свой черед.
Перевод Тхоржевского – по существу оригинальное стихотворение. Нельзя не отдать должное талантливому поэту: его рубай полон поэтического обаяния, а лежащая в его основе развернутая метафора подкупает внутренней логикой, последовательностью и обоснованностью во всех своих звеньях. Беда лишь в том, что с подлинником этот «перевод» имеет мало общего. Перевод В. Тардова, напротив, как будто близок к оригиналу. Но используемые переводчиком реалии старинного русского быта (петрушки, балаган) звучат резким диссонансом и полностью разрушают атмосферу восточной поэзии.
Перевод Л. Пеньковского имеет свои недостатки. Семистопный ямб чрезмерно утяжеляет стих. Но в то же время в этом переводе поражает необыкновенная близость к оригиналу- строка в строку, почти слово в слово. Это – очень существенно, хотя все же – не главное: ведь не всегда такая высочайшая степень формальной точности достижима, да и не всегда она уж столь обязательна. «Буквализм» нередко идет в ущерб поэтической точности перевода: слова сохранены, а образ, настроение, интонация, затаенный смысл исчезли. Но в переводе Л. Пеньковского словесная точность соединяется с глубоким проникновением в поэтическую и философскую душу подлинника. Переводчику удалось передать присущее оригиналу единство конкретно-чувственной образности и отвлеченных, философско-абстрактных понятий: ширма бытия, сундучок небытия… Эта вторая сторона оригинала, выраженная в его лексическом строе (действительность, аллегория, бытие, небытие), в прежних переводах совершенно отсутствовала. Наконец, в переводе Л. Пеньковского отчетливо воплотилась одна из главных философских идей Хайяма (проходящая, в частности, и через весь его замечательный «гончарный» цикл) – о круговороте жизни и смерти как бесконечном процессе превращения материи.
Восточная классическая поэзия – поэзия необычайно сложной и в то же время строгой формы. Потребовалось виртуозное мастерство, чтобы передать в переводе своеобразие восточной строфики, чтобы найти некое условное, близкое, но не производящее впечатления искусственности соответствие стихотворным размерам оригинала, чтобы воспроизвести всю «многослойную» систему рифмовки с одновременным употреблением внутренних, редифных и концевых рифм. Л. Пеньковский не уклоняется от этих трудностей и не прибегает к «упрощенным конструкциям»; он готов упорно, годами искать наилучших решений сложных задач. История многих переводов Л. Пеньковского – как из восточной, так и из западной поэзии – наглядное свидетельство тому.
Б 1934 году Л. Пеньковский опубликовал перевод поэмы Гейне «Германия (Зимняя сказка)». В 1936 году появилось его новое издание. А затем, спустя двадцать три года, в 1959 году поэт снова издал поэму Гейне в книге своих избранных стихотворных переводов. Положим перед собой все три издания и раскроем их на первой главе, на одном из самых известных и прославленных мест поэмы. В издании 1934 года читаем:
Я новую песнь, я лучшую песнь
Спою вам за дружеской чашей:
Мы царство небесное создадим
Здесь, на земле, на нашей!
В издании 1936 года:
Я новую песнь, я лучшую песнь
Спою вам – не песню мытарства.
Тут, на земле, хотим создать
Небесное мы царство.
В издании 1959 года:
Я новую песнь, я лучшую песнь,
Друзья, сложить вам намерен:
О, царство небесное здесь, на земле.
Мы создадим, я уверен.
Не будем детально сличать эти три редакции и разбирать, насколько строфа приближалась к оригиналу и совершенствовалась от варианта к варианту. Достаточно просто констатировать, что каждая новая редакция представляла собой по существу сделанный заново перевод. И отнюдь не одна или несколько строф подвергались от издания к изданию такой коренной переработке, а по меньшей мере половина всей поэмы.
Нет, пожалуй, ничего удивительного в том, что, готовя перевод поэмы Гейне ко второму изданию, Л. Пеньковский его основательно исправил и переделал. Но замечательно то, что и на протяжении последующих двух с лишним десятилетий он продолжал неустанно работать над переводом, уже совсем, можно сказать, «бескорыстно», не видя перед собой никакой непосредственной практической цели в виде нового издания, повинуясь лишь внутреннему зову художника – стремлению к совершенству.
Эта одержимость творческим трудом – одна из сильных сторон таланта Л. Пеньковского. Кратковременные вспышки вдохновения даруют поэту успех при переводе небольших стихотворений, но работа над обширными эпическими полотнами требует рассчитанной на годы, творческой дисциплины. Без этих качеств Л. Пеньковский не смог бы осуществить перевод великих творений восточной классики и замечательных поэм Гёте и Гейне. Но эти качества – не только личное достояние Л. Пеньковского, они присущи и в целом советской школе перевода в лице ее лучших представителей.