Интеллигентные руки. Поэма И. Лиснянской «Круг» как вариант автофикшна

Своей эпохи нельзя избежать.
Соломон Волков

Я, зараженная совестью…
Инна Лиснянская

Поэму «Круг» признают вершинным произведением Инны Лиснянской.

К примеру, Д. Полищук пишет:

И это не говоря уже о таких вершинных и, разумеется, на тот момент непечатных произведениях Лиснянской, как поэма в сонетах «Круг» (1974), где в рассказе о пребывании в психушке этот такой естественный и непринужденный голос рассказчицы-«собеседницы» достигает трагического напряжения [Полищук 2002: 149].

Саму Лиснянскую литкритики нарекли неоакмеисткой-
«шестидесятницей».

Но до этого наречения много чего происходило.

Приглядимся.

С малолетства Инна — левша.

Крестили ее бабушка и няня втайне от родителей.

Молилась стихами, а рифмовать начала в двенадцать лет.

В комсомол вписали ее и выписали автоматически.

Библию в руки взяла одновременно с томиком Есенина.

В Литинститут прошла конкурс, но не пошла учиться.

На практику в машиностроительном техникуме ее отказались взять… из-за рук: «Эту я не возьму. У нее руки интеллигентные. Посмотрите, ее убьет этот станок или резец» [Амелин, Лиснянская 1998]. И репутация Лиснянской к семнадцати годам была такова, что окружающие вполне могли поверить, будто молодая поэтесса способна устроить заплыв в декабре в ледяном море, проваляться трое суток в винограднике, поранить лицо о лозу.

Такую легенду разработали и внушали сотрудники НКВД, трое суток допрашивавшие Инну в 1945-м.

Иногда о себе слышу ли, читаю, что Лиснянская, дескать, пишет все как есть о себе, что мою жизнь можно вычитать из стихов. Но это неверно! В стихах довольно много вымысла, судеб, взятых в себя… [Константинова, Лиснянская 1998]

Так говорит сама Лиснянская в интервью.

Но, вероятно, именно поэма «Круг» является наиболее автобиографичным произведением в жанре автофикшн с мучительным объективированием себя в стремнине большой эпохи. Поэма из пятнадцати частей — классический венок сонетов, отвечающий традиционным канонам английского типа, с катарсисом в магистрале — конечной строфе. В свою очередь, каждая строфа состоит из четырнадцати строк с перекрестной и парной рифмовкой внутри. Само название «Круг» при наличии кольцевой цикличности, безусловно, говорит о структуре текста, но не только. Вряд ли идея названия заключена в одном лишь строении. Иные причины кругу быть кругом попытаемся разгадать через механизм авторской поэтики, попробуем высветлить, подсветить текст:

Над городом стеклянные туманы.
Окраина, застройка пустыря.
Пейзаж мне сон напоминает рваный —
Кусок пруда, осколок фонаря,
Отчетливее — башенные краны.
Здесь окна в сетках, видимо, не зря.
А в процедурной дух стоит дурманный,
Смесь валерьяны и нашатыря…

Первые пять строк первой главки, казалось бы, рисуют привычный урбанистический пейзаж. Пруд, застройка, фонарь, башенный кран уже настораживают пытливого читателя, поскольку наверняка автором не бесцельно даны под особым, как бы «срезанным» углом зрения — кусок, осколок, туман стеклянный, а сон рваный. Но на самом деле рваным кажется сам пейзаж пустыря, которым поэт вводит читателя в историю поэмы. Расстановка слов «стекло» и «осколок» неминуемо вызывает следующий ассоциативный ряд: звон битого стекла, порез, боль, кровь, рана, рваный.

Мы считываем авторское предуведомление, но еще не напуганы, еще не боимся.

А вот шестая строка той же, первой, главки в полной мере оправдывает плохие ожидания от пяти предыдущих: «Здесь окна в сетках, видимо, не зря». Впрочем, у Лиснянской ничто не зря. Окна в сетках (окно в клетку — устойчивое выражение, как идиома с местным колоритом) немедленно ориентируют читателя и вводят в мизансцену. После этой строки весь рисунок поэмы для читающего видится через сетчатый металлический узор. Тень рабицы упала на сетчатку.

Запах следующих строк — «смесь валерьяны и нашатыря» — отнюдь не умиротворяет. Обоняние инспирирует тревож­ную ситуацию, когда требуется одна из этих жидкостей. А их сочетание лишь сгущает догадку и усугубляет ассоциацию: беда, кризис. Но автор намеренно до поры занижает накал, эмоционально не форсирует и, щадя читательские чувства, производит отвлекающий маневр: вот уже звучит мотив дачи (а стало быть, лета; лето — это благость) и призыв на сцену вполне мирного персонажа — крестной. Образ крестной есть образ волшебницы из сказок Шарля Перро и братьев Гримм. Волшебница ведь может проникать в застенок, раздвигать стены, может протянуть руку. Пусть даже не руку помощи. А хотя бы подать знак, ожидаемый жест разрушения одиночества. Героиня ищет допинг ласки. Его не даст ни врач, ни санитарка, ни соседка по палате.

В отсутствие феи-крестной героиню голубит солнечный луч: «По лбу погладил, как сестру родную». А ей уже и от равнодушной улыбки доктора полегчало… Слабо представимо это «жизнеутверждающее» полегчало при принудительном врачебном осмотре. Да и луч в поэме не золотой, как принято. Луч тут опасливый, настороженный, проникший несанкционированно, потому бредет квадратиком (терцией, фалангой, каре) в подкроватную темень. Луч тут на стены ложится разбитым на соты (снова вспомним непреклонное сопротивление металла в оконной сетке).