Имя поэта

Это эссе было написано и произнесено как речь в октябре 1993 года в Москве на церемонии вручения Тимуру Кибирову Пушкинской премии (при фонде Альфреда Тёпфера), в жюри которой Олег Чухонцев состоит.

Эссе поэта значительно шире тематического повода: отталкиваясь от творческой сущности своего младшего современника, Чухонцев выходит к проблемам универсальным. Речь идет о логике и причудах поэтического процесса в России, о драме лирической словесности в нынешнем общественно-социальном контексте, вообще – о статусе художника в государстве, о слове насущном и вечном.

Представляя Тимура Кибирова, я чувствую некоторую неестественность своей роли истолкователя того, что в истолковании не нуждается. Истинный масштаб художника, как известно, можно понять только путем критического его осмысления в контексте культуры, но я не могу брать на себя труд времени и ограничусь здесь частными замечаниями и соображениями, приходившими мне на ум по мере знакомства с его книгой, которая интересна сама по себе и у которой есть, слава Богу, автор, а не коллективный радетель. Я не настаиваю ни на истинности своих соображений, ни на их оригинальности, но раз они пришли мне на ум, возможно, они существуют объективно, хотя бы в отдельно взятой голове, даже если оная не вполне надежный инструмент познания и не очень авторитетная инстанция. Впрочем, само присуждение немецкой Пушкинской премии Тимуру Кибирову – факт не-

оспоримый, подтверждающий, так сказать, материально значимость его заслуге русской поэзии, и уже это одно освобождает меня от произнесения обязательных в подобных случаях банальностей, не освобождая от самого представления: ритуал есть ритуал.

Так уж повелось, что положение поэта в России по большей части двусмысленно, алогично, часто абсурдно. Самое свободное, веселое и частное, казалось бы, занятие было объявлено делом чуть ли не государственной важности. Испокон веку литература была у нас, если хотите, культурным отстойником, новые времена только придали ему режимный характер. Если в старые времена на поэтов надевали мундир, то в новые – намордник. Понятие поэтической судьбы, «кремнистого пути» трансформировалось в специфически советское: большака, по которому потянулись со всех весей и градов на секретарские хлеба большие плохие поэты, а те, что остались на обочине, должны были довольствоваться статусом Одиночек-Без-Определенных-Занятий, обозников – одним словом, существуя внутри системы дуриком, на птичьих правах. Список первых известен, он не мал, список вторых – заранее неполон, надорван, затоптан в грязь…

И вдруг – неожиданно все зашаталось, поплыло и за какие-нибудь пять-шесть лет, в историческое одночасье, рухнул на века воздвигнутый колосс единственно верного, а потому всесильного Учения. В результате всех пертурбаций изменился сам статус стихотворца в России: власть на него наконец-то махнула рукой. И вот из пророка он должен сделаться либо клерком, либо тамадой за чужим столом. Пришествие на эстраду поп-рифмачей, телешоу с участием стихотворцев стало делом обыденным: выбор сделан. Жизнь потребовала новых форм и новых лиц.