Илья БОЯШОВ. «Болотной затхлости в прозе не предвидится». Беседу вела Елена Елагина

Илья Владимирович Бояшов (1961) — писатель, историк, специалист по военной истории XX века и истории флота. Первые рассказы, опубликованные в журнале «Костер», были написаны о подводных лодках «Пантера»; позднее писатель неоднократно обращался к «военно-морской» теме — достаточно вспомнить его романы «Армада» (2007), «Путь Мури» (2007) и т. д. Бояшов — автор десяти романов, лауреат премии «Национальный бестселлер» (за книгу «Путь Мури», 2007), финалист премии Русский Букер («Танкист, или «Белый тигр»», 2008).

— Илья, в нашем недавнем разговоре Вы сказали, что сейчас уже нельзя написать «Упавшая монетка бежала, звеня и подскакивая», поскольку это, мол, очевидно. А как надо сейчас написать об упавшей монетке, чтоб это не выглядело старомодно? Есть ли вообще понятия старомодного и современного письма?

— Дело не в том, как построена фраза. Дело в том, что сегодняшняя литература не может позволить себе отвлекаться на второстепенные вещи, ибо старомодно сейчас именно второстепенное. Поэтому можно, конечно, сократить процитированное предложение (к примеру: «упавшая монетка бежала» — современному читателю ясно, что при этом она будет звенеть и подпрыгивать), а можно оставить и так, как есть. Почему бы и нет? Главное, чтобы монетка играла при этом одну из основных ролей повествования — например, герой, пытаясь ее поймать, сталкивается с героиней, которая изменит его жизнь, и т. д. Но если монетка здесь просто для красного словца, как некое неважное ответвление текста, — вот эту роскошь современная литература уже не потерпит.

Итак, еще раз повторю свою мысль — современная литература, прежде всего, не терпит ненужного и второстепенного для сюжета и основной линии, пусть это ненужное и второстепенное даже и гениально описано. Только главное, только основное, — в этом ее ритм и нерв. Таким образом, идеалом для нынешних литераторов должны служить Библия и исландские саги — в них нет ничего второсортного, и любая «монетка» играет там самую важную роль.

— На Ваш взгляд, что за явление такое — современный прозаик? Не будем говорить о коммерческой литературе, с ней все ясно, а вот если иметь в виду серьезную прозу — кто сейчас пишет такую прозу и на кого она рассчитана?

— Я уже ответил: современная проза есть описание только самого главного, только самого важного, без отвлечения на второстепенность. Этот стиль можно еще назвать борхесовским. Именно Борхес явился предтечей новой литературы: у него роман сжат в несколько страниц, повесть — до половины страницы, а рассказ — до двух-трех фраз. И ничего лишнего. Поэтому считаю Борхеса идеалом для современных авторов. Если серьезно пишущий писатель хочет рассчитывать на успех, он обязан отдавать себе отчет — время второстепенности, пусть даже самой милой и самой завлекательной, окончательно миновало (роль завлекательности прекрасно выполняют сейчас телевидение и Интернет). Так что у серьезной современной литературы остается лишь два средства выражения — точность и краткость (конечно, в ущерб объему текста, поэтому и романы в настоящее время пишутся на тридцати-сорока страницах). Что же касается тех прозаиков, кто сегодня трудится на ниве «точности и краткости», уверяю, их десятки, если не сотни, поэтому, чтобы никого не забыть и тем самым не обидеть, не стану перечислять наших замечательных мастеров.

— Каково, на Ваш взгляд, место писателя в современном мире? Кто это — рассказчик забавных случаев, развлекатель пресыщенной публики, мессия, проповедующий высокие идеи, исследователь общественных процессов, аналитик-предсказатель?

— Банальная истина: мы живем в эпоху торжества потребительского общества (долго ли еще протянет подобная эпоха, не мне судить), в которой серьезному искусству как товару (буржуазия, а тем более своя, доморощенная, ко всему относится как к товару) уготовлена самая скромная ниша, ибо не только сверхприбыли, но даже клока шерсти из него (серьезного искусства) не вытянуть. Уже исходя из сложившейся в настоящее время ситуации талант сам для себя решает, что делать: плыть по течению или грести против. Вот и получается: одни развлекают, другие исследуют. И те и другие что-то приобретают, а что-то при этом теряют, и порой безвозвратно.

— Способна ли в наше время проза повлиять на сознание общества? Возможны ли сейчас такие фигуры, как Лев Толстой или — из более близких нам по времени — тот же Солженицын?

— Вне всякого сомнения, способна влиять! Искусство (и литература в частности), несмотря на уготовленную ему сегодня однозначную роль «развлекателя общества», вполне может явиться той самой последней песчинкой, которая вдруг возьмет и переломит хребет верблюду, или каплей, неожиданно переполнившей чашу. Искусство (и опять-таки, в частности, литература) играет гораздо бóльшую роль (скорее, даже не в человеческом сознании, а в подсознании), чем это может казаться на первый взгляд. Гегелевскую мысль о том, что идеи правят миром, никто не отменит. Крот истории роет незаметно, но верно, — крот искусства занимается тем же, а ведь он носитель прежде всего идей!

— Современные поэты — в массе — жалуются на утрату интереса читателя к поэзии. Подобные высказывания я слышала и от прозаиков, пишущих серьезную прозу. Под «серьезной прозой» я понимаю некоммерческую неангажированную прозу авторов, не входящих в модные обоймы…

— Серьезная проза (как и поэзия) вообще по сути своей неангажированна. Она есть авангард литературы, ее пик, покорить который пытаются весьма немногие, а покоряют вообще единицы, — и обратная сторона подобных попыток покорения — довольно часто полная безвестность и непонимание со стороны современников. Поэтому у каждого пишущего есть свобода выбора — либо продолжать скалолазание, поощряя в себе новаторство, интерес к неизведанному и все остальное, то, что мы называем жаждой литературной деятельности (а значит, пребывать в горнем, заоблачном мире творчества, ощущения от которого ни с чем не сравнимы), либо спуститься на грешную землю, постараться стать поэтом-песенником, сценаристом или вообще оставить это занятие. И все-таки слава безумцам, которым нет дела до утраты так называемого читательского интереса к их любимому делу, которые сами себе читатели, которые «заточены» прежде всего на вершины и пики «нового и ранее неизведанного» (а там, на пиках, весьма, кстати, холодно и часто совершенно безлюдно).

— Каким Вам видится будущее прозы? О смерти романа говорят уже лет пятьдесят, не меньше, а он жив-живехонек, хотя и несколько съежился в объеме: нынче романом называют то, что раньше было бы — во всяком случае, по количеству страниц — повестью.

— Движение, движение, еще раз движение: любой лингвист подтвердит — язык с каждым последующим поколением просто обязан меняться и развиваться — упаси Господь, если он превратится в латынь: значит, конец народу. Пусть больше будет американизированных слов — экая печаль! русский язык все перемелет, все приспособит под себя. Любые прижившиеся американизмы очень быстро здесь у нас переиначиваются и обрусевают, ибо язык русский изобретателен и живуч просто на удивление. И роман никуда не денется, пока повествование хоть даже и в несколько страниц будут называть романом. То, что серьезная литература уходит от больших форм, — очевидно (причины я уже постарался назвать), но и малые формы вполне умещаются в этот жанр.

— Считается, что поэту категорически противопоказана журналистская деятельность. А противопоказано ли прозаику редакторство?