№2, 1998/Публикации. Воспоминания. Сообщения

И. А. Бунин – Н. Я. Рощин. История одной переписки. Вступительная заметка и публикация Л. Голубевой

Переписка И. А. Бунина и Н. Я. Рощина проливает дополнительный свет на отношение писателя к Советской стране в послевоенный период. Об этом свидетельствуют не только письма Бунина, но и пространные письма Рощина к нему. Рощин был своим человеком в бунинской семье. «Глан», «Пэка» 1,»капитан» 2, как шутливо называли Рощина Бунины, ежегодно по нескольку месяцев гостил на даче писателя в Грассе в Приморских Альпах. Бунин, снисходя к слабостям Рощина, его легкомыслию, беспечной бедности, был по-своему привязан к нему и скучал, когда «капитан» был в очередной отлучке. Что касается Рощина, то он боготворил Бунина, прекрасно сознавая большую дистанцию между ними как писателями. Вот одно из свидетельств Г. Н. Кузнецовой, явно не благоволившей к Рощину: «… И. А. читал вслух… «Я все молчу» и потом, по моей просьбе, «Темир-Аксак-Хана». Читал так хорошо, что мне стало грустно, и я ушла к себе, а он пришел туда ко мне, и за ним капитан, который вдруг, со слезами на глазах, обнял его и долго хлопал по спине, говоря: «Ей- Богу, дорогой, милый Иван Алексеевич, я вас ужасно люблю!..» 3 Неизменным восхищением пронизаны почти все многочисленные письма Рощина к Бунину.

Для полноты уяснения личности Рощина приводим краткую биографическую справку о нем. Николай Яковлевич Рощин (1896 – 1956), настоящая фамилия – Федоров. Участвовал в первой мировой войне. Будучи офицером военного времени, в звании капитана вступил в белую армию и после ее разгрома оказался за пределами родины. За годы скитальчества по Югославии, Франции переменив ряд профессий, обратился к журналистской и писательской деятельности. Выпустил несколько сборников повестей и рассказов – «Горнее солнце», «Журавли», «Ведьма», роман «Белая сирень».

В годы оккупации Франции фашистами Рощин был участником Сопротивления и неоднократно арестовывался гестапо. Активно сотрудничал с газетой «Русский патриот» 4. В 1944 году участвовал в августовском восстании в Париже, за что был удостоен ордена Почетного легиона. О героях французского Сопротивления – французах и русских – он поведал в «Парижском дневнике» 5.

В Рощине, порой вопреки здравому смыслу и обстоятельствам, жило неодолимое желание вернуться на родную землю. Во время работы в газете «Возрождение» Рощин имел возможность ознакомиться с советской прессой, где жизнь в Советском Союзе, естественно, рисовалась в самых радужных красках. Уже тогда зародилась в нем наивная вера в реальность благотворных перемен в России, которая усиливала его ностальгию.После изгнания немецких оккупантов из Франции и победы Советского Союза Рощин принимает окончательное решение о возвращении домой. В первый послевоенный год он сотрудничает в «Русских новостях», стоявших на позициях умеренной лояльности по отношению к советской власти, где находили приличным печататься И. Бунин, Н. Тэффи, Г. Адамович, А. Бахрах, Н. Бердяев и др.

Идейный разлад между Буниным и Рощиным начался в конце 1944 года. Бунину претят чересчур восторженные рукоплескания советской власти «левого крыла» русской эмиграции. Он считает безнравственной злопыхательскую критику духовного и бытового уклада эмиграции, исходящую из ее же рядов. Рощин в пространных письмах пытается убедить Бунина в его неправоте. В ответ на отрезвляющие письма Бунина он рисует созданный в его воображении мифический образ Советского Союза как страны благоденствия, процветания, мощи и справедливости.После указа Президиума Верховного Совета СССР от 14 июня 1946 года «О восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российский империи…» Рощин получает советский паспорт и в декабре 1946 года с первой группой репатриантов на теплоходе «Россия» покидает Францию. Встреча с родиной, с соотечественниками вызвала у восторженного Рощина бурный прилив восхищения всем и вся. Он так упоен новыми радостными ощущениями, что мимо него, в сущности, прошло, не вызвав настороженности, печально знаменитое постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». Вскоре он был принят А. А. Фадеевым. Не исключено, что в разговоре с Рощиным Фадеевым была высказана просьба содействовать возврату Бунина в СССР. В то время по указанию правительства спецорганами велась усиленная работа по возвращению Бунина в Советский Союз6. Рощин, не зная всей подоплеки, верил в благие намерения советского правительства, наивно полагая, что на родине великий Бунин обретет покой и славу, вырвется из удручающей нищеты, сопровождавшей его в последние годы жизни. Вполне возможно, что Рощин по своей политической наивности мог невольно играть роль своеобразного «агента влияния».Рощин мечтал, что, приехав на родину, он сможет по-настоящему развернуть свое литературное дарование. 30 октября 1947 года на секции прозы Союза советских писателей состоялось обсуждение его главной рукописи «Парижский дневник», повествующей о днях оккупации Парижа, о людях, противостоявших фашистскому нашествию. Обсуждение вылилось в свирепый идеологический разнос. Вот фрагменты одного из выступлений. В качестве оппонента – Н. А. Рубакин (бывший сотрудник советского посольства во Франции): «Автор – человек не советский, автор белый эмигрант». «До войны он советским не был, даже не состоял в «Союзе возвращения на родину». «Он (Рощин. – Л. Г.) забывает, что советский патриот не просто русский патриот, он может быть и грузином, но прежде всего патриотом социалистического строя». «Ясное дело, что читатель на эту книгу набросится, но будет ли полезно для нас, для советского государства, чтобы читатели увлеклись этой книгой и по ней судили об эмиграции, судили по ней о Франции». «<…> Мне кажется, что эта книга не может быть выпущена, не может быть потому, что она дает человеку, не только не вошедшему в советскую жизнь, но и не понявшему социалистический строй, патент на звание советского писателя, очень высокое и очень важное, которое мы еще не можем ему дать, несмотря на литературные достоинства книги и интересные отдельные главы» 7В таком же духе были выдержаны и другие выступления. Та же участь постигла небольшой подготовленный к печати сборник рассказов о животных. В этой рукописи, пронизанной неподдельной любовью к «братьям нашим меньшим», рецензент, критик В. В. Смирнова, узрела «чуждую советскому человеку, враждебную и вредную философию». По ее мнению, «это нездоровая, попахивающая буржуазной гнилью литература» 8.

М. М. Пришвин в письме к Рощину не только оценил эти рассказы, но и предсказал их судьбу: «Рассказы Ваши читал с удовольствием, все они исполнены под диктовку искреннего чувства любви к животным. И только вспомнив себя советским гражданином, понял, что за всеми этими трогательными животными стоит человек одинокий, обиженный, глядящий в душу животного, как в зеркало. В наше время у нас таких настроений избегают и рассказ Ваш напечатать где-либо трудно» 9.Попытка Рощина опубликовать цикл очерков о Бунине (уже после смерти писателя) встречает жесточайшее сопротивление. Из письма Рощина к сестре Е. Я. Федоровой от 24 января 1956 года: «На Бунина оставил надежды окончательно, – разве позволит мне показаться на люди монополистически- паразитарная рвань, типа того вездесущего свадебного генерала, о котором я тебе уже писал. <…> Жаль, жаль: подохну, и уйдет со мной единственное ценное у меня, только мое – воспоминания о встречах…» 8

Архив, привезенный Рощиным из Парижа в нескольких сундуках, содержавший, кроме его рукописей, большое количество писем и фотографий известных деятелей и писателей эмиграции, был в значительной мере растащен «доброхотами», облепившими доверчивого Рощина сразу же после его приезда, а затем утратившими к нему интерес10.

Рощину приходится работать по «мелочевке». Он пишет очерки о стройках, колхозах (в журналы «Молодой колхозник», «Смена», «Огонек» и др.), по заданию «Славянского комитета» публикует статьи в зарубежной прессе, печатает цикл работ о русском церковном зодчестве в «Журнале Московской патриархии». Неустроенность быта (у него не было даже собственной комнаты – приходилось какое-то время жить в Доме творчества писателей в Голицыне), скудные заработки, отчужденность писательской среды вызывали в неиссякаемом оптимисте Рощине невеселые размышления. 17 апреля 1947 года он пишет отчаянное письмо А. Фадееву: «25 апреля кончается моя путевка в Голицыне, и я на улице. Руки опускаются» 11.

Но Рощин не пишет Бунину о своих невзгодах, тон его писем по-прежнему оптимистичен. Вероятно, он считал, по беспечности своей натуры, что его бытовые трудности, а также литературные неудачи преходящи и все образуется. Главное же, что он на родной земле. Можно также предположить, что оптимистичный тон писем продиктован и тем, что вся переписка с зарубежными корреспондентами подвергалась перлюстрации и Рощин не мог откровенно писать о советских литературных Нравах, с которыми он столкнулся.

Самая большая его боль – это разлука с Буниным. Об этом Рощин с горечью пишет в своих многочисленных письмах к сестрам. После того как был рассыпан набор бунинского «изборника», Рощин пытается как-то повлиять на возобновление его издания, понимая, что гонорар в значительной степени поможет Бунину выйти из тяжелого материального положения:. Его попытки войти в контакт с людьми, от которых зависела судьба бунинского сборника, не увенчались успехом, и в письме Бунину Рощин с грустью осознает, что его влияние, как человека «частного», предельно ограниченно. Зная о материальном положении семьи Буниных, о состоянии здоровья писателя, Рощин на свои средства покупает деликатесы в коммерческих магазинах Москвы и отправляет посылку в Париж. В ответ он получает холодное письмо от Бунина, в котором тот отказывается от посылки и «просит больше ничего не присылать. Рощин очень тяжело пережил разрыв с Буниным, порвалась последняя ниточка с тем, кем он бесконечно дорожил. Тяжелое душевное состояние Рощина усугубляется кризисом творческим. Его произведения, как бывшего эмигранта, с особой настороженностью встречаются в редакциях и издательствах12. Удрученный Рощин пишет сестре: «Вот уже три месяца с тех пор, как пришла проклятая рецензия (видимо, отрицательная издательская «внутренняя» рецензия. – Л. Г.), – я бесплоден. Сажусь к столу, хожу по комнате, корчусь, мучаюсь, кусаю локти и – не могу выжать из себя ни строчки. Пусто в голове, пусто в сердце. Подкосил меня злобный мерзавец! Нет ремесла труднее, счастливее, но и мучительнее, чем литературное. Был я заводским рабочим, маляром, землемером, землекопом, канцелярской крысой, офицером, судомоем, репетитором, полотером. Какая легкость и внутренняя свобода! А здесь – непрерывные сомнения, страхи, предельное мозговое напряжение, совершенное одиночество, пот и нервы…» 13Рощин постепенно освобождается от всепоглощающего восторга перед советской действительностью, особенно ему претит мертвящая казенщина литературной жизни в Союзе. Красноречиво в этом отношении его описание своего дорогобужского земляка, писателя В. П. Ильенкова, на одном из вечеров в ЦДЛ: «Тут я обратил внимание на некую неизвестную мне по облику знаменитость, сидевшую не за столом президиума, а несколько сбоку: плоская голубоватая седина, съехавшая блином на левый висок, старушечье приплюснутое лицо без возраста, – не то шестьдесят, не то девяносто, – тонкие губы и холодно поблескивающие из-под стекол невыразительные глаза. И голос у этого бабы-мужика оказался средний – высокий и визгливый. И речь одним из первых произнес оригинальную: «Предлагаю избрать в почетный президиум нашего собрания ЦК КПСС», – и, не успев закончить речи, возвел очи горе и методически, мертво захлопал в ладони. Тут мне стало до того уныло, до того противно, что отпала всякая охота знакомиться с этим, третьим земляком нашим – Ильенковым» 14.

Чтобы как-то притупить боль от сознания невозможности творчески реализовать себя, Рощин ищет утешение в алкоголе. Литературные неудачи, неосуществимость задуманных творческих планов подточили духовные и физические силы Рощина. Стали давать себя знать и последствия тяжелого ранения, которое он получил при отступлении белой армии в кубанских степях. 26 октября 1956 года Рощина не стало.

Похоронен Н. Я. Рощин на Донском кладбище. Председателем комиссии по его литературному наследию был назначен Г. С. Березко. Правлением Союза писателей СССР комиссии было рекомендовано издать лучшие произведения Рощина, но на протяжении многих лет ни одно из них не было издано. Сестра Рощина Е. Я. Федорова, учительница, пенсионерка (1898 года рождения), проживавшая в станице Гиагинской Краснодарского края, после изнурительной переписки получила оставшуюся часть архива брата. Екатерина Яковлевна, с которой мы находились в дружеских отношениях, передала мне архив и попросила помочь в публикации произведений покойного брата. Многочисленные обращения в издательства и редакции журналов с просьбой напечатать произведения Рощина не увенчались успехом. Удалось лишь опубликовать воспоминания Рощина о Бунине и Куприне в «Вопросах литературы» (1981, N 6) 15.В заключение хотелось бы обратить внимание на такой факт. В своей книге «Русская литература в изгнании» Г. П. Струве дает следующую характеристику Рощину, высказанную им еще в 1983 году в первом парижском издании книги: «После войны Рощин сменил вехи, стал советским патриотом и уехал в СССР, при этом выяснилось, что он много лет был платным агентом советского посольства в Париже» (подчеркнуто мною. – Л. Г.) 16. Эту версию вслед за Струве повторяет А. К. Бабореко в примечаниях к «Грасскому дневнику» 17Г. Н. Кузнецовой, добавив при этом, что Рощин якобы был выслан французской полицией из Франции. Последнее не соответствует действительности. Рощин, получив советский паспорт, на законных основаниях уехал в Советский Союз с первой группой реэмигрантов (декабрь 1946 года). Представляется, что без ссылки на документальные источники процитированное выше суждение о Рощине как о «платном агенте» выносить преждевременно. Подобная непроверенная информация находится лишь в области предположений. Письма без ссылки на архив являются собственностью публикатора. В некоторых случаях – там, где речь идет о бытовых подробностях, не имеющих отношения к общему «сюжету» переписки, – публикатором сделаны купюры.

 

1

И. БУНИН – Н. РОЩИНУ

[Грасс, 11 ноября 1944 года]

Ах, капитан, капитан!

Перемена убеждений вполне возможна и законна – не меняется только мертвое. Но уж чересчур молниеносно, резко, грубо, подло переменились слишком многие русские за последнее время: вчера держал лавочку с книжечками о святой Руси, с портретами Николая Николаевича и русскими иконками, а нынче над ней красный флаг в десять аршин вывесил – и т. д. Обдавать помоями эмиграцию, в которой жил и кормился 25 лет, не следует; брехать, что ей ровно никакого дела до России не было и что она даже малейшего понятия не имела о русской жизни за последние десятилетия, никак не полагается; говоря о священнослужителях, каковы бы они ни были, нельзя говорить «оголтелые митроносцы» и тому подобное; говоривши вчера у Галлиполийцев18 одному: «Ах, здравствуйте, здравствуйте, дорогой князь!», а другому: «Мое почтение, Ваше превосходительство!», нельзя говорить нынче: «А, это ты, сволочь! Кончилось, брат, твое шоферство! Кончилось ваше «белое воинство» говенное!» Я не меньше других скрежетал и скрежещу зубами на «подлых захватчиков», не меньше других радуюсь, что русские и союзники проламывают им головы, но это ничуть не исключает того, что я сейчас сказал. Кстати: в гимнах – гимн есть гимн ! – не годится ругать супостатов по е<…> м<…>: «захватчиков подлых с дороги сметем!». Прекрасно писал когда-то в «Одесских известиях» какой-то поэт:

Тут вскочил разсукин сын Колчак

И присел от перепугу на столчак19.

Но поручать писать слова для гимнов все же надо каким-нибудь другим поэтам – ведь слова на русский гимн писали когда-то Пушкин, Жуковский, – слова, по своей торжественности подходящие для великих держав20. Надо еще помнить и то, в какие страшные, роковые, великие годы России писались слова для этого «Гимна Советского Союза», – и оказалось, что их писал «сознательный» полковой писарь, стихотворец вполне лубочный.

Получил и Ваше большое письмо (от 3 ноября). За него спасибо.

Ив. Б.

 

2

Н. РОЩИН – И. БУНИНУ

[Париж, 8 декабря 1944 года]

Нет, милый Иван Алексеевич, Вы не правы. Между вчерашним днем с его «священными книжечками» и сегодняшним с моими «презренными» строками легло пять лет. Пять лет! Срок, в который утробный младенец уже учится читать. (Я как раз именно в пять лет уже умел читать.) Так что пяти лет, особенно последних пяти лет, вполне достаточно, чтобы пересмотреть прошлое и честно отказаться от многих старых заблуждений. Что до меня, то и вообще к категории стремительных «перебежчиков» я принадлежать не могу, – за мною не пять общих лет пересмотра, а двенадцать. Да, да, двенадцать!

Вот как это было. В 1932 г. мне, за отъездом Тимашева21, было поручено на месяц вести советский отдел. Это было мое первое знакомство с политической кухней, и надо сказать, что от смрада этой кухни я чуть с ума не сошел. Знаете ли Вы, как делалась проклятая вторая страница «Возрождения»? Нужно было прочесть семь-восемь советских ежедневных газет и из них выбрать материал «по потребности». В газетах этих писалось о постройке огромных электростанций, о мичуринских опытах, о борьбе с поясом вечной мерзлоты (собственные овощи в тундре), о постройке новых городов, об открытии тысяч и десятков тысяч новых школ, о самоотверженной (да, да, иного слова нет!) борьбе власти с внутренней косностью и со страшными опасностями внешними, о том, что государство должно стать мощным, передовым, крепким, богатым, – мы теперь видим, что именно таким вопреки всему, вопреки и нашей «освободительной» работе оно стало. Иван Алексеевич, нет щели между народом и властью, Иван Алексеевич, народ наш не только принял, но любил свою власть, был ей предан, иначе была бы теперь не борьба народа за свое будущее…

Что же делали мы, «возрожденцы»? Мы от этого материала отмахивались, и Семенов22 говорил: «Нам н<…> на объективную правду, правда лишь то, что нам полезно»… Мы выбирали три строки нонпарели, где говорилось о суде над подвыпившим стрелочником, и мы из этих трех строк делали «потребное». <…>

Это было, Иван Алексеевич. Было двадцать лет подлой, поистине подлой, предательской работы. Я еле коснулся ее (я ушел через несколько дней, далеко не дотянув до месяца). Я много читал, я встречался с «подозрительными», у меня на верхах эмиграции была «плохая пресса». Вспомните и Вы сами, как в эти годы Вы, смеясь и досадуя, ругали меня «большевистской мордой». Вы были правы. И я счастлив, что узнал правду раньше других. Почему я остался в эмиграции, почему не уехал? Откроюсь Вам: в 1935 г. я подал советскому консулу ходатайство о возобновлении меня в правах гражданства. Мне отказали. В 1940 г. подал вторично (именно за это подвергался я жестоким допросам гестапо) – помешала война. Но обе эти попытки отмечены, и вот честные поступки эти, а к ним работа последних лет с подпольем, дают мне уверенность в скором моем отъезде домой.

Теперь – о самих «презренных» моих строках. Мне думается, что между Вашими словами о том, что Вы не меньше других скрежетали и скрежещете зубами на «подлых захватчиков», и моими строками об «оголтелых митроносцах» – расстояние только для микроскопа. Иначе, если это расстояние велико, что же торговаться… <…>

Нет, Иван Алексеевич, раз выбрал, надо идти до конца… Больно мне и обидно: в словах Ваших или поспешность, или – простите меня – нежелание Ваше глянуть достаточно глубоко. А Вы умеете посмотреть до дна глубоко, – о, как умеете! – но Вы не хотите. Почему?

«Двадцать пять лет прожить в эмиграции и сейчас ее охаивать»… Милый Иван Алексеевич, я резко делю эмиграцию на принципиальную и бытовую.

Можно быть эмигрантом из принципа, и это очень распространено. Эмиграция создала свою жизнь, устои, порядки, обычай, – возраст ее почтенный, двадцать пять лет, юноши стали дедами. Можно жить для эмиграции.

  1. Персонажи юмористической странички для детей в журнале «Иллюстрированная Россия», выходившем в Париже в 1924 – 1934 годах.[]
  2. Рощин был капитаном в армии Л. Г. Корнилова.[]
  3. Галина Кузнецова, Грасский дневник. Рассказы. Оливковый сад. М, 1995.[]
  4. Антифашистская газета, выходившая нелегально в Париже с ноября 1943 года (редактор Н. В. Борисов); с 1945 года стала называться «Советский патриот» (редактор Д. Одинец).[]
  5. Отрывки из «Парижского дневника» были опубликованы в сборнике материалов ЦГАЛИ «Встречи с прошлым», вып. 3. М., 1978.[]
  6. См.: А. Чернышев,»Было бы крайне желательным…». – «Журналист», 1996, N 4, с. 45 – 47.[]
  7. РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 20. Ед. хр. 21.[]
  8. Из личного архива публикатора.[][]
  9. РГАЛИ. Ф. 2024. Оп. 3. Ед. хр. 168.[]
  10. Оставшуюся после смерти Рощина часть его архива сестра писателя Е. Я. Федорова сдала в ЦГАЛИ.[]
  11. РГАЛИ. Ф. 2204. Оп. 1. Ед. хр. 137. В 1949 году Рощин получил комнату в 4-м Можайском переулке.[]
  12. А. Фадеев при встрече с Рощиным также высказался по этому поводу: «Вас это не должно удручать – наши люди осторожны, да и немало еще осталось и перестраховщиков» (из письма Рощина к Е. Я. Федоровой от 25 октября 1950 года – архив публикатора).[]
  13. Из письма Рощина Е. Я. Федоровой от 21 сентября 1950 года (архив публикатора).[]
  14. Письмо сестре Е. Я. Федоровой от 10 мая 1953 года (архив публикатора).[]
  15. В предисловии к этой публикации цитируются фрагменты из некоторых публикуемых ниже писем.[]
  16. Г. П. Струве, Русская литература в изгнании, изд. 3-е, исправ. и доп., Париж – М., 1996, с. 205.[]
  17. Галина Кузнецова, Грасский дневник, с. 387 – 388.[]
  18. Подразумеваются офицеры армии П. Н. Врангеля, проведшие несколько лет в лагерях на полуострове Галлиполи (в европейской части Турции), где части Врангеля были интернированы после эвакуации из Крыма в ноябре 1920 года.[]
  19. Автор этих строк – журналист В. А. Регинин (1883 – 1952), в годы гражданской войны писавший стихи и фельетоны для красноармейской печати.[]
  20. »Царствуй на страх врагам» ведь совсем иначе звучит, чем «подлых захватчиков к х<…> сметем!». []
  21. Николай Сергеевич Тимашев (1886 – 1970) – помощник главного редактора эмигрантской умеренно-консервативной монархической газеты «Возрождение» (выходила в 1925 – 1950-х годах, издатель А. О. Гукасов), ответственный за «советский» отдел. Газета вела активную антисоветскую пропаганду.[]
  22. Юлий Федорович Семенов (1873 – 1947) – главный редактор газеты «Возрождение».[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №2, 1998

Цитировать

Рощин, Н. И. А. Бунин – Н. Я. Рощин. История одной переписки. Вступительная заметка и публикация Л. Голубевой / Н. Рощин, И. Бунин, О. Переверзев, Л. Голубева // Вопросы литературы. - 1998 - №2. - C. 303-332
Копировать