Война и мир в современной израильской литературе

Литературоведческий анализ приводит исследователя к выводу, что произведения, имеющие большое социальное и политическое звучание, очевидно, представляют собой попытку осуществить своего рода «революцию в сердце» посредством «революции во взгляде» на окружающую действительность. При этом речь идет не только и не столько о моделировании некой идеальной утопической ситуации, сколько о глубоком проникновении в ситуации чисто человеческие. Классическим примером такого широкого полотна человеческой жизни, содержащего в себе политические обобщения, с нашей точки зрения, можно назвать «Войну и мир» Толстого. То, что литературоведы называют социальным романом, никоим образом не приуменьшает значимость индивидуальных литературных образов, не оттесняет на второй план общечеловеческую тематику. Политические смыслы выводятся из такого романа лишь задним числом, при углубленном анализе социально-политического субстрата. Чисто политический или чисто социальный роман как литературное явление просто не существует.

В то же время, как нам представляется, практически каждое произведение литературы порождает вопросы, ответы на которые лежат в социально-политической области. Речь идет отнюдь не только об утопиях или антиутопиях, авторы которых изначально подчеркивают свою политическую позицию: в подавляющем большинстве литературных произведений политические коннотации зависят главным образом не от собственного текста, а от точки зрения на текст. Соответственно, чем более значимыми являются исследуемые произведения, тем более широкие области бытия они охватывают, и именно сложная литературная архитектоника произведения придает ему, наряду с чисто эстетическими качествами, более масштабную внелитературную значимость.

Если вернуться к уже упомянутому выше роману Толстого – нет сомнения, что в определенном плане автор раскрывает изменения в сознании своих персонажей, вызванные изменениями социального бытия, описываемыми в произведении. Этот внутренний процесс изменения бытия и сознания, переживаемый героями «Войны и мира», автор стремится сделать достоянием читателей, частью их бытия и сознания. Можно сказать, что одной из целей Толстого было переориентировать читателей своего романа с западной культуры на культуру автохтонную, русскую (в более традиционной формулировке – изменить взгляд читателя на философию истории). Персонажи «Войны и мира» на первых страницах говорят по-французски, затем они постепенно открывают для себя глубокую внутреннюю силу простого народа и, пройдя через испытание войной с Францией (и в более широком контексте – с Западом), приходят к идеалам мира, основанным на системе ценностей русской семьи. Таким образом, формируется как бы перевернутое отношение к языкам и тем вне-языковым реалиям, которые они представляют, полностью реорганизовывается и переосмысливается исходная модель культурных ценностей правящей элиты. Сознание героев романа изменяется под влиянием их бытия, а бытие адресатов, читателей романа, должно, по идее, измениться под воздействием индуцированного чтением нового сознания.

Следует отметить, что подобное истолкование (не исчерпывающее, разумеется, всех возможных социальных смыслов романа, ни тем более всей совокупности его смыслов) непосредственно не исходит из марксистских философских представлений о наличии прямой связи между сознанием как производным и бытием как основой или о том, что роман отражает действительность. Если говорить в терминах отражения – литературное произведение отражает самое большее определенные изменения в видении реальности или стремится сформировать такие изменения у читателей (в этом смысле представляется куда более корректным утверждение, что роман переформировывает уже происшедшие изменения).

Исследуя ивритскую литературу 70 – 80-х годов, мы сталкиваемся с явлением, характерным для современной литературы в целом: практически невозможно найти автора, произведения которого не рождали бы политических вопросов. Проблема, таким образом, может быть поставлена в более конкретном плане: можем ли мы определить некие общие линии, характерные для всей совокупности исследуемых авторов или хотя бы для их большинства? Политические смыслы просматриваются не только в творчестве тех израильских писателей, которые занимают активную позицию во внелитературной, политической жизни (С. Изхар, Аарон Мегед, Ханох Бартов, Моше Шамир, Авраам Б. Ехошуа, Амос Оз, Йорам Канюк, Ицхак Орпаз, Амос Кенан и многие другие), но и у авторов, в политике никак себя не проявляющих. Отметим вместе с тем, что большинство писателей ангажированы в израильскую общественную жизнь, а значительная их часть совмещает литературную деятельность с журналистикой, по самой своей природе являющейся крайне политизированной отраслью творчества. В своих политических декларациях литераторы ничем, по сути, не отличаются от общей массы политически ангажированной публики, ну, разве что в силу своей профессии они умеют лучше формулировать эти декларации. Но при этом вовсе не обязательно, чтобы заявленная политическая позиция писателя как члена общества совпадала с той (или теми), которая находит выражение в его литературных произведениях. И нам кажется, чем более высоким является профессиональное мастерство, тем больший объем материала содержит творчество писателя, тем большее место в нем занимают мысли и позиции, совершенно автором не разделяемые, тем большее место в литературном произведении отводится внутренним движениям души.

Видимо, любая хорошая литература (да и любое настоящее искусство) не принимает существующей социальной модели. Стремясь добиться собственной оригинальной формы выражения, литература в то же время стремится создать собственную модель мира, имеющую собственные оригинальные системы ценностей. Соответственно, смысл литературного творчества, вся его сила зачастую заключены в этой принципиальной оппозиционности существующей социальной модели. Что же удивительного, если эта оппозиционность литературы столь ярко проявляется в современном Израиле, где каждое действие одной части общества немедленно вызывает резкое неприятие в другой его части, где каждая высказанная истина тут же рождает контристину.

Впрочем, может быть, имеет смысл начать с менее завязанной на актуальность (но не менее характерной для произведений последнего десятилетия, если не последних десятилетий) черты современной израильской литературы. В известном смысле вся эта литература «больна ностальгией» (некоторые формулируют это как «грех ностальгии», а иные даже как «мазохистское наслаждение ностальгией»). Специфическое мировосприятие, которое можно охарактеризовать как «боль возвращения», свойственно весьма широкому спектру писателей, от Аарона Мегеда до Ицхака Бен-Нера. Отметим, что эта нота ностальгии со всей очевидностью прозвучала еще в 50-е годы в историческом романе Моше Шамира «Овца бедняка», герой которого Урия жил в библейские времена и мечтал о возвращении во времена доисторические, предшествовавшие созданию государства. Затем факел ностальгии подхватил Аарон Мегед («Зеленая мечта»), персонажи которого грезят о возвращении в потерянный рай кибуцной буколики. Список можно продолжить едва ли не до бесконечности: «Великая тетушка Шломцион» Йорама Канюка, «Взлет дяди Переца» Яакова Шабтая, «Госпожа» Ицхака Орпаза, «Смерть под дождем» Рут Альмог и многие другие, имя же им легион, – везде и всюду ностальгическая тоска об утраченном рае прекрасной Эрец-Исраэль¹. Прошлое становится своего рода антитезой настоящему – идиллия цитрусовых плантаций противопоставляется гомону строительных подрядчиков (сравнение из «Смерти под дождем»), страна первопроходцев-идеалистов – той, что предалась власти разного рода златых тельцов. «Дальняя страна» Ицхака Бен- Нера – это вовсе не Новая Зеландия, куда мечтает эмигрировать один из персонажей, а Эрец-Исраэль как несбывшаяся мечта или извратившийся идеал. Политическая элегия оказывается всего лишь обратной стороной политической сатиры. Постоянный мотив возвращения в детство, к тем прекрасным временам, когда у персонажей еще не была отнята политическая невинность, становится очевидным показателем вектора развития израильского общества. Отрешившись от внелитературных деклараций писателей и оставаясь исключительно на почве текстов произведений, мы обнаруживаем, что в израильской литературе преобладает вовсе не революционный, а как раз консервативный идеал – стремление вновь обрести потерянный рай встречается гораздо чаще, чем найти новый. Утопия представлена ушедшей действительностью: действительность настоящая рисуется в виде уродливой антиутопии.

Разумеется, ностальгическая тенденция в современной израильской литературе выражает не только и не столько психополитическую регрессию, но в первую очередь отрицание, отвержение существующего порядка вещей. Порядка вещей в смысле гораздо более общем и сущностном, нежели тот или иной политический строй, та или иная правительственная или партийная политика. Речь идет о вполне универсальных категориях, о «новых временах», когда богатство властвует над всеми сферами жизни, развращает и калечит все и вся.

В этом контексте следует, видимо, особо подчеркнуть, что большинство ностальгирующих писателей вдохновляются на самом деле базисными ценностями сионистов-первопоселенцев, стремившихся, как известно, создать нового еврея путем изменения условий его существования. Такого рода ностальгия неизбежно приводит к выводу, что условия существования изменились, а вот сам человек меняться отказывается, а может быть, и вовсе к этому не способен (в наиболее концентрированном виде эта идея находит выражение в драматургическом цикле Ханоха Левина «о еврейском буржуа»- таких произведениях, как «Хефец», «Вардочкина юность», «Шиц»).

Помимо темы утраченного рая, красной нитью проходящей через всю ткань современной израильской литературы, в ряде произведений можно обнаружить и более специфические, частные политические ассоциации, проливающие новый свет на самые разные проблемы израильской действительности. Некоторые из этих произведений позволяют сделать принципиально новые выводы о сути так называемой модели абсорбции, то есть ассимиляции в израильском обществе репатриантов из разных стран. До самого последнего периода абсорбция репатриантов, превращение евреев из разных общин в израильтян, воспринималась как однозначно позитивный процесс. В последнее время такая оценка начала подвергаться сомнению в литературе, прежде всего в творчестве Сами Михаэля и Аарона Апельфельда (кстати, представляющих два исходно полярных мира: первый – выходец из Ирака, второй – из Румынии). «Все равны, но одни более равны, чем другие» Михаэля и «Ожоги от света» Апельфельда реально опровергают укоренившееся представление о том, что новое бытие репатриантов порождает новое сознание: оба писателя утверждают, что и бытие, и сознание прорастают из прошлого. В прошлом бытие не определяло сознания, поскольку репатрианты, оставаясь объектами абсорбции, были лишены «сознательности». Более того: не зная языка, не имея собственных средств коммуникации, они были лишены даже возможности поведать о своих переживаниях.

Творчество Апельфельда и Михаэля служит своеобразной антитезой хрестоматийному роману об абсорбции репатриантов «Шестикрылые» Ханоха Бартова, апологии благих намерений культуртрегеров-ассимиляторов как по отношению к процессу абсорбции в целом, так и по отношению к новым репатриантам. Сами же Михаэль и Апельфельд описывают те же ситуации и те же процессы с точки зрения объектов культуртрегерских усилий героев Бартова, раскрывая отчужденность и изолированность репатриантов в израильском обществе, как бы экстраполируя проблемы вчерашнего дня (действие их произведений разворачивается в 40 – 50-е годы) на трудности абсорбции дня сегодняшнего. Разумеется, те, кто, подобно героям Апельфельда, видит в ассимиляторах-израильтянах охранителей и морализаторов, не могут относиться положительно к самому процессу абсорбции репатриантов и остаются в некоем духовном гетто. В другом произведении Апельфельда «Кожа и рубашка» персонажи-репатрианты идут еще дальше и отождествляют израильские учреждения по абсорбции молодежи то ли с колониями для малолетних преступников, то ли вообще с концлагерями: естественно, эти персонажи не могут укорениться на новой родине.

В своей внелитературной деятельности Апельфельд и Михаэль не приемлют традиционную модель израильского общества как плавильного тигля для репатриантов со всего света, предлагая взамен собственную, альтернативную модель. Вместе с тем сами тексты их произведений не содержат требований изменить существующее положение вещей, ни тем более изменить его революционным путем. Здесь можно говорить скорее о присутствии намеков, побуждающих читателей к изменению традиционной политической позиции.

Литературовед Нисим Кальдерон характеризует основной роман Яакова Шабтая «Воспоминания» как политическую книгу и даже напрямую связывает это произведение с переходом власти в стране от лейбористов к блоку «Ликуд» в результате выборов 1977 года. С точки зрения Кальдерона, «Воспоминания» есть не что иное, как история роста и падения израильского рабочего движения, облеченная в форму литературного произведения (нечто вроде иллюстрации к тезису, что «отцы ели кислый виноград, а у сыновей на зубах оскомина»). Жесткое доктринерство в семье и упрямый догматизм душат поколение сыновей, а экзистенциальные тупики, в которые они то и дело попадают, суть надстройка социально-политического тупика, в котором, по убеждению Кальдерона, очутился Израиль.

Существует и иная точка зрения. Критик Дан Мерон указывает на связь между «Воспоминаниями» Шабтая, вышедшими в 1984 году, и романом- эпопеей С. Изхара «Дни Циклага», с которым читатель познакомился в конце 50-х годов. Как ни парадоксально – оба эти произведения крайне ограничены в выборе социологического материала. У Изхара это небольшая группа молодых людей (в основном детей выходцев из Европы), представителей буржуазной общественной элиты своего поколения, характеры которых раскрываются в экстремальной ситуации Войны за независимость. В центре романа Шабтая также группа молодежи, отстоящая на поколение от героев Изхара, но принадлежащая к той же самой социальной страте. Основное различие заключается в том, что у персонажей эпопеи Изхара отсутствует какая бы то ни было социально-политическая дифференциация. Да, у каждого из них свои увлечения, свой характер, они мечтают о разных девушках, но, по сути дела, они очень похожи друга на друга, этакие наивные и невинные романтики, «природные» люди, крепко привязанные к родным просторам. Автора вообще не интересует прошлое его персонажей: прошлое, корни просто не имеют значения для формирования характеров. Таким образом, Изхар фактически создает социальную модель интерната – дети без отцов, все с романтическим мироощущением и с однотипной реакцией на внешнюю среду. Этакий «клан» – коллектив единомышленников, сильный широтой видения окружающего мира и слабый душевным потенциалом.

Совершенно иначе строит систему взаимоотношений между своими персонажами Шабтай. В «Воспоминаниях» дифференциация героев (как троицы главных персонажей – Гольдмана, Цезара и Исраэля, так и действующих лиц второго плана) намеренно педалируется. Причем персонажи отличны друг от друга не только по своим взглядам на окружающий мир, но и по взглядам на собственное прошлое, по отношению к своим отцам. Подобно Изхару, Шабтай также видит в пасторальном прошлом Эрец- Исраэль положительный пример, но в отличие от своего предшественника он не идеализирует прошлое, не рассматривает его как триумф единения и коллективизма, а, наоборот, описывает многокрасочное и расколотое общество, значительная часть которого представлена достаточно экзотическими (если не сказать полубезумными) фигурами. Именно полярность персонажей способна не только ускорять процесс распада общества как целого, но и служить цементирующим фактором, укрепляя связи внутри «своих» («наших» – во вполне мафиозном смысле слова).

Возникает вопрос: есть ли политический смысл в изменениях, происшедших в самосознании второго поколения сионистов, переставших ощущать себя единой группой вечных подростков и обнаруживших свою взрослость и одновременно одиночество, жаждущее вновь обрести цельность? Вряд ли может быть сомнение в том, что это самоощущение выросло из бытия (марксисты вольны объяснять этот процесс лежащими на поверхности социальными и экономическими причинами) и привело к тому, что читатель отныне смотрит на это бытие с новой точки зрения. При этом очевидно, что проведенный анализ ни в малой мере не исчерпывает всего богатства художественных ценностей рассматриваемых произведений. Художественные ценности проявляются в первую очередь в языке, в композиции и в специфических способах текстовой организации – и именно последние превращают произведения в интересные и весьма сложные модели, призванные сформировать точки зрения и позиции адресата – читателя.

Одним из тех писателей, кто не ограничивается диагностикой социальной ситуации и сопоставлением реального положения вещей с идеальным прошлым, является Авраам Б. Ехошуа. Ниже мы предпримем попытку вычленения политических моментов, заключенных в его произведениях, прекрасно понимая при этом заведомую обреченность любой политической редукции творчества этого и других писателей, обреченность, грешащую как против литературного творчества, так и против политики.

Пожалуй, можно сказать, что Ехошуа пытается представить антимодель, противостоящую общепринятой сионистской модели и ставящую последнюю под вопрос. Он поднимает из коллективного бессознательного беспокоящие проблемы и выводит наружу все политические сомнения, являющиеся в наших самых кошмарных снах. Эти сомнения предлагаются в качестве вызова, повода к размышлению для читающей публики: дескать, вот вам вопросы, которые вас мучают и которые вы сами никогда не осмелились бы задать вслух.

Провокационные вопросы писатель начал задавать уже в первом своем прозаическом сборнике «Смерть старика». Однако тогда его внутренний цензор еще покрывал их семью слоями аллегорий. Беспокоящие проблемы коллективного подсознания как бы выпадали из границ места и времени – читателям предоставлялась возможность прочтения текста так, как будто к ним-то он и не относится. Однако, начиная с повести «Лицом к лицу с лесом», Ехошуа черпает материал из окружающей реальности. По сути дела, он использует элементы общепринятых моделей, выводя их за пределы традиционных контекстов и переструктурируя таким образом, что в глубине каждой признанной истины проступают контуры ее противоположности. Писатель осуществляет революцию видения окружающего мира – революцию не менее радикальную, чем политический переворот. Многие из его предшественников (Моше Шамир, С.

1. Эрец-Исраэль (Страна Израиля) – территория между Средиземным морем и рекой Иордан. Это название существует с библейских времен.[↩]