Хлебников и Восток
П. И. Тартаковский, Социально-эстетический опыт народов Востока и поэзия В. Хлебникова. 1900 – 1910-е годы, Ташкент, «Фан», 1987, 250 с.
Этой теме, традиционной для хлебниковедения, посвящена книга ташкентского литературоведа П. Тартаковского. Еще Н. Степанов (автор известной монографии о поэте) отмечал, что «с самого начала своего творческого пути Хлебников особое внимание уделял культуре и поэзии Востока».
П. Тартаковский давно занимается проблемами русско-восточных литературных отношений. Это дает ему возможность, профессионально оперируя соответствующим материалом, не только корректировать некоторые утверждения первых комментаторов Хлебникова, но и двигаться глубже в содержательную суть ориентальных вещей поэта.
Пример тому – анализ сверхповести «Дети Выдры», прежде всего той части (Хлебников называл их «парусами»), где Александр Македонский как один из сыновей Матери Мира изображен на фоне мифологизированной истории прикаспийского Кавказа.
Образ великого полководца античности, который (вопреки хронологии) оказывается вовлеченным в военный конфликт славянского племени русов с легендарным царем Бердаем в X веке, восходит в общих чертах к поэме азербайджанского поэта Низами «Искендер-наме», ставшей достоянием русского читателя только сорок лет назад.
Какими путями сюжет Низами дошел до Хлебникова? Стало комментаторским правилом указывать на книгу В. Григорьева «Россия и Азия» (1876), где в статье «О древних походах руссов на восток» есть прозаическое изложение части этого сюжета.
П. Тартаковский тщательным сравнением 3-го паруса «Детей Выдры» со статьей русского ориенталиста доказывает, что это не главный источник для Хлебникова. По всей видимости, поэт знал полный текст Низами в переводе на французский язык. Факт этот важен, настаивает исследователь, ибо позволяет установить, что в своей работе Хлебников обращался не к фрагментарным и неточным изложениям, а к полному тексту тех глав «Искендер-наме», которые стали импульсом развития не только сюжета, но и идей Низами.
Смысл 3-го паруса заключен прежде всего в образе идеального героя-миротворца, который, наказывая захватчиков, восстанавливает историческую справедливость. Все это идет непосредственно от Низами, не умещаясь в узких рамках описания восточного похода русов. Поиск источников хлебниковского произведения позволяет аргументированно судить о его философской основе. Вместе с тем обширность и скрупулезность поисков (П. Тартаковский называет и сравнивает разные переводы и переложения Низами; обращается к фактологическим сводкам многих историков, упоминавших набеги русов на Кавказ) раскрывают широту хлебниковского кругозора. Поэт «уже в самых истоках, в «предкорневых» пластах произведения… предполагает обращение к разомкнутой системе мировой литературы, свободно соотнося образные структуры ориентального шедевра и русской летописи, т. е. используя духовно-художественный арсенал и Востока, и Запада, если он дает возможность передать дух и воссоздать лик определенной эпохи…» (стр. 181- 182).
Широкий подход к мировой культуре, использование Хлебниковым эстетических ценностей Востока и Запада П. Тартаковский находит и в поэме «Медлум и Лейли».
Ее любовный сюжет тоже восходит к Низами, к поэме «Лейли и Меджнун», которую Хлебников назвал «лучшей повестью арамейцев». Но гибнущие от любви герои Хлебникова ведут себя, как отмечает исследователь, одновременно и «по Низами», и «по Шекспиру» (стр. 148). Ведь у Низами нет мотива кровной вражды двух родов, столь ясного в европейских сказаниях о трагедии влюбленных. Таким образом, «восточная» поэма Хлебникова осложнена «западным» элементом фабулы.
Сочетание этих разных культурных начал разрешается в сюжете Хлебникова уже чисто «по Хлебникову». Умирая, герои превращаются в звезды, символизирующие ось мира. Звезда восточная (Медлум) и звезда западная (Лейли), неподвижные в своем местоположении, постоянно движутся по замкнутому кругу небосклона. П. Тартаковский видит в этом особую концепцию раздвоенного единства мира, близкую представлениям Низами, но по существу выражающую хлебниковскую философию «Востокозапада».
Буквально исследователь формулирует свою мысль так: «Этот мир у Хлебникова – цельная в своих контрастных проявлениях система сосуществования разнонациональных граней человечества, вечно движущегося по «предначертанному» объективными законами бытия «кругу». «Божественный», «небесный», «господний» закон и воля – это лишь дань древнему источнику; подлинный источник хлебниковской диалектики в «Медлуме и Лейли» – история человечества и высокий гуманизм художника» (стр. 148 – 149).
В этой интерпретации присутствует не только точное и обоснованное указание на характер использования литературного источника, но и несколько абстрактное, приподнятое над конкретным материалом обобщение. Подобных обобщений, несколько опрощающих смысл хлебниковских текстов, в рецензируемой книге немало.
Когда, например, историософская идея того же 3-го паруса формулируется так, что «путь «мира и торговли» – главная (если не единственная) альтернатива взаимоотношений народов Запада и Востока» (стр. 176), то здесь прочитывается не поэт Хлебников, а трезвый и справедливый постулат сегодняшней политической публицистики. Когда в словотворческом стихотворении «Война – смерть» исследователь видит «закрепленный системой художественных ориентально-исторических символов ужас поэта перед кровавой бойней, его крик, вопль, призыв остановить смерть» (стр. 114), сообщая этому собственному пафосу генерализирующий смысл хлебниковского гуманизма, то невольно хочется открыть 5-й парус «Детей Выдры» с призывами и предчувствиями совершенно иной тональности: «Если мир одной державой /Станет – сей образ люди ненавидят, – /В мече ужели посох ржавый/ Потомки воинов увидят?../ Да те племена, но моложе, / Не соблазнились общим братством – / Они мечом добудут ложе» и т. д.
Почему в том же 1912 году Хлебников в одних произведениях вроде бы кричит и вопит против бойни, а в других (скажем, в диалоге «Учитель и ученик»), осмеивая современную литературу, порицающую военный подвиг и войну, он, в полном согласии с народной песней, войну и военный подвиг прославляет? При этом, опять же в согласии с народной песней, Хлебников славит радостную славянскую богиню Весну, а современная ему литература, находящаяся в другом стане, нежели народная песня, славит богиню мрака и тьмы Морану!
Вероятно, в 1912 году Хлебников не был ни милитаристом, ни борцом за мир в нашем сегодняшнем понимании. Историософская мысль Хлебникова преследовала особую цель познания мировой закономерности событий – с чередованием движений и противо-движений народов, возникновением и гибелью государств. с подъемами и спадами вселенских качелей истории…
«Я – сын Азии», – написал он в письме А. Белому, процитированном П. Тартаковским (стр. 30).
«…В росте науки предвидится пласт – азийский», – написал он тогда же Вячеславу Иванову.
Преодолевая европейскую рассудочность (то, что точнее называют позитивизмом XIX века), Хлебников разрушал границу между наукой и поэзией.
Думается, что П. Тартаковский, решительно отделяя поэтическое творчество от «неплодотворных попыток Хлебникова установить числовой код… к истории» (стр. 39), невольно упрощает суть самого феномена «Хлебников». Не в том дело, что мы действительно не пользуемся хлебниковскими формулами математизации истории. Просто у Хлебникова все это взаимосвязано: поэзия питается «наукой», которая в свою очередь «поэтична». Глобальное по своим масштабам мифотворчество поэта им лично и осознавалось как «азийский пласт» современной мировой культуры.
Говоря об эволюции поэта, исследователь отмечает целый его «ранний» период, характерный не только «антизападными», но и «антивосточными» настроениями. «Интернационально – гуманистическая концепция Хлебникова сложилась в тяжкой борьбе не только с установленными официальными догмами национального сознания самодержавной России, но и с собственными узконациональными умонастроениями молодого поэта…» (стр. 41). Приводимые в данном случае примеры (стихотворение «Памятник» и другие) достаточно убедительны.
Однако они отнюдь не говорят о движении Хлебникова к идее западно-восточного согласия.
Согласно П. Тартаковскому, уже с 1911 года, с поэмы «Медлум и Лейли», Хлебников сложился – «несмотря на многие мировоззренческие пробелы» – в поэта-интернационалиста, в произведениях которого «перед русским читателем совершалось мудрое художественное открытие мира, России, Запада и Востока в их исторически сложившихся… отношениях» (стр. 131).
Это явное преувеличение, которое, демонстрируя несомненную любовь исследователя к поэту, смазывает реальность его творческого развития. Так, очевидно, что эпический триптих Хлебникова начала 1910-х годов («Медлум и Лейли», «Дети Выдры», «Хаджи-Тархан») не открывался перед читателем, как утверждает П. Тартаковский, «монументальным историческим полотном». Ведь и сегодня без солидного литературоведческого аппарата читателю нелегко разобраться в лабиринте сцеплений хлебниковских мыслей.
Теперь обратимся к проблеме национального и межнационального как философской основе поэмы «Хаджи-Тархан».
Часто цитируемая из нее строфа «Ах, мусульмане те же русские / И русским может быть ислам» и т. д. важна для понимания движения Хлебникова от раннего его национального пуризма. Но в чем суть этого парадоксального славяно-мусульманского симбиоза?
Оспаривая своих предшественников (советских и зарубежных исследователей «астраханской» поэмы), П. Тартаковский видит в хлебниковской Астрахани («окно в Индию») смысловой и симметричный эквивалент Петербургу («окно в Европу»). По ходу своего анализа он вскрывает множество весьма интересных внутренних пересечений «Хаджи-Тархана» с пушкинским «Медным всадником» и приходит к утверждению, что в поэме Хлебникова Россия предстает в качестве звена, объединяющего Запад и Восток в единое человечество.
Кажется, это еще одно обобщение, в каком-то смысле лестное для Хлебникова (повторяющего, как утверждает исследователь, пушкинскую мысль о созидательно-мирных и связующих функциях русской государственности), но весьма сомнительное в приложении к данному произведению.
В 1910 году в письме В. Каменскому Хлебников шутливо, но весьма решительно вмешивается в старый спор западников и славянофилов: «Мы знаем одну только столицу Россию и две только провинции – Петербург и Москву».
Астрахань в «Хаджи-Тархане» олицетворяет такую Россию. В очень важном поэтическом тексте Хлебникова 1911 года «Песнь мне» Россия – «разноязычный кровей стан» – предстает как «земля гробниц старинных скифов, / Страна мечетей, снов халифов…».
Одновременно с «Хаджи-Тарханом» Хлебников написал и напечатал в петербургской газете «Славянин» (1913, N 35) статью «Западный друг», своего рода манифест его культурологической позиции после «Зверинца» (к сожалению, даже не названного П. Тартаковским), завершающего ранний период, отмеченный приверженностью к традиционному славянофильству.
«Русская народность только отчасти подлежит действию славянских законов. Со времени монгольского ига она вошла в круг действий других законов, -говорится в статье. – Имена Аксакова, Карамзина, Державина, потомков монголов, показывают, что именно это сделало их немцеупорными. Сплав славянской и татарской крови дает сплав достаточной твердости».
Противостояние России Западу в теснейшем союзе с Востоком – вот подлинная позиция Хлебникова этого периода, во-первых, утверждающая онтологическую (материково-азийскую) сущность России, во-вторых, имеющая и определенно прикладной смысл: «На кольцо европейских союзов можно ответить кольцом азиатских союзов – дружбой мусульман, китайцев и русских».
В «Хаджи-Тархане» действительно нет развернутой, организующей сюжетный конфликт оппозиции «Запад – Восток». Но Астрахань – это мир сугубо восточной сущности и ориентации. Нет нужды быть европоцентристски настроенным исследователем, чтобы понимать эту реальность поэмы. Поняв ее, мы точней оценим и дальнейшую эволюцию Хлебникова в сторону революционно – вселенского «Ладомира».
По необходимости схематизируя эту эволюцию, можно сказать, что Хлебников, начинавший с «крикливого воззвания к славянам» (V, 279), с «замороженных» своих «славянских чувств» (V, 284), пришел через Астрахань и Восток к идее Предземшарства.
Из многих разборов произведений Хлебникова в книге П. Тартаковского особенно хочется выделить страницы о стихотворении «Кубок печенежский» (1914), в основе которого известный по летописям рассказ о князе Святославе, древнейшая эпоха русско-восточных отношений.
Сюжет о гибели князя, череп которого печенеги превратили в праздничный кубок для вина, использован несколькими русскими поэтами. П. Тартаковский анализирует Хлебникова в сравнении со стихотворениями на эту тему В. Жуковского, К. Рылеева и В. Брюсова.
Очень убедительно в анализе показано своеобразие хлебниковской трактовки, выходящей за пределы «своего» национального мира к среде «враждебной».
«Кубок печенежский» охарактеризован исследователем как монолог человека Востока. Иначе говоря, стихотворение утверждает художественный принцип изображения национальной истории не только с этой, но и с той стороны разъединяющего барьера. «…Печенеги, половцы или татары имеют право на объективное изображение «изнутри» как некий социум, историческое звено того же человеческого мира, с его жизненными представлениями, бытом, нравами, включавшими в себя и уважение к постоянному славянскому противнику – человеку Древней Руси» (стр. 98 – 99).
Этот анализ подтверждает и общую посылку исследователя, обобщение, чрезвычайно важное для понимания Хлебникова и сформулированное в данном случае корректно и адекватно реальности его произведений. Обращаясь к теме Востока, Хлебников обычно избегал стилизации ориентальных поэтических форм.
«Однако сама по себе ориентальная трансформация, если ее диктовал поэту замысел произведения, была подвластна Хлебникову, обладавшему способностью национального перевоплощения и избиравшему для этого особые и специфические средства» (стр. 67).
Доказывать сейчас важность самого явления хлебниковского творчества для развития поэтической культуры XX века – значит ломиться в открытую дверь.
В повестке дня – далеко не завершенная работа по жанровой, тематической, хронологической систематизации произведений поэта, текстологической их идентификации (в связи с многочисленными разночтениями, явной небрежностью некоторых первых публикаций и характером сохранившихся авторских рукописей, сосредоточенных больше на самом творческом процессе, нежели на исчерпании замысла).
Вот почему особый интерес вызывают детальные разборы текстов Хлебникова, уяснение их содержательной основы (иногда даже на элементарном уровне фабулы), фиксация стержневых и лейтмотивных образов, тем, идей, связанных с множеством эпох и явлений мировой истории.