Грани скандала: цикл новелл И. Бабеля «Конармия» в литературно-политическом контексте 1920-х годов

Кавалерийская атака

Скандал начался в ноябре 1924 года. Именно тогда вышел третий номер журнала «Октябрь», где С. Буденный опубликовал статью «Бабизм Бабеля из «Красной нови»»¹.

Каламбур был, мягко говоря, не изысканный. Не для печати. И, похоже, что оплошность автора или редактора тут ни при чем. В большинстве своем читатели, знакомые с газетными публикациями, не могли не помнить, что как раз Буденный и был командующим той самой Конармией. Точнее, 1-й Конной Армией, о которой писал Бабель. Значит, откровенно глумливое заглавие — в сочетании с фамилией автора статьи — подсказывало: речь идет о мнении военачальника. Да, сформулировано мнение, что называется, в казарменном духе. Если бы сходным образом шутил критик-профессионал, вмешаться полагалось бы редактору. С командарма же и спрос другой.

Конечно, 1-й Конной Армии уже не было. Расформировали ее в 1923 году. Но Буденный тогда — еще и заместитель командующего Северо-Кавказским военным округом. Должность сохранил. Вскоре его перевели в Москву. С повышением. В ноябре 1924 года Буденный — инспектор кавалерии Рабоче-крестьянской Красной Армии. Это уровень заместителя народного комиссара по военным и морским делам. Не меньше, если не больше. Ввели его и в состав Революционного Военного Совета СССР.

Можно сказать, что на Бабеля напал Буденный по-кавалерийски стремительно. Атака разворачивалась буквально с первой строки. Сообщалось, что «под громким, явно спекулятивным названием: из книги «Конармия», незадачливый автор попытался изобразить быт, уклад и традиции 1-й Конной Армии в страдную пору ее героической борьбы на польском и других фронтах».

Эпитет «незадачливый» в дальнейшем обосновывался. Если верить статье, Бабель и не мог сказать о конармейцах ничего хорошего: «Для того, чтобы описать героическую, небывалую еще в истории человечества борьбу классов, нужно прежде всего понимать сущность этой борьбы и природу классов, т.е. быть диалектиком, быть марксистом-художником».

Бабель, по словам автора статьи, не обладал такими качествами. Вот и результат: «Несмотря на то, что автор находился в рядах славной Конной Армии, хотя и в тылу, он не заметил, и это прошло мимо его ушей, глаз и понимания, ни ее героической борьбы, ни ее страшных, нечеловеческих страданий и лишений. Будучи по природе мелкотравчатым и чуждым нам, он не заметил гигантского размаха борьбы».

Определение «чуждый нам» звучало уже само по себе угрожающе. Далее автор статьи развивал атаку — на основе каламбура в заглавии: «Гражданин Бабель рассказывает нам про Конную Армию бабьи сплетни, роется в бабьем барахле-белье, с ужасом по-бабьи рассказывает о том, что голодный красноармеец где-то взял буханку хлеба и курицу; выдумывает небылицы, обливает грязью лучших командиров-коммунистов, фантазирует и просто лжет».

Характерно, что автор статьи назвал Бабеля «гражданином», а не «товарищем». Слово «товарищ» не сочеталось бы с предъявленными Бабелю обвинениями. По словам автора статьи, само название цикла — «Конармия» — «понадобилось на то, чтобы ошеломить читателя, заставить его поверить в старые сказки, что наша революция делалась не классом, выросшим до понимания своих классовых интересов и непосредственной борьбы, а кучкой бандитов, грабителей, разбойников и проституток, насильно и нахально захвативших эту власть».

Такие цели, как утверждал автор статьи, некогда ставили противники советской власти, позже оказавшиеся в эмиграции. Знание эмигрантской печати и антисоветской периодики эпохи гражданской войны тут же демонстрировалось. В качестве непримиримо антисоветских публицистов упоминались в статье бывший командующий Вооруженными силами Юга России А. Деникин, известный журналист Б. Суворин и один из лидеров конституционно-демократической партии П. Милюков. Если верить статье, они «в свое время до хрипоты кричали и шипели по поводу грубооголтелого, вонючего ненавистного им мужичья…».

Не важно, соответствовала ли истине эта интерпретация. Важно, что суждения, приписанные эмигрантам, Бабелю тоже были приписаны. Это подразумевало весьма серьезные политические обвинения. Последствия предусматривались действовавшим тогда Уголовным кодексом РСФСР — в редакции 1922 года.

Речь шла о так называемых «контрреволюционных преступлениях». Статья 57 гласила: «Контрреволюционным признается всякое действие, направленное на свержение завоеванной пролетарской революцией власти рабоче-крестьянских Советов и существующего на основании Конституции РСФСР Рабоче-крестьянского Правительства, а также действия в направлении помощи той части международной буржуазии, которая не признает равноправия приходящей на смену капитализма коммунистической системы собственности и стремится к ее свержению путем интервенции или блокады, шпионажа, финансирования прессы и т. п. средствами».

Формулировка самого понятия «контрреволюционное преступление», кстати, предложенная Лениным, предусматривала весьма широкие толкования. По сути неограниченно широкие — с учетом пассажа о «действиях в направлении помощи». Что считать таковыми — законодатели не объяснили. Толковать надлежало правоприменителям².

Ленинской идее не противоречили и другие статьи, несколько конкретизировавшие характеристики возможных преступлений. Что же касается литераторов, удобна была статья 70, гласившая: «Пропаганда и агитация в направлении помощи международной буржуазии, указанной в ст. 57-й, карается —

изгнанием из пределов Р. С. Ф. С. Р. или лишением свободы на срок не ниже трех лет».

Намек был понятен едва ли не всем советским литераторам. Они в ту пору внимательно читали правовые документы. Слишком велики были ставки, да и примеры весьма памятны³.

Угроза адресована была не только Бабелю. Автор статьи утверждал: «Меня не это удивляет, меня удивляет то, как мог наш советский журнал, с ответственным редактором-коммунистом во главе, в 1924 г. у нас в СССР допускать петь подобные песни, не проверив их исторического смысла и исторически-правильного содержания».

Осведомленные читатели, конечно, сразу угадали, что имел в виду автор статьи. Редакцию журнала «Красная новь» тогда возглавлял А. Воронский. Должность «ответственного редактора» получил он как представитель так называемой «старой гвардии». В 1921 году, когда создавался первый советский «толстый» журнал, партийный стаж Воронского — пятнадцать лет. Журналистский опыт, литературное дарование — факторы второстепенные. Главную роль сыграл, разумеется, статус «ветерана партии»⁴.

Воронскому автор статьи лишь грозил, обходясь пока без оскорблений. Зато характеристика писателя была акцентированно оскорбительной: «Гр. Бабель не мог увидеть величайших сотрясений классовой борьбы, она ему была чуждой, противной, но зато он видел со страстью больного садиста трясущиеся груди выдуманной им казачки, голые ляжки и т. д.».

Получалось, что бабелевские новеллы с реальной историей Конармии вообще нельзя соотносить. Это все из области вымысла, и «с таким воображением ничего другого, кроме клеветы на Конармию, не напишешь».

Намеки здесь конкретизированы. И про «страсть больного садиста» не случайно было сказано. Автор статьи развивал тезис: «Для нас не ново, что старая, гнилая, дегенеративная интеллигенция грязна и развратна».

В качестве обоснования тезиса приведены были имена весьма известных писателей. Имена, предсказуемо ассоциировавшиеся с таким понятием, как «эротическая литература». Названы были А. Куприн и М. Арцыбашев. Причем автор статьи упомянул и скандальный арцыбашевский роман «Санин», вызвавший с 1908 года ожесточенные споры и получивший репутацию «порнографического»⁵.

В большинстве своем читатели «Октября» знали по советским газетам, что Куприн и Арцыбашев — эмигранты, отнюдь не симпатизировавшие советскому режиму. Бабель же с врагами советского режима не сотрудничал, наоборот, служил в Конармии. Но автор статьи утверждал, что противоречия нет: Куприн и Арцыбашев «естественным образом очутились по ту сторону баррикады, а вот Бабель, оставшийся, благодаря ли своей трусости или случайным обстоятельствам, здесь, рассказывает нам старый бред, который преломился через призму его садизма и дегенерации…».

Получалось, что Бабелю конармейское прошлое нельзя ставить в заслугу. Он — непримиримый враг советского режима. В указанном аспекте Бабель от эмигрантов мало чем отличается. Все они враги. Ну а редактор «Красной нови» — пособник врагов: «Неужели т. Воронский так любит эти вонючие бабье-бабелевские пикантности, что позволяет печатать безответственные небылицы в столь ответственном журнале, не говоря уже о том, что т. Воронскому отнюдь не безызвестны фамилии тех, кого дегенерат от литературы Бабель обливает слюной классовой ненависти».

Особо примечательно здесь такое определение, как «ответственный» — применительно к журналу. В 1920-е годы «ответственным» обычно называли занимающего должность руководителя. Имелась в виду, прежде всего, характеристика должности. Например, «ответственный редактор», в силу чего обиходным стало понятие «ответственный работник». Обиходным было и понятие «ответственный коммунист», то есть коммунист, занимающий «ответственную» должность. Но журнал так характеризовать было неуместно. Ради каламбура сделано.

Каламбур — «безответственные небылицы» и «ответственный журнал» — опять в духе заглавия статьи. Автор намекал, что журнал должен быть «ответственным», то есть «руководящим», значит, «коммунистическим», но если там публикуются антисоветские бабелевские новеллы, так вопрос о партийности и редактора, и журнала иначе решается. Акценты были расставлены, вывод формулировался демонстративно грубо, якобы «по-солдатски». Дефицит логических аргументов компенсировался эмоциональным напором. И статусом обвинителя, конечно. Потому статья о Бабеле, размещенная в разделе «Наша трибуна», была охарактеризована как «ценная заметка вождя Красной Конницы».

Таким образом, редакция с новоявленным критиком солидаризовалась. Акцентировав его статус. Масштаб скандала задавался и статусом издания. «Октябрь» — журнал Московской ассоциации пролетарских писателей. Солидаризовавшейся, значит, с «вождем Красной Конницы».

Если учитывать эти обстоятельства, скандал должен был обусловить весьма серьезные последствия. Именно административного характера. Но сколько-нибудь заметных административных последствий — не было. Журнал «Красная новь» по-прежнему бабелевские новеллы публиковал. Другие журналы тоже. Выпускались бабелевские книги. Не прошло и двух лет с публикации разгромной статьи, как стал Бабель, по выражению современников, московской знаменитостью. И даже всесоюзной⁶.

Журнальные загадки

Результат получился странный. Он явно унижал Буденного. И, конечно, редакцию журнала «Октябрь». Результат был скандальнее, чем сама атака.

Однако факторы, обусловившие атаку и скандальный результат ее, весьма долго оставались вне сферы внимания историков литературы. В СССР наследие Бабеля изучалось академически лишь с 1960-х годов. Иначе быть не могло. Как известно, в 1939 году Бабель был арестован по заведомо абсурдным обвинениям. Шпион и диверсант. Затем осужден и расстрелян. Бабелевские публикации оказались в разряде запрещенных. Даже упоминания были запрещены. Сняли запреты, когда Бабель официально был объявлен «жертвой репрессий» — наряду со многими другими осужденными литераторами. Воронский тоже был арестован — в 1937 году. Тоже осужден и расстрелян, а впоследствии объявлен «незаконно репрессированным». Ответственным за «репрессии» был в первую очередь признан Сталин. Тему «репрессий» на том признали исчерпанной⁷.

Вопрос о публикациях «незаконно репрессированных» решался ценой больших усилий — родственников, энтузиастов и т. п. Необходимость публикаций Бабеля обосновывалась ссылками на невиновность, абсолютную лояльность писателя, чему буденовские инвективы явно противоречили. С точки зрения «проходимости» бабелевских публикаций было б нецелесообразно лишний раз привлекать внимание к скандалу, который с именем Буденного соотносился. И скандал признали курьезом. Если последствий не было, спорить, вроде бы, не о чем. Так и формировалась отечественная традиция бабелеведения.

Курьез, не объясненный толком, стал темой анекдотов. Они получили широкое распространение в литературных и окололитературных кругах. Мемуаристы порою фиксировали анекдоты, но большинству читателей подобного рода свидетельства доступны стали не ранее, чем утратили актуальность советские цензурные установки.

Рассказывали, например, что Буденный — на каком-то официальном приеме — грозил Бабелю шашкой. Даже гонялся за Бабелем вокруг стола⁸.

Оценивать степень достоверности здесь вряд ли нужно. Анекдот этот лишь в силу контекстуальной специфики интересен. С одной стороны — искренний, хоть и не в меру вспыльчивый командарм. Такой вот «старый рубака». Его поступок забавен. С другой стороны — явно струсивший литератор, что, конечно, не лучшим образом его характеризует. Заставляет усомниться в искренности — писательской.

В том же аспекте интересен и другой анекдот. Буденный, проезжая как-то в открытом автомобиле мимо Воронского, крикнул: «И тебя, и твоего Бабеля надо выдрать арапником!»⁹.

Оценивать степень достоверности опять вряд ли уместно. Зато оба анекдота свидетельствуют, пусть и косвенно, что статья в «Октябре» выражала личное отношение Буденного к Бабелю. Командарм гневался.

Но есть и другие свидетельства. Тоже из мемуаров современников. На исходе 1950-х годов А. Мариенгоф записал в ту пору еще свежий анекдот: «Вам не нравится Бабель? — спросили маршала Буденного. — Смотря какая бабель, — ответил он»¹⁰.

Здесь из подтекста следует, что Буденный вообще не знал о скандале и даже о существовании Бабеля. Это противоречит логике, но отражает общую тенденцию осмысления советской истории.

Распространение анекдот получил, когда вопрос о статусе Бабеля как «жертвы репрессий» считался решенным окончательно. Вскоре Бабель официально был признан и «классиком советской литературы». А деятельность Буденного ассоциировалась с гражданской войной. Мифологизированной — в советской культуре — эпохой борьбы за свободу и справедливость. Буденный стал тогда символом «героической эпохи». Символом не только официальным, но и на уровне массового сознания утвержденным. Буденный — «герой гражданской войны». Причем один из немногих, уцелевших в «период сталинских репрессий». И не должен был «герой гражданской войны» способствовать гибели «классика советской литературы». Не должен был иметь отношение к «репрессиям».

Анекдот показывает, что в массовом сознании отделен «старый рубака» от скандала. Не виноват в гибели писателя. Такова прагматика анекдота. Кто виноват — подразумевалось. Не случайно и Мариенгоф записал: «Исаак Бабель тоже погиб в сталинской каторжной тюрьме»¹¹.

Характерно, что в буденновских мемуарах скандал не анализируется. Признан, что называется, «по умолчанию» малозначительным эпизодом. Было это решением Буденного или редактора — уже не выяснить. Но итог подведен¹².

Биографы маршала — и в советское время, и в постсоветское — тоже не анализировали скандал. Констатацией ограничивались: бабелевский цикл новелл Буденный оценивал резко отрицательно. Биографы настаивали, что осуждение Бабеля в печати — не порочит Буденного. Имел право. Административных последствий не было, что и существенно¹³.

Однако существенно не только это. Заглавием журнальной статьи акцентируется: Бабель — именно и только «из «Красной нови»». Такое указание современники не могли не воспринять как явную и грубую ошибку.

С января 1923 года «конармейские» новеллы печатала газета «Известия Одесского Губисполкома, Губкома КП (б) Украины и Губпрофсовета». Вполне официальное издание.

В Москве публикацию начал с августа 1923 года журнал группы «Левый фронт искусства», возглавляемой В. Маяковским. «Леф» к официальным изданиям не относили, но лефовцы постоянно акцентировали свою лояльность¹⁴.

Журнал «Прожектор» тоже печатал «конармейские новеллы». Выпускался он в качестве литературного приложения к газете ЦК ВКП (б) — «Правде»¹⁵

«Красная новь» — не первое и не единственное периодическое издание, где печатались «конармейские» новеллы. Воронский лишь продолжал начатое до него. Другие тоже продолжали. В августе 1924 года и «Правда» напечатала одну из «конармейских» новелл¹⁶.

Стоит подчеркнуть: мы не ставим задачу оправдания Бабеля. Речь идет о том, что до статьи в журнале «Октябрь» не вызвали «конармейские» новеллы каких-либо серьезных претензий к Бабелю. Претензий идеологического характера. Что и подтверждается публикацией одной из «конармейских» новелл в главной партийной газете.

Значит, автор статьи в «Октябре», атакуя Бабеля, атаковал не только «Красную новь». Атаковал все издания, где публиковались «конармейские» новеллы. Все журналы и газеты, включая «Правду». Сказанное о Воронском отнести можно было ко всем прочим «ответственным редакторам», допустившим публикацию «клеветы на Конармию».

Атакованы были и критики.

О Бабеле советские критики отзывались вполне благожелательно. Хвалил даже Г. Лелевич, считавшийся ортодоксом из ортодоксов. Рассуждениям о «конармейских» новеллах уделено немало места в его обзоре «1923 год. Литературные итоги». А напечатан обзор журналом Российской ассоциации пролетарских писателей «На посту» в майском номере 1924 года¹⁷.

Прямо с похвал и начал Лелевич. В «конармейских» новеллах, по словам критика, есть «все признаки огромного таланта и мастерства: изумительный лаконизм, умение немногими словами дать законченный, навсегда врезывающийся в память образ, яркая оригинальность, полное неразрывное соответствие между содержанием и формой, несравненный, красочный, сочный, выразительный народный язык, причем автор пользуется различными аргонами не как экзотическими прикрасами слога, а как основным словесным материалом. Все это невольно заставляет с огромным интересом и вниманием присмотреться к молодому художнику».

Лелевич подчеркнул, что бабелевские новеллы отнюдь не порочат конармейцев. Скорее, наоборот, восхваляют: «Никто не передал еще так в художественной литературе буденовцев с их героизмом, с их инстинктивной революционностью, с их бесшабашным, партизанским казацким духом. Ни малейшей идеализации, напротив сплошь и рядом — тонкая усмешка, и в то же время впечатление огромной революционной мощи».

Таким образом, «конармейские» новеллы получили высшую оценку — из возможных. Бабель все же не имел отношения к МАПП или РАПП. И Лелевич отметил это: «Следует, однако, оговориться, что пока еще рано признать Бабеля пролетарским писателем».

Значит, возникла перспектива — статус пролетарского писателя Бабелю присвоить. Если верить Лелевичу. Весной 1924 года такой вариант рассматривали, только признали, что «еще рано». А позже — возможно. Заслуги-то уже есть. Соответственно, критик утверждал, что «фрагменты из книги «Конармия», останутся навсегда ярким образцом действительной, а не мнимой революционной литературы».

В ноябре 1924 года мапповский журнал предложил совсем другую оценку. Атакованы были не только партийные издания. Журналом МАПП атакован был и журнал РАПП. И, конечно, Лелевич, расхваливавший «клеветнические» новеллы.

Допустим, «вождь Красной конницы» был далек от литературы. Ознакомился лишь с публикациями в журнале «Красная новь». Это допустить можно, когда речь идет о военачальниках такого ранга. Если же о редакции журнала «Октябрь» — исключено. Там не могли не знать, где публиковался Бабель. Равным образом не могли не знать, кто о Бабеле статьи писал.

Ситуация вообще комическая сложилась. Лелевич был одним из руководителей журнала «На посту». И в редакции журнала «Октябрь» — тот же Лелевич. Сам атаковал себя. А заодно — других напостовских руководителей.

Понятно, что кавалерийская атака была санкционирована напостовским руководством. И не только напостовским. Командарм — не литератор. Не имел он права в печати выступить без санкции своего наркомата. Военная дисциплина, субординация. Кроме того, командарм — фигура политическая. Значит, подготовку кавалерийской атаки согласовали и с функционерами Отдела печати ЦК партии.

Но если атака была на всех уровнях согласована, то и последствия административные заранее предусматривались. Командарму не положено было выступать попусту. И вдруг — атака остановлена. Без каких-либо объяснений.

Вторая атака

30 сентября 1928 года «Правда» опубликовала фрагмент выступления М. Горького перед начинающими литераторами. Четырехлетней давности «конармейский» скандал характеризовался там весьма иронически¹⁸.

Само по себе выступление не сводилось к полемике с командармом. Рассуждал маститый писатель о литературной технике. Приводил различные примеры, ссылался на опыт Н. Гоголя и т. п. В общем, привычный тогда жанр беседы «мэтра» с начинающими литераторами.

О командармовских инвективах сказано было немного. И словно бы мимоходом: «Товарищ Буденный охаял «Конармию» Бабеля, — мне кажется, что это сделано напрасно…».

Слово «охаял» в данном контексте — маркированное. Указывающее, что после брани и оскорблений, санкционированных редакцией «Октября», невозможна серьезная полемика. А к политическим инвективам, подчеркивал Горький, относиться всерьез и вовсе не стоит, ведь «сам товарищ Буденный любит извне украшать не только своих бойцов, но и лошадей, Бабель украсил его бойцов изнутри и, на мой взгляд, лучше, правдивее, чем Гоголь запорожцев».

Любовно украшающий лошадей и подчиненных военачальник — фигура комическая. Высмеяв командарма, Горький по сути дезавуировал все инвективы, опубликованные журналом «Октябрь».

Сравнение «Конармии» с гоголевской повестью «Тарас Бульба» тоже контекстуально обусловлено. Как бы ни относился сам Гоголь к своим героям, для многих горьковских современников запорожцы — не только удальцы, готовые на любые жертвы во имя веры или воинского братства. Запорожцы — еще и грабители, погромщики. Автор статьи в журнале «Октябрь» отвергал любые сопоставления конармейцев с «бандитами, грабителями, разбойниками». Настаивал, что такие параллели недопустимы. А Горький демонстрировал, что вполне допустимы. Если, конечно, соответствуют задаче — воспитанию: «Человек все еще во многом зверь, но вместе с этим он культурно все еще подросток и приукрасить его, похвалить весьма полезно…»

Отсюда с необходимостью следовало, что бабелевские новеллы задачам воспитания соответствуют, а буденовские инвективы — нет. В интерпретации Горького кавалерийская атака была лишь недоразумением. Забыть о ней следовало, как и обо всех подобных недоразумениях. Современникам подтекст был ясен: высмеял Горький не только командарма, но и руководителей журнала, санкционировавших кавалерийскую атаку.

Впрочем, горьковское выступление мало что меняло в оценке скандала четырехлетней давности. С Горьким ли, без него, скандал этот считался давно закончившимся, утратившим актуальность.

Но вскоре скандал продолжился.

26 октября 1928 года «Правда» напечатала буденовское «Открытое письмо Максиму Горькому». Автор настаивал, что мнение свое о Бабеле менять не собирается¹⁹.

На этот раз начинал автор с определения бабелевского статуса в Конармии. Объяснял, почему не считает писателя конармейцем: «Прежде всего, чтобы лучше знать первоисточники «Конармии» Бабеля, я должен оговориться, что Бабель никогда не был и не мог быть подлинным и активным бойцом 1-й Конной армии. Мне только известно, что он где-то плелся с частицей глубоких тылов, к нашему несчастью всегда отягощавших боевую жизнь 1-й Конной армии, — вернее, Бабель был «на задворках» Конармии».

Далее копировалась четырехлетней давности «ценная заметка вождя Красной Конницы», опубликованная в журнале «Октябрь». Копировалась с незначительными вариациями. Объявлялось вновь, что Бабель не имел права на заглавие «Конармия». Разве что обошлось на этот раз без явных оскорблений. Ни «дегенератом от литературы», ни «больным садистом» Бабель не был назван. Подчеркивалось только, что не имеет отношения к реальности «фабула его очерков, уснащенных обильно впечатлениями эротоманствующего автора…»

Если верить «открытому письму», 1-я Конная Армия тут вообще ни при чем. Соответственно, постулировалось: «Я полагал бы, что Бабель, с полным соответствием жанру и стилю бытописаний, мог бы скорее назвать (и это было бы правильнее) свои очерки: «На задворках Конармии»».

Демонстрируя уважительное отношение к Горькому, автор «открытого письма» демонстрировал и готовность стоять на своем. Вновь, хоть и с вариациями, повторял сказанное в «ценной заметке»: «Я думаю, что и Вы, Алексей Максимович, со мной согласитесь в том, что для того, чтобы описывать героическую, небывалую еще в истории человечества борьбу классов, нужно прежде всего понимать сущность этой борьбы и природу классов, т. е. быть хотя бы и не вполне осознающим себя диалектиком, марксистом-художником. А как раз ни того, ни другого у Бабеля нет. Вот почему его попытка изобразить быт, уклад и традиции 1-й Конной армии получилась в карикатурно-пасквильном виде, и вся его повесть пронизана мещански-обывательской точкой зрения с чистейшей мелкобуржуазной идеологией».

Горькому предлагалось такие оценки признать справедливыми — в качестве марксистских. Заодно был снят и вопрос о понимании художественной специфики: «Конечно, героические бойцы 1-й Конной — обыкновенные, простые и часто малограмотные люди, и поэтому такие «художества» — в пору, когда самой историей поставлены перед фактом вступления в фазис решающих боев труда с капиталом, — я думаю, не только не нужны, но и весьма вредны».

Далее автор «открытого письма» подчеркивал, что резкие суждения в адрес Бабеля обусловлены вовсе не горячностью. С ними солидаризовались другие конармейцы: «Вот почему я охаял «Конармию» Бабеля, и не только я, но и вся та революционная масса, силами которой мы на ваших глазах строим социализм».

Горькому были возвращены иронические упреки. Автор «открытого письма» тоже открыто иронизировал в связи с горьковскими аргументами: «Можно ли после этого говорить, что Бабель украсил бойцов 1-й Конной армии изнутри лучше и правдивее, чем Гоголь запорожцев?

1. Здесь и далее цит. по: Буденный С. Бабизм Бабеля из «Красной нови» // Октябрь. 1924. № 3.[↩]
2. См.: Ленин В. И. Собр. соч. Т. 45. М.: Изд. политической литературы, 1982. С. 190. Подробнее см., например: Фельдман Д. М. Терминология власти. М.: РГГУ, 2006. С. 196-200.[↩]
3. См.: Декрет Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета «Об административной высылке» // СУиР. 1922. № 51. Ст. 646; Первое предостережение // Правда. 1922. 31 августа. Ср.: Жирков Г. В. История цензуры в России. М.: Аспект Пресс, 2001. С. 249-252.[↩]
4. См., например: Динерштейн Е. А. А. К. Воронский в поисках живой и мертвой воды. М: РОССПЭН, 2001. С. 14-72.[↩]
5. См., например: Данилин Я. «Санин» в русской критике. М.: Заря, 1908. [↩]
6. См., например: Григорьев С. Т. Письмо М. Горькому // Горький и советские писатели. Литературное наследство. Т. 70. М.: АН СССР, 1963. С. 134.[↩]
7. См., например: Фельдман Д. М. Указ. соч. С. 256-257. [↩]
8. Голованивский С. Великий одессит // Воспоминания о Бабеле. М.: Книжная палата, 1989. С. 210. [↩]
9. Крумм Р. Исаак Бабель. Биография. М.: РОССПЭН:, 2008. С. 85.[↩]
10. См.: Мариенгоф А. Это вам, потомки! // Мариенгоф А. Б. Это вам, потомки. Записки сорокалетнего мужчины. Екатерина. М.: Петро-РИФ, 1994. С. 140. [↩]
11. Мариенгоф А. Указ. соч. С. 140. [↩]
12. Буденный С. М. Пройденный путь. Кн. 1-3. М.: Воениздат. 1958-1973. [↩]
13. См., например: Золототрубов А. Буденный. М.: Молодая гвардия, 1983. С. 194-196; Соколов Б. Буденный. М.: Молодая гвардия, 2007. 151-154.[↩]
14. См.: Асеев Н., Арватов Б., Брик О., Кушнер Б., Маяковский В., Третьяков С., Чужак Н. За что борется Леф? // Леф. 1923. № 1. С. 4-6.[↩]
15. Бабель И. После боя // Прожектор. 1924. № 20.[↩]
16. Бабель И. Переход через Збруч // Правда. 1924. 3 августа.[↩]
17. Здесь и далее цит. по: Лелевич Г. 1923 год. Литературные итоги // На посту. 1924. № 1. (5) май.[↩]
18. Здесь и далее цит. по: Горький М. Рабселькорам и военкорам о том, как я научился писать // Правда. 1928. 30 сентября. [↩]
19. Здесь и далее цит. по: Буденный С. Открытое письмо Максиму Горькому // Правда. 1928. 26 октября.[↩]