Грамматика и власть. О ренессансном контексте деятельности Максима Грека

Работа выполнена при поддержке РГНФ, 09-03-00665а, проект «Полемические стратегии в философии, богословии и науке Западной Европы XIII-XVI вв.».

Недавняя книга Н. Синицыной о Максиме Греке¹ , хотя и вышла в массовой книжной серии, суммирует научные разработки и описывает ход многолетнего исследовательского поиска на границе русского Средневековья и европейского Возрождения. Такова судьба героя книги, связавшего своей биографией три эпохи: рожденный в землях Византии, спустя двадцать два года после падения Константинополя, воспитанный в ренессансной Италии, он прожил большую часть своей долгой жизни (1475-1556) во все еще средневековой Московии.

Грекам, оставшимся в завоеванной османами земле, приходилось труднее, чем тем из них, кто смог уехать в Италию и найти скромную должность преподавателя грамматики или переписчика при каком-нибудь дворе: литературный опыт греков в ренессансной Италии был востребован, кроме того, они могли выполнять весьма сложные задания, вроде каталогизации рукописей, переписывания книг и сочинения произведений в разных жанрах, не требуя за это большой оплаты. Самые успешные из них, умевшие угождать ренессансным интеллектуалам, делали карьеру в папской курии или при дворах и иногда даже получали церковные должности. Максим Грек жил в молодости в городе Арта, в Эпире, где до 1466 года был шумный итальянский порт, и многие купцы сохранили свое дело. Это драматически определило его самочувствие: он тянулся к большой земле католической Италии, но при этом помнил, что греческий и латинский мир так и не нашли общего языка, несмотря на то, что итальянские протектораты на греческой земле существовали давно, и с ними связывались надежды на совместное торжество христианского мира.

Н. Синицына, в соответствии с жанром своей книги, пытается передать жизненную драму своего героя интуитивно. С одной стороны, автор вспоминает, как ее саму поразила Флоренция при первой встрече: пестрота этого города, россыпи роскошных произведений архитектуры не мешали чувствовать ту сдержанность и спокойную деловитость, в лоне которой и рождались многочисленные ренессансные достижения. С другой стороны, она говорит, что в нем чувствовалась неопределенная, но тем более щемящая тоска по византийскому наследству. В сочинениях Максима Грека, считавшего, что Константинополь постигла заслуженная кара за его грехи, ничего не говорится о возможности христианской реконкисты, и Н. Синицына фантазирует (с. 5), что в молодости Максим Грек мог слышать народные толки о будущем воскрешении последнего императора, а вместе с ним — всей столицы.

Максим Грек, по Н. Синицыной, преодолел эту трагическую ситуацию, заставляя себя думать только о духовном возрастании. Учась во Флоренции у Яниса Ласкариса, главного эллиниста, он узнавал в окрестностях столицы Ренессанса знакомые ландшафты (с. 27). Во Флоренции он работал у Джованни делла Мирандола, племянника знаменитого Пико делла Мирандола, философа, попытавшегося оспорить схоластическую концепцию, согласно которой человек (союз души и тела) всецело свободен в любом своем выборе. Разумеется, учение Пико делла Мирандола, хотя и не получило широкого одобрения, могло быть симпатично молодому греку: оно не оставляло места для ностальгии.

Даже когда потерпел крушение политический проект Савонаролы, монаха-картузианца, в течение трех лет при слабых младших Медичи фактически правившего Республикой, Максим Грек не почувствовал себя одиноко в суетливой Флоренции. Он просто поступил в картузианский монастырь, чтобы быть рядом с единомышленниками и при этом ощущать свое особое предназначение. Настоящую драму он испытал только после того, как приехал в Москву по приглашению государя всея Руси прямо с горы Афон — центра греческого монашества, где он решил достичь высочайшего нравственного совершенства.

Признаки этого нового беспокойного состояния Н. Синицына находит прежде всего в том, что он, живя в Москве, представлял, что находится во Флоренции. Образовательная скудость Московии его пугала, и увлекаясь, он «убегал» в прошлое. Самым внешним признаком такого эскапизма Н. Синицына считает непонимание того, чем московская аудитория отличается от флорентийской. «»Кто не знает Ангела Полициана» — обращается Максим Грек к русскому читателю, понимая, что в Москве его [великого поэта Ренессанса, воспитателя младших Медичи] никто не знает» (с. 53). Также он писал Курбскому о том, что завистливые латиняне уничтожили оригиналы некоторых греческих книг, прежде всего богословских, заменив их переводами (с. 9): обида грека на закрытость круга итальянских церковных ученых, которых он без всяких оснований заподозрил в вандализме, явно была не очень уместна в Московии, где вряд ли он нашел бы и соответствующий круг сторонников, и круг оппонентов.

Более глубокий признак эскапизма — дословное следование православного богослова ренессансным концепциям. Н. Синицына отмечает близость той критики астрологии, которую предпринял Максим Грек, к борьбе с астрологией свободолюбивого Пико делла Мирандола (с. 54). Также Максим Грек, вслед за гуманистами, обличает схоластические построения, «силлогистику», которая оборачивается нерешительностью и леностью познания. По мнению Н. Синицыной, когда против Максима Грека было возбуждено дело по обвинению в ереси, он в своем поведении стал подражать Савонароле и Пико делла Мирандола. Подобно Савонароле, не считавшего папство верховным судом в Церкви, он ставил под сомнение легитимность московской митрополии, которая не могла документально подтвердить свою автономию (с. 188), и подобно Пико делла Мирандола, был готов защищать свои тезисы и перед светской, и перед церковной властью.

Но самое существенное в таком поведении Максима Грека, который в Москве хотел видеть вокруг себя Флоренцию, — это его политические замыслы, связанные с Москвой. Он хотел, чтобы Церковь ставила перед светской властью задачи, которые последняя бы выполняла (с. 119) — то есть не видел в политике ничего, кроме Церкви, которую он мыслил по образцу итальянских городских коммун, и власти, которую он как и власть в итальянских городах, считал только исполнительной.

С чем же связана такая слепота всесторонне образованного и нравственно чуткого человека? Н. Синицына представила дело так, что Максим Грек подражал самым доблестным итальянским деятелям, строил свою жизнь по их образцам; такое объяснение очень важно, потому что искушение представить Максима Грека, как и Савонаролу, романтическим героем, очень велико. Но важно конкретизировать, что именно лежало в основе этого подражания. Мы попытаемся доказать, что описанное Н. Синицыной «анахронистическое» мышление является результатом возрождения интереса в Европе к греческой грамматике, которая понималась как вечная и не зависящая от частных обстоятельств. Максим Грек был последовательным грамматиком, видел в решении грамматических задач свою основную цель и на Руси пострадал за свои грамматические взгляды, отстаивая буквалистские варианты перевода. Но прежде всего нам нужно выяснить, каким образом грамматика вообще стала предметом культа и увлеченья.

Вообще, профессия грамматика, которого можно сопоставить с нынешним учителем средней школы, была в европейском обществе презренной со времен раннего Средневековья.

1. Синицына Н. В. Максим Грек. М.: Молодая гвардия, 2008. (Жизнь замечательных людей). Далее ссылки на это издание даются в тексте статьи.[↩]