Философы и «Философ» в пушкинском «Послании Лиде»

«Послание Лиде» (далее — ПЛ)¹, написанное Пушкиным-лицеистом в 1816 году, не раз привлекало внимание исследователей философских взглядов поэта. Действительно, ПЛ содержит целую россыпь античных философских имен: Сократ, Аристипп, Платон, Зенон Китийский, Цицерон, Сенека и не названный напрямую киник Диоген.

Хотя ПЛ присутствует в любом пушкинском собрании сочинений (и, разумеется, доступно в Интернете), чтобы было легче соотносить с ним дальнейшие комментарии, приведу его здесь целиком.

Тебе, наперсница Венеры,

Тебе, которой Купидон

И дети резвые Цитеры

Украсили цветами трон,

Которой нежные примеры,

Улыбка, взоры, нежный тон

Красноречивей, чем Вольтеры,

Нам проповедают закон

И Аристипов, и Глицеры, —

Тебе приветливый поклон,

Любви венок и лиры звон.

Презрев Платоновы химеры,

Твоей я святостью спасен,

И стал апостол мудрой веры

Анакреонов и Нинон:

Всего…. но лишь известной меры. —

Я вижу: хмурится Зенон,

И вся его седая свита:

И мудрый друг вина Катон,

И скучный раб Эпафродита,

Сенека, даже Цицерон

Кричат: «Ты лжешь, профан! мученье —

Прямое смертных наслажденье!»

Друзья, согласен: плач и стон

Стократ, конечно, лучше смеха;

Терпеть великая утеха;

Совет ваш вовсе не смешон:

Но мне он, слышите ль, не нужен,

За тем, что слишком он мудрен;

Дороже мне хороший ужин

Философов трех целых дюжин;

Я вами, право, не прельщен. —

Собор угрюмый рассержен.

Но пусть кричат на супостата,

Их спор — лишь времени утрата:

Кто их примером обольщен?

Люблю я доброго Сократа!

Он в мире жил, он был умен;

С своею важностью притворной

Любил пиры, театры, жен;

Он, между прочим, был влюблен

И у Аспазии в уборной

(Тому свидетель сам Платон),

Невольник робкий и покорный,

Вздыхал частехонько в хитон,

И ей с улыбкою придворной

Шептал: «Все призрак, ложь и сон:

И мудрость, и народ, и Слава;

Что ж истинно? одна Забава,

Поверь: одна любовь не сон!»

Так ладан жег прекрасной он,

И ею…. бедная Ксантипа!

Твой муж, совместник Аристипа,

Бывал до неба вознесен.

Меж тем, на милых грозно лая,

Злой Циник, негу презирая,

Один, всех радостей лишен,

Дышал от мира отлучен.

Но с бочкой странствуя пустою

Вослед за Мудростью слепою,

Пустой чудак был ослеплен;

И воду черпая рукою²,

Не мог зачерпнуть счастья он.

Ниже будет предпринята попытка разобраться в причинах этого обращения поэта к именам античных философов (прежде всего, Сократа и Диогена) и предложена гипотеза относительно обстоятельств создания этого стихотворения.

Прежде, однако, необходимо сделать несколько методологических уточнений.

«Химеры» Платона и химеры буквализма

В ПЛ обычно видят прямое отражение философских взглядов молодого поэта: «явную пародию на стоицизм» [Покровский: 31] или на платонизм. Ключевой в последнем случае оказывается строчка «Презрев Платоновы химеры…», трактуемая как отрицание платонической любви [Подкорытова: 80], эпикурейская критика платонизма [Шахнович: 202] или неприятие всей философии в целом [Лапшин: 247].

Действительно, ни на лицейской скамье, ни после Пушкин не испытывал большого интереса к умозрительной философии³. И все же все эти трактовки основаны, как представляется, на неком «предзаданном» прочтении стихотворения.

Исследователи словно не замечают явной неоднозначности фигуры Платона в ПЛ. Ведь той «новой вере», которая воплощена в фигуре гедониста Сократа, противопоставлен не Платон, а «злой Циник» Диоген. Не упомянут Платон и среди «угрюмого собора» философов-аскетов — напротив, изображен вместе с Сократом в доме Аспазии. Это не удивительно: Платон в анакреонтической перспективе был не только символом философской серьезности, но и автором стихотворения «Влюбленный Эрот», переложенного Державиным⁴.

Главное же, что все приведенные трактовки ПЛ базируются на допущении, что между поэтом и лирическим «я» стихотворения не существует никакого зазора. Безусловно, для некоторых периодов развития лирической поэзии — например, для романтизма — лицо поэта было порой неразличимо за плотно приросшей к нему маской. Но ПЛ — стихотворение предромантической поры, написанное по вполне классицистским канонам, и все упомянутые в нем имена взяты из вокабуляра классицистов. Поэт, разумеется, присутствует в стихотворении — но в той же мере, в какой и отсутствует в нем. Даже более поздняя пушкинская лирика, написанная под непосредственным воздействием романтизма, сохраняет это «двоение», недосовпадение автора и его лирического «я»⁵. Вряд ли поэтому допустимо автоматически отождествлять высказывания этого «я» с мыслями автора.

Однако именно таким буквализмом и страдает большинство интерпретаций ПЛ. Например, И. Кондаков полагает, что в строках: «Дороже мне хороший ужин / Философов трех целых дюжин» — поэт сформулировал «точно свое отношение к той философии, которая преподавалась в лицее» [Кондаков: 18].

Еще дальше идет В. Малинин, изобразив юного поэта борцом с философским идеализмом:

Уже в Лицее он (Пушкин. — Е. А.) превосходно разобрался в том, что эпикуреизм выступает в истории философии воинствующим противником идеализма <…> Все это проявляется в резко отрицательном отзыве молодого поэта о философии Платона. «Презрев Платоновы химеры» — говорит он в «Послании Лиде», то есть, отбросив стоическую (так! — Е. А.) премудрость с ее призывами к покорности, надо следовать по пути познания истинной ценности жизни [Малинин: 23].

Дело даже не в том, что Малинин почему-то отождествил Платона со стоиками или обнаружил у него «призывы к покорности». Вся эта цитата пародийно и потому особенно выпукло демонстрирует пороки буквалистского прочтения пушкинской лирики.

Это, разумеется, не означает, что Пушкин не мог выразить в своих стихах отношения к философии, к какому-то ее направлению или к лицейским лекциям. Однако чем шире зазор между автором и его лирическим «я», тем дальше мысль, вложенная в уста последнего, может отходить от авторской (порой неожиданно и для самого автора). Мысль поэта часто антитетична, в ней могут сосуществовать разные, даже противоречащие друг другу моменты. Через поэтическое высказывание автор может выражать свое отношение и к определенной литературной традиции, к поэтам-предшественникам, к современному ему литературному контексту…

Однако гениальность Пушкина очень долго воспринималась как нечто выводящее его за пределы каких-либо контекстов и влияний. Вот достаточно характерный пример. Анализируя философскую поэзию Пушкина второй половины 1820-х, Е. Маймин вскрывает ее очевидные параллели с поэзией московских любомудров. Однако, признавая, что «медитативные стихи Пушкина одновременны теоретическим и творческим поискам любомудров в области философской поэзии», пушкиновед тут же оговаривался:

1. Впервые было опубликовано в начале декабре 1817 года под заголовком «Послание к Лиде» в «Северном наблюдателе» (1817, ч. II, № 23, с. 310-312) и традиционно воспроизводится по тексту этой публикации. Лида — условное имя, принятое в русской лирике начала XIX века.[↩]
2. «Увидев, как мальчик пьет воду из горсти, Диоген выбросил кружку, стал черпать воду ладонью и из нее пить» [Диоген Лаэртский: 245].[↩]
3. Однако, вопреки собственному полушутливому признанию, и не «ненавидел» ее. См. об этом нашу статью: [Абдуллаев]. [↩]
4. В предисловии к «Анакреонтическим песням» Державин, кстати, упоминает Платона («Писал сего же рода Платон…»).[↩]
5. См. наблюдение Н. Богомолова относительно работы Пушкина над «Арионом» (в частности — замены поэтом на каком-то ее этапе первого лица на третье: «Певцам он пел…», «Лишь он — таинственный певец…»): «Становится понятным, почему Пушкин колебался в выборе местоимений и глагольных форм: с одной стороны, ему хотелось уйти от возможности спокойно отождествить Ариона с самим поэтом (что в итоге и произошло в подавляющем большинстве интерпретаций), но с другой — возникала опасность стать слишком далеко от реальности своего исторического времени, заставить читателей отстраненно отнестись к описанному в стихотворении, тем самым снизив эмоциональный градус высказывания» [Богомолов: 11-12]. [↩]