Феномен успеха Довлатова, или Прекрасный розмарин

Бывают времена, когда общество охотно отдает всего Бетховена за «Прекрасный розмарин» Крейслера. Не говорите, что вы не знаете, кто это. В наше время его зовут Сергей Довлатов, и свои «соло» он исполнял не на скрипке, а на ундервуде и IBM. Пик мировой славы Крейслера пришелся на 1914 год¹. Довлатову выпали 90-е.

Все здесь несопоставимо: эпоха, страна, сам вид искусства, а между тем есть нечто общее, что дает право на такое сопоставление. Что именно? Тенденция предпочтения. Она и есть главный симптом для диагноза и аргумент для прогноза.

Представим невозможное: книги Довлатова попали к нам в руки в 70-е или в конце 80-х, или в 1991-м. Был бы его успех так же велик?

Как бы ни описывать эти годы, они были насыщены упорством противостояния, а значит, волей к жизни. Сегодня об упорстве противостояния говорить не приходится. Мысль о будущем зачастую не просто утратила привлекательность — в ней появилось нечто мрачное, и как следствие этого — желание дела (даже такого, как выборы) для очень многих потеряло смысл, а глагол «жить» заместился глаголом «выжить».

Книги Довлатова, появившиеся на этом фоне, были приняты, что называется, на ура. Элитой — потому что их стиль виртуозен и не грешит против хорошего вкуса; богемой — потому что рассказанная в них жизнь похожа на ее собственную; простым читателем — потому что они не требуют слишком большой эрудиции; и всеми вместе — потому что не обременительны для ума и души. Как «Прекрасный розмарин».

Эта необременительность дает право не думать, освобождает от ответственности, от любви, от борьбы, от сострадания, от вопросов — то есть от всего, чем живет человек, когда хочет жить, а не умереть.

Но хотел ли Довлатов жить?

Пишущие о Довлатове не раз настаивали на том, что в своих книгах он никого и ничему не учит. Но настаивать на этом значит отрицать наличие у писателя, или по крайней мере у его героев, душевной жизни и душевного опыта. Ведь искусство только ему и учит. Чему, скажем, учит «Анна Каренина»? Тому, что страсть, схватив человека, потащит его на рельсы. А вырвавшаяся у Довлатова в «Записных книжках» фраза: «Самое большое несчастье моей жизни — гибель Анны Карениной!» — не есть ли это грустная ирония над самим собой, лишенным дара любить? И не стал ли так дорог Довлатов читателю потому, что в его творчестве и в его герое он нашел проекцию собственного внутреннего мира?

В этом смысле Довлатов счастливо избежал трагедии Зощенко, чей герой не узнавал себя в его рассказах. Читатель Довлатова узнает себя всегда, будь он ровесник писателя или человек более молодой, потому что не только мысли и чувства, но и правила той коллективной жизни, что сформировала Довлатова, у него в крови — от родителей, от дедов. Неважно в данном случае, что он будет делать с этим «наследством» — продолжать его или бороться с ним. Важно, что такому читателю внятны слова Довлатова, о чем бы он ни писал.

Возьмем, например, «Зону» — наверное, самую выстраданную вещь Довлатова: «…Перехожу к основному. К тому, что выражает сущность лагерной жизни. К тому, что составляет главное ощущение бывшего лагерного надзирателя. К чертам подозрительного сходства между охранниками и заключенными. А если говорить шире — между «лагерем» и «волей». Мне кажется, это главное»². Ну кто же не подпишется под этими словами? Это, можно сказать, классический гуманизм. Не только русский. «Пессимисты <…> вряд ли могли ругать зло — они не видели его на непроглядном темном фоне… зла не было, потому что все было злом. В тюрьме было гнусно, как и всюду»³ — так писал англичанин Гилберт Честертон почти за полвека до рождения Довлатова. Подобным высказываниям несть числа.

Гораздо интереснее чувства, возникшие у главного героя «Зоны», alter ego писателя, когда заключенные поют «Интернационал»: «Вдруг у меня болезненно сжалось горло. Впервые я был частью моей особенной, небывалой страны. Я целиком состоял из жестокости, голода, памяти, злобы… От слез я на минуту потерял зрение». Это уже, несомненно, довлатовское.

1. Schnn Rosmarin мгновенно можно найти на YouTube; ежедневно его слушают тысячи и тысячи людей в исполнении всех скрипачей мира.[↩]
2. Здесь и далее тексты Довлатова цит. по изд.: Довлатов С. Собрание прозы в 3 тт. СПб.: Лимбус-пресс, 1993. [↩]
3. Честертон Г. К. Чарльз Диккенс / перевод Н. Трауберг. М.: Радуга, 1982. С. 21. [↩]