Emancipеe Кржечинская и Eudoxie Кукшина. «Призвание» А. Плещеева и «Отцы и дети» И. Тургенева

Романическая повесть «Призвание» (1860), принадлежащая перу современника Тургенева, известного поэта и прозаика А. Плещеева (1825–1893), является одним из первых в русской литературе художественных опытов в воссоздании образа женщины-émancipée, который в романе Тургенева приобретает уже качества литературного архетипа. Однако имя Плещеева никогда даже не упоминается в научной литературе о творческой истории тургеневского романа. Повесть «Призвание», действительно, нельзя рассматривать в качестве претекста «Отцов и детей», несмотря на то, что в манере описания героинь двух произведений — émancipée Кржечинской и Eudoxie Кукшиной очень много общего: сведений о том, что Тургенев был знаком с повестью Плещеева, у нас нет. Тем не менее сопоставительно-типологический анализ этих произведений приобретает актуальность при изучении художественной репрезентации состояния жизни и исторического мироощущения разных слоев общества в «переходную эпоху», изображенную в «Отцах и детях».

Атмосфера повести Плещеева — эстетическое отражение закономерных тенденций исторического развития, запечатленных в образе обстоятельств и в системе отношений между персонажами, которые находятся в компетенции «нового» или «старого», сосуществующих в настоящем. В «Призвании», как и в «Отцах и детях», художественная атмосфера воссоздает социальный срез времени, но при этом сюжетные системы произведений являют собою совершенно разный «объем вобранности мира» [Боков 2012: 421]. Социальная повесть Плещеева по масштабам обобщений просто не сопоставима с романом Тургенева, у которого социально-историческое (современно-бытовое) становится формой раскрытия философского (плодотворность отрицания в философии поступка) и космического, натурфилософского (соотношение/противоположение личного и универсального) начал. Текст же Плещеева (это свойственно его художественной прозе в целом) представляет собой интеллектуальное образование, плод начитанности автора. Такой текст в высшей степени реминисцентен, в нем, как в конденсаторе культурной памяти, можно обнаружить очень много разного рода литературных источников (см.: [Головко 1992: 127–146]). Так, явления и характеры в повестях Плещеева конца 1850-х — начала 1860-х годов «Наследство», «Пашинцев», «Две судьбы», «Благодеяние», «Призвание» и др. маркируются оригинальными идеями и образами многочисленных претекстов, метатекстовых знаков, реминисценций из произведений, созданных как предшественниками, так и современниками писателя. Немалую роль в этом процессе идентификации явлений и сущностей играют произведения Тургенева, написанные до «Отцов и детей». В то же время Плещеев в конкретных картинах и характерах (не в «смысловом целом», как Тургенев) тонко подмечал и открывал суть и подлинный смысл отдельных составляющих обширной панорамы общественной жизни. Таким открытием писателя можно считать образ Александры Львовны Кржечинской — из «породы эмансипированных», которая является литературной предшественницей émancipée Eudoxie Кукшиной из романа Тургенева «Отцы и дети».

В повестях Плещеева претексты дают лишь материал для «узнавания» характеров и явлений, в результате чего их собственная сюжетная предметность уподобляется некоему коллажу, в котором знакомые «части» создают новую эстетическую реальность. Эти повести вовсе не претендуют на функционирование в парадигме вечности: они являются продуктом времени и только это время интерпретируют в своей художественной целостности. В повести «Призвание» общественные отношения моделируются путем изображения того, каким образом новое поколение «осваивает» некое известное состояние, зафиксированное и закрепленное в ранее созданных литературных образах. Так типизируется главный персонаж этой повести — Поземцев, «лишний человек» 50-х годов XIX века, синтезирующий черты многих своих литературных предшественников, то есть героев, представляющих типологический ряд «умных ненужностей». Но поскольку целью Плещеева было развенчание уходящего с исторической сцены «лишнего человека», «слово» которого давно перестало быть «делом» и превратилось в краснобайство, а разочарованность стала формой игрового поведения, то его герой закономерно превращается в копию, «двойника» Андрея Ивановича Беловзорова из рассказа Тургенева «Татьяна Борисовна и ее племянник».

Характер героя повести «Призвание» создается именно как некий синтез черт, фиксируемых образами-открытиями Пушкина, Лермонтова, Герцена, Тургенева, Некрасова, Гончарова и т.  д., но на основе тургеневской художественно-философской антропологии: генетически он восходит к героям гамлетовского типа. Однако все эти «части», в новом тексте «отпавшие» от своих предметных истоков [Вайман 2001: 110], демонстрируют, как внутренняя атмосфера повести «Призвание» создается средствами изображения закономерной переработки общественным сознанием архетипа «лишнего человека»: все, что характеризовало «героя времени», здесь профанируется, являя глубокий разлад между содержанием и формой. Читатель повести Плещеева не найдет истории нравственных исканий лучшей части русской интеллигенции, изображения трагических судеб ее представителей. Здесь трагедия превратилась в фарс, «комедиантство», и с человеком «красноречивых фраз» никак не связана тургеневская идея «разработки личности» (вспомним героя рассказа «Гамлет Щигровского уезда»).

Этим объясняется суммативный принцип создания характера: Поземцев питомец и выученик кружка такого типа, какой «красноречиво описал» тургеневский Гамлет Щигровского уезда. При этом в его сознании «невольно возникал» печоринский вопрос: «…зачем он жил; была ли какая-нибудь цель в его существовании?..» — поскольку герой отмечен родовыми качествами «лишнего человека»: «неспособностью к труду», отсутствием дела, качествами, усугубленными еще тем, что он сознательно «отверг полезный, добросовестный труд». Свойственен ему и тот самоанализ «лишних людей», который постепенно вырождается в формы психологически-бесплодного «самоедства» как следствия самоосуждения за то, что «не сдержал торжественный обет обречь себя на служение истине и человечеству», «делал меньше добра в течение своей жизни, чем позволяли средства…» и т. д. Не случайно и героиня повести Катя, пытаясь понять Поземцева и определить его сущность, «мысленно сравнивала его с героями прочитанных ею романов». Нравственно-психологический комплекс человека «мысли», рефлексия которого была связана с поисками путей «осуществления истины» («Гамлет и Дон-Кихот»), а деятельность в сфере ума — с пробуждением общественного самосознания, в таком псевдогамлетовском типе трансформирован до неузнаваемости. Для Поземцева, «не выработавшего себе прочных убеждений», идеей фикс стало «желание проявиться», произвести «эффект». Его настоящее давно отчуждено от «тех счастливых и быстро исчезнувших дней», когда он, подобно тургеневскому Рудину, казалось, был одухотворен «честным стремлением к истине и к сознанию». «Прекраснодушные фразы» о «святом пламени любви к человечеству», об «утраченной вере в жизнь и счастье» — все это эксплуатация старых «культурных моделей» и, как говорит автор-повествователь, — выражение «мелочного тщеславия» Поземцева.

Все реминисценции в тексте Плещеева подчинены выражению монологической позиции автора: этот текст не объективирует «связи между сознаниями», здесь «объемлющий кругозор автора обладает по сравнению с кругозорами персонажей огромным и принципиальным избытком» [Бахтин 1963: 94–95]. А потому текст Плещеева не вступает в диалогические отношения с текстами других писателей. Их точки соприкосновения — это метатекстовые фрагменты (знаки). В этом случае метатекст предстает как «своего рода коммуникативный «дейксис», указывающий на тему сообщения, организацию текста, его структурность и связность» [Рябцева 1994: 90]. Создается ситуация, когда невостребованность способностей «умных ненужностей», произраставшая из состояния общенациональной жизни, которая утрачивала тенденцию к гуманизации во всех сечениях социума, и демонстрировавшая трагизм личности, лишенной поля деятельности, проецируется на другой, чуждый материал.

Объективно писателем создается художественная атмосфера, передающая дух и суть нового времени, героем которого должен стать уже не человек слова, а совсем другой тип, носитель воли (этот концепт использует Тургенев в статье «Гамлет и Дон-Кихот» [Тургенев 1964b: 183]). Претексты помогают Плещееву акцентировать внимание на решающем признаке деидентификации «лишнего человека», недавнего героя русской жизни и литературы, — «утрате биографии» в новом историческом контексте (см.: [Ионин 1995]). Это происходит тогда, когда реальное прошлое и предвидимое будущее в субъективных представлениях людей не обеспечивают целостность, единство их биографий.

Поземцев все же остается главным персонажем повести, поскольку в ее художественном мире пока нет носителя черт нового типа общественного деятеля. «Промежуточность», «переходность» социального фазиса, типизируемого в атмосфере произведения, фиксируется и в других персонажах, например в Борисове, университетском товарище Поземцева, и в Кржечинской, женщине-émancipée. Борисов — это промежуточное звено между «лишними» и «новыми людьми». С последними, воплощающими родовые черты тургеневского Дон-Кихота, его роднит «энтузиазм», «самоотвержение»¹ ; многое в его социально-психологическом облике, в истории «борьбы с обстоятельствами» предвосхищает Базарова и изображение его «горькой, терпкой, бобыльной жизни». «Тургеневское» хорошо чувствуется в лирическом отступлении об ушедшей юности Борисова, участника философского кружка, описанного в традициях романа «Рудин», в воспоминаниях о тех днях юности героя, «когда человек, забывая о самом себе, не останавливается ни перед какой жертвой для блага того, что он любит». Этой рудинской идеей «общего блага» Борисов и руководствуется, отдавая предпочтение долгу, а не счастью (он отказывается от мечты соединить свою жизнь с жизнью любимой им Кати, потому что, по его убеждению, «полного счастья <…> без чистой совести» не может быть: ведь Катя ради Борисова в этом случае должна оставить своего мужа — Поземцева). Борисов, чья жизнь «была не чужда <…> тех тайных и глубоких страданий <…> в которых крепнет и созревает дух» человека, стоит на пороге определения нравственного смысла жизни и понимания необходимости «борьбы <…> с людской неправдой». Но сюжетная линия этого персонажа не получает развития, и автор не показывает качественных изменений во внутреннем мире Борисова:

1. Ср.: «Дон­Кихот энтузиаст <…> В нем нет и следа эгоизма, он не за­ботится о себе, он весь самопожертвование…» [Тургенев 1964b: 174]. [↩]