Экзамен «по Тимофееву»

В январе этого года Леониду Ивановичу Тимофееву исполнилось бы девяносто пять. Мы похоронили его пятнадцать лет назад, и вот «на дворе» уже грядет третье тысячелетье. Младое племя, впитавшее с молоком матери любовь к постмодернизму, возможно, этого имени и не знает. Между тем для филологов моего поколения (вузовский выпуск 1958-го) за ним стоит целая социально-историческая и историко-литературная эпоха.

Еще совсем молодым человеком он отважился вступить в полемику с влиятельнейшим В. Ф. Переверзевым, главой социологической школы в литературоведении. Тимофеев справедливо настаивал на необходимости самых разных, а не только социально-классового, подходов к литературному произведению и индивидуальности писателя: биографического, историко-культурного, сравнительно- литературного и т. п. В 1928 году, по правде говоря, такие утверждения уже звучали вызывающе. К сожалению, статья Тимофеева пришлась «ко времени» в ином смысле: партия начинала борьбу за единообразие литературного процесса, стратегически планировался разгром литературных группировок и методологических школ. Тимофеева напечатали (с продолжением!) в двух номерах журнала «На литературном посту». В итоге дискуссии переверзианство заклеймили как «меньшевизм в литературоведении»; к концу 30-х в литературной критике восторжествовал такой «вульгарный социологизм», какой Переверзеву, пытавшемуся совместить социологию с пониманием поэтики, и не снился, а Тимофееву пришлось отправлять посылки своему оппоненту в лагерь…

Сам Тимофеев не примыкал ни к одной из враждующих методологий и не входил в литературные группировки, в равной степени уважая и социокультурный, и формальный анализ. Он был литературоведом «центра», золотой середины, здравого смысла и, наверное, втайне, несмотря на обязательные цитаты «основоположников», предпочитал марксизму добрую историко-культурную отечественную традицию.

Я писал под его руководством диссертацию в 1964 – 1966 годах и помню, как однажды притащил к нему домой очередную «порцию» текста с какими-то доморощенными рассуждениями о 20-х и ссылками на Ленина, а он, уже за обязательным чаем с бутербродами, вдруг стал усмешливо рассказывать: «В Брюсовском институте (так Тимофеев называл Высший литературно-художественный институт, где учился, еще успев захватить брюсовский семинар) была объявлена лекция Переверзева. Это восприняли как сенсацию: «К нам придет марксист!» До этого времени у нас о марксизме вообще не говорили, кроме, впрочем, Гоффеншефера, который выписал в блокнот несколько фраз из Плеханова и задавал о них вопросы всем преподавателям (Локсу, Зунделовичу, Грифцову). Те очень пугались и немедленно ставили ему зачет. О взглядах Ленина тоже заговорили только после дискуссии о Переверзеве, но, когда Авербах и Ермилов сообщили мне, что Динамов и Добрынин выдвигают «теорию отражения», мы пришли к выводу о неосновательности этой затеи…» Я заглянул в последний, 11-й том знаменитой «Литературной энциклопедии», выходившей под редакцией А. В. Луначарского. Там в 1939 году о Тимофееве написано со снисходительным поощрением: «первоначально испытывал влияние… немарксистских воззрений, которые он впоследствии преодолел».

Сплошь и рядом, однако, разговоры с Тимофеевым далеко «отлетали» от темы диссертации, и это-то и было в них самым интересным: яркие картинки литературной жизни 20 – 30-х годов, общие взгляды и конкретные оценки, воспоминания и мысли вслух. Серьезные вещи он говорил не просто умно, но остроумно, видимо, подолгу отделывая излюбленные парадоксы: «Судить художника надо по законам, им самим себе поставленным, но кто сказал, что нельзя судить сами эти законы?» Или: «Если поэзия должна быть глуповата, то поэт глуп быть не должен». Я не встречал человека, более открытого юмору и готового посмеяться (смех сотрясал его беззвучно – так смеялся в лесу куперовский Бумпо-Кожаный Чулок). Обязанности научного руководителя он выполнял играючи. Страницы словно прилипали к огромной его ладони, он молниеносно окидывал их взглядом и хватал следующие. Ничтожность длительных усилий автора становилась очевидной: горка бумаги таяла на глазах. Приходилось надеяться, что при такой скорости ошибки останутся незамеченными, но ускользнуть от Тимофеева не удавалось. Он никогда не цеплялся за мелочи, однако над крупными его соображениями потом долго приходилось думать. От своих позиций он, как правило, не отступал, напирая на вас мягко и властно, так что «свобода воли» аспиранта была достаточно ограниченной. Он, в частности, без особых симпатий относился к нарождающемуся структурализму (это нетрудно заметить по статье 1963 года – о «числе и чувстве меры в изучении поэтики») и не дал мне возможности, за что я ему и по сей день благодарен, в работе о прозе Александра Грина свернуть в сторону всяких «моделей» и «оппозиций», к которым меня в ту пору очень влекло.

Статьей о Переверзеве Тимофеев сразу же громко заявил о себе как теоретик, но дальше занялся проблематикой уже более спокойной и далекой от политики. Возможно, что из рапповской дискуссии он сделал для себя некие серьезные моральные выводы. Излюбленной областью научных интересов стало для него стиховедение. В 1931 году вышла в свет его первая книга – «Проблемы стиховедения. Материалы к социологии стиха», в 1935-м – «Стих и проза», в 1939-м – «Теория стиха». Эти интересы не угасали до конца: в 1958 году были изданы «Очерки теории и истории русского стиха», за два года до смерти – сборник «Слово в стихе». В 70-х годах он создал в ИМЛИ общесоюзную стиховедческую группу; организационной деятельностью в ней заправлял самый, наверное, преданный его ученик – Б. П. Гончаров (недавно он умер).

Из одних статей Тимофеева, выходивших на протяжении 30-х годов в упомянутой «Литературной энциклопедии», можно было бы составить целую книгу: «Образ», «Конфликт», «Выразительные средства стиля», «Конструктивизм», «Заумь», «Ритм», «Метр», «Рифма», «Вольный стих», «Метонимия», «Октава», «Онегинская строфа», «Звуковой повтор» и многое другое. Работая в достаточно элитарном теоретико-литературном направлении, он пытался преодолеть неизбежный научный герметизм ориентацией на широкую аудиторию. В каких только вузах он не преподавал – в Институте красной профессуры, МИФЛИ, МГУ, Литературном институте. Но преподаванием дело не ограничивалось: обучение словно бы и было самой целью изучения. В определении жанра его книг по большей части заложен их педагогический адрес: «теория литературы для начинающего писателя», «учебник для высших педагогических заведений», «пособие для вузов». Даже «Словарь литературоведческих терминов» (1-е изд. – 1952) предназначен «для учащихся средних школ». Просматривая библиографию Тимофеева, я обнаружил и две составленных им «Книги для чтения» (в 1933 году – «для школ малограмотных», в 1937-м – «для школ взрослых»), а так же хрестоматию по русской литературе 1936 года – «для колхозных литературных кружков».

Собственно, как учитель Тимофеев вошел в мое сознание еще в школьные годы: экзамен по предмету, называемому «советская литература», мы сдавали либо по учебнику Тимофеева, либо по учебнику Дементьева. С живыми людьми авторы учебников не отождествлялись – они были скорее какими-то мифологическими персонажами: «Тимофеев» и «Дементьев». Мифологический персонаж «Дементьев» был «толще», проще, фактографичнее. Я готовился к аттестату целости по «Дементьеву».