Два века в тени Искандера. Императивные и эстетизированные

Существуют философы «однонаправленные» («правые», «левые», «радикальные», «либеральные», «консервативные»); споры в их сообществах — это споры своих со своими.

Чем менее причастен идеолог этого типа к личному художественному творчеству, тем резче и определеннее контуры его идейной позиции и степень стилистической напряженности, то есть эстетически оформленного пафоса и голосовой «позы». Это позиция, авторитарно утверждаемая на краях и полюсах, она антитетично и принципиально противопоставлена оппоненту. Идеологии такого типа довлеет риторика контрастной оппонентуры, не склонной к компромиссу, это риторика однотонно-упрямого самоповтора; она кажется себе тем убедительнее, чем чаще ей удается огласить свои аргументы. Узость идеологического горизонта компенсируется начетнической твердостью убеждений. Таково безрадостное и безблагодатное христианство позднего Льва Толстого; такова анемичная публицистика народников на исходе века.

Однонаправленный дискурс дорожит своей прямотой, нехитрой логикой, культивирует самоочевидные истины, интонацию императива и радуется любым трофеям здравого смысла. Эта позиция не способна развиваться и усложняться, она бедна интонациями и словарем, но крепка постоянством и «преданностью идее». Есть в идеологии этого типа, как и в живых ее носителях, нечто угрюмо-одиозное или, по слову А. Блока, «совиное» («Победоносцев над Россией / Простер совиные крыла»). В плане истории характеров им соответствуют эгоцентристы и так называемые правдолюбцы, а в плане истории эроса — интроверты-однолюбы.

К типу однонаправленной идеологии принадлежат основные разновидности «категорического императива» (не в кантовом смысле термина, а в смысле упрямой безоговорочности): фатализм, стоицизм, скептицизм, пессимизм, нигилизм; сюда органично примыкают национализм, расизм и фашизм. Можно сказать и так: это — готический тип сознания. Так мыслили наша революционная демократия, наши террористы всех мастей — от народовольцев до Б. Савинкова, наши радикальные строители всеобщего благоденствия, как теоретики, так и практики — до «неистовых ревнителей» марксизма-ленинизма включительно.

Сложнее дело обстоит с эстетизованными формами идеологии, которые разворачивают свой Органон не в зоне понятийной конкретики, а в горизонте художнического видения. Чем более успешно в архитектониках этого типа поэтика превозмогает риторику, тем прихотливее авторская позиция соединяет несоединимое, возводя идеологический оксюморон в принцип новой правды о мире и человеке в нем. Так синтезируется амбивалентная (образ Януса у Герцена в некрологе «Хомяков») или поливалентная (Розанов) позиция, оформляемая не на краях и полюсах, но «между». Само качество валентности (то есть меры и мощности сочетания одного элемента идеологической конструкции с другим и всеми иными) осознается как предпосылка органической гибкости и возможность универсализации такого рода идеологии, которая сама по себе способна продуцировать целые семейства разноречивых, контрастно-хоровых (а значит, лично-соборных и единомножественных) позиций.

Чаадаев, Герцен, Достоевский, Розанов — люди в ситуации «между» и «везде». Молодой Герцен записывает в «Дневнике» 17 мая 1844 года:

Странное положение мое, какое-то невольное juste milieu (двойственность. — К. И.) в славянском вопросе: перед ними (людьми круга Белинского. — К. И.) я человек Запада, перед их врагами человек Востока. Из этого следует, что для нашего времени эти односторонние определения не годятся¹.

У символистов Серебряного века эта продуктивная и тяготеющая к серьезному универсализму позиция редуцировалась в «энциклопедизм» (Брюсов) и утонченнейший эстетизм (Вяч. Иванов). Эстетизованные типы философского дискурса (Ницше, Розанов, Шпенглер, Бубер, Батай, Бахтин) дают слишком много поводов для попреков со стороны ценителей точного исторического знания: они-де «романы» пишут, а не исследования. Однако импрессионистическая критика в лице И. Анненского, А. Волынского или М. Волошина не теряет своей реальной историко-критической ценности при всем обилии в ней всяческого «художества», так же как «стилизованное православие» (Н. Бердяев) книги «Столп и утверждение Истины» (1914) не становится источником нового сектантства.

Однако подлинные свои ценности идеология «единства противоположностей» обретает не на путях эстетического бегства, а в том факте, что именно такого рода позиция способна реальным, ощутимым образом инициировать будущую социальную реальность, будущие состояния сознания, будущие модели поведения — и не в форме благих намерений (то есть утопически), а в форме продуктивного отрицания (апофатика антиутопий, например) и прямой антиципации возможных миров². Интенциональность поиска, самоценная именно этой своей множественностью методов, аспектов, языков описания в их самых немыслимых сочетаниях, породила такие удивительные книги, как «Столп и утверждение Истины», и такие удивительные концепции, как учение о ноосфере Т. де Шардена и В. Вернадского, креативную географику Л. Гумилева, философию поступка М. Бахтина…

Должны были в русской культуре появиться тексты, синтетические в жанровом смысле — вроде «Философических писем», «Русских ночей» и «Былого и дум» — и универсальные по составу мировоззренческой архитектоники: роман «Братья Карамазовы» и теперь читается как энциклопедия актуального христианства. То, что на заре профессионально-философского русского творчества могло выглядеть как многосторонняя любознательность (историографы XVIII века и современное им классическое масонство; «ученая поэзия» М. Ломоносова, а затем С. Боброва), к рубежу XIX и ХХ веков преобразовалось в синтетику наук и художеств: В. Хлебников с его историософской нумерологией; движение «греческого возрождения» (Ф. Зелинский, Вяч. Иванов, Н. Бахтин); ментальная стереометрия модерна в живописи, скульптуре и архитектуре; светомузыка А. Скрябина; «вычисленные» каденции И. Стравинского. Открытие «обратной перспективы» в иконах древних мастеров, оказавшись в поле универсалистского науковидения, стало мировоззренческой сенсацией эпохи (П. Флоренский, Е. Трубецкой, Л. Жегин); нечто подобное произошло с филологической герменевтикой, когда О. Мандельштам выучил итальянский и написал свой прославленный трактат «Разговор о Данте» (1933).

Только теперь в возможной полноте раскрываются подлинные масштабы метафизики Достоевского и его фундаментальные открытия в области духовной антропологии; недаром ко двору пришлась на рубеже двух тысячелетий философия поступка М. Бахтина.

Идеологии полицентризма отвечает барочная затейливость стиля, ломающего все каноны, какие подвернутся под руку³. В. Ильин, явно под влиянием идей М. Бахтина о монологизме и диалогизме, писал в эмигрантском «Возрождении»: «Как «Записки одного молодого человека», так впоследствии «Былое и думы» никак нельзя причислить к жанру «монологической» литературы, скучной и навязчивой как разговоры о прошлогоднем снеге, столь типичной для Белинского и последующих нигилистов, где подлинной диалектики так же мало, как и в нынешнем «диамате»»⁴.

Человек, открытый диалогу с его идеологическим многоголосием и всему гомону многоязычного мира, его этнической и религиозной пестроте, — это человек-экстраверт, не утративший веры в доброе человечество, в Сущее Добро, говоря короче — в Богочеловечество. Эта вера может выглядеть наивной и простоватой, даже юродской, лишенной подлинного трагизма и катарсиса, она может свидетельствовать о мягкотелости и обломовском прекраснодушии…

Все так, но кто сказал, что «прекрасная душа» — это плохо?

Живой носитель идеологической полифонии и симфонии остается в рамках человеческого достоинства, чести и порядочности. У него есть привычка к почтительной оглядке на голос оппонента и умение хранить тайну конфидента. Наконец, он живет в ясной перспективе большого времени и в спокойной уверенности в правоте своего дела, пусть и относительной. Еще в молодости Герцен этически самоопределился в истории мировой совести; см. его ранний незавершенный трактат 1846 года «Несколько замечаний об историческом развитии чести», опубликованный в «Современнике» (1848, № 3).

Множественность точек зрения, обнимаемая единством творческой личности, связана и с деструкцией дискурса, в частности, языкового. М. Жихарев специально отметил деформацию стилистического канона в «Философических письмах»: «Язык, иногда до странности неправильный»⁵. Не напоминает ли это точную реакцию тончайшего из отечественных стилистов — И. Тургенева — на прозу Герцена: «Язык его, до безумия неправильный, приводит меня в восторг: живое тело»⁶? Б. Чичерин вспоминал, как С. Шевырев, признанный знаток риторики изящной речи, «на кафедре потешался над современным слогом Герцена»⁷.

Разница между закрытым и открытым типами философского дискурса и художнического видения мира та же, что между целостью и целостностью или статикой и динамикой. Когда же два эксцентричных мировоззрения, предъявляющие свои высказывания в формах живой, взволнованной речи, вступают в диалог, — мы присутствуем при картине душераздирающей: критерии оценки (и взаимооценки) смещаются в область личного аксиологического каприза.

Герцен глазами Розанова

Типичный случай — яростная хула Розанова на Герцена: не только своего старшего современника (в год кончины Герцена четырнадцатилетний Розанов во втором классе симбирской гимназии зачитывался Писаревым), но и коллеги по типу «творческого поведения» (подчеркнем в этом пришвинском словосочетании его первую, креативную, часть, а не вторую, бытовую). Розанов воспринял личность и творчество Герцена не полицентрично, а в образе калейдоскопа с его принципом непредсказуемого сложения мозаично-арабесковых конфигураций. Узорчатость мировоззрения была принята им за беспринципность как этическую и псевдофилософскую составляющую герценовского мировидения.

В своих оценках дела Герцена Розанов не счел нужным отличить одиозную монолитность философа-интроверта (застывшую в самодовольной стагнации «целость») от многовекторного саморазвития философа-экстраверта (динамически развертывающейся «целостности»). Этой разницы не мог или не захотел уяснить для себя ярчайший мыслитель Серебряного века, когда он писал о Герцене:

Все великие люди, умы были «монолитны»: но Герцен весь явно «составлен» из множества талантов, из разных вдохновений, из многообразной начитанности⁸.

Если в эту реплику вместо слова «Герцен» поставить «Розанов», — мы увидим честную автохарактеристику великого «обличителя». Василий Васильевич, с понятным отвращением узнающий себя самого в своих «предшественниках», не мог не плюнуть в зеркало (подобная история происходит и в его скандальных оценках наследия Гоголя). Со спокойной иронией записал А. Ремизов в рабочей тетради 1950-х годов: «Гимнастика, выработавшая эластичность мысли, чем и объясняется на одну и ту же тему два противоположных мнения — в «Новом времени» — В. В. Розанов, а в «Русском слове» — Варварин»⁹.

А. Николюкин, компактно обобщивший контрастные суждения Розанова о русском демократе, справедливо заметил, что, когда отмечалось 100-летие рождения Герцена, в «Новом времени» сняли с набора статью «Герцен и 60-е годы», «ибо Розанов обладал удивительной способностью писать «сразу в двух направлениях»: с одной стороны, говорил, что Герцен подготовил подъем 1860-х, а с другой — утверждал, что «в Герцене, собственно, не зародилась, а погибла русская революция»»##А. Н. Герцен Александр Иванович // Розановская энциклопедия / Сост., гл. ред. А. Н. Николюкин. М.: РОССПЭН, 2008. Стлб. 225. Цитата из Розанова дана по изд.: Розанов В. В. Уединенное. М.: Московский рабочий, 1990.

1. Герцен А. И. Собр. соч. в 30 тт. М.: АН СССР, 1954-1966. Т. 2. С. 234. Далее произведения Герцена цитируются по этому изданию с указанием в скобках тома и страницы.[↩]
2. В плане космологии: Мостепаненко А. М. Проблема возможных миров в современной космологии // Вселенная, астрономия, философия. М.: МГУ, 1988; в плане семантики: Иванов Вяч. Вс. Семантика возможных миров и филология // Проблемы структурной лингвистики-1980. М.: Наука, 1982; Крипке С. Загадка контекстов мнения // Новое в лингвистике. Вып. 18. М.: Наука, 1986; Целищев В. В. Философские проблемы семантики возможных миров. Изд. 2-е. М.: Эдиториал УРСС, 2010[↩]
3. Ю. Айхенвальд первым отметил черты барокко в стиле Герцена. См.: Айхенвальд Ю. И. Герцен (1909) // Айхенвальд Ю. И. Силуэты русских писателей. М.: Республика, 1999. С. 514. Ср. здесь же такие эпитеты, как «князь эмиграции», «Александр Великолепный» (там же, с. 517), и вывод: «Герцен иногда больше светил, чем грел, и он строил в стиле барокко» (там же, с. 515).[↩]
4. Ильин В. Н. Александр Иванович Герцен — загадка русской мысли и русского слова // Возрождение. 1963. Декабрь. № 144. С. 75.[↩]
5. Жихарев М. И. Документальная записка потомству о Петре Яковлевиче Чаадаеве // Русское общество 1830-х гг. Люди и идеи. Мемуары современников. М.: МГУ, 1989. С. 88. [↩]
6. Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 28 тт. Письма. Т. 8. Л.: АН СССР, 1968. С. 299. [↩]
7. Воспоминания Б. Н. Чичерина / Сост., общая ред. С. Л. Чернова. М.: МГУ, 1991. С. 38. [↩]
8. Розанов В. В. О писательстве и писателях. М.: Республика, 1994. С. 529.[↩]
9. Ремизов А. М. Рабочая тетрадь (1950-е гг.) // Алексей Ремизов: Новые материалы / Вступ. заметка и публ. А. Грачевой // Алексей Ремизов: Материалы и исследования. СПб.: ИРЛИ РАН; Изд. «Дмитрий Буланин», 1994. С. 230. [↩]