Дознаватель: о «жизни» после смерти. «Андерсен» Шарля Левински

Где б такой воды испить,

чтоб все начисто забыть?

А потом такой испить,

чтобы все восстановить.

Только по-другому –

по-доброму – не злому!

Марина Глазова

«Андерсен», новый роман известного швейцарского писателя Шарля Левински, достаточно оперативно вышел в издательстве «Алетейя» в переводе Татьяны Набатниковой. Нынче произведением интересуются, пока оно новинка, книга должна быть представлена на какой-нибудь крупной книжной ярмарке, номинирована на премию, хорошо бы потом роман превратить в сценарий, а по сценарию поставить фильм… Эпоха старых классиков, которые писали, рассчитывая на долгий срок жизни книги, на непреходящее значение смыслов, в нее вложенных, закончилась. То была Литература с Большой буквы, а не беллетристика.

Роман Шарля Левински написан так, чтобы привлечь разные категории читателей. Короткие фразы, узнаваемые житейские подробности, отсутствие натужливых рассуждений, динамизм, каждая маленькая глава как почти готовый сценарный эпизод. Бытовые эпизоды хороши. Но одного быта маловато, нужен еще и приличный набор метафор, некий шифр, разгадка которого требует хотя бы минимального интеллектуального напряжения. Представьте себе гестаповца, который прячется от возмездия в чужом чреве (!). Лучшего убежища не найти! Правда, оказывается, что для сознания взрослого человека, парадоксальным образом существующего в мозгу эмбриона, лучшей тюрьмы и быть не может. Гестаповец заготовил безупречные документы на имя Андерсена и, похоже, благополучно бежал. А вот что было дальше — решительно неизвестно. Каким образом он очутился в чьем-то чреве и должен рождаться вновь? Если допустить, что душа, в существование которой гестаповец, разумеется, не верит, все же воплощается в другие тела, то, вероятно, произошел какой-то сбой в программе. В ход идет компьютерная метафора: при переформатировании души наподобие жесткого диска память случайно уцелела.

Иначе говоря, самосознание персонажа радикально противоречит тому, что из внешнего мира входит в его сознание. Причем ситуация доведена почти до абсурда. Одно дело, когда взрослому приходится играть навязанную ему роль, от которой его тошнит. Совсем другое — взрослый в роли младенца, да еще запертый в чьей-то чужой утробе. «Я боюсь засыпать, потому что мне страшно проснуться, забыв, кто я есть на самом деле» (с. 212)¹. Проблема несовпадения личности лирического героя с тем, как его воспринимают окружающие, уже возникала в произведениях великих соотечественников Шарля Левински — Германа Гессе, Макса Фриша, Фридриха Дюрренматта. «Кто я?» — вопрошает персонаж Левински — и твердит непрестанно «я — Андерсен», чтобы не забыть свое заготовленное на случай бегства фальшивое имя. Фантазия автора создала как бы лабораторные условия для рождения гомункулуса — искусственного существа, которому, как мы увидим, катастрофически не хватает чего-то естественно-человеческого.

По античным представлениям, душа должна была испить воды из Леты, чтобы забыть напрочь всю свою прошлую жизнь. Если ей предстоит вселиться в еще одно тело, чужие воспоминания будут мешать. Согласно Платону, прошлая биография мешала бы и главному делу души: воспарив в высшие сферы, она созерцает саму Истину и хотя при новом рождении забывает о ней, но не навсегда. Память о «забытой истине» будет тревожить душу, побуждая ее к новому восхождению. Иначе говоря, каждый смертный должен вспомнить хотя бы частицу бессмертной истины и попытаться воплотить ее в жизни. В условиях же «забвения Истины», вероятно, главной ценностью оказывается память о последовательности совершенных поступков. То есть — моя неповторимая (хотя, по сути, банальная) жизненная история. Она может пониматься как последнее основание идентичности. К примеру, так личность трактует нарративная психология и психотерапия: перепиши свою жизненную историю и ты сможешь стать другим.

Однако мы считаем, что дело писателя — уметь рассказывать истории (а не переписывать их в ином ключе). На презентации книги Левински из зала был задан вопрос: «В чем смысл того, что вы, так сказать, вбрасываете в мир?» Наивный с точки зрения сегодняшних «продвинутых» взглядов на писательство вопрос! И автор не без иронии говорил, что он не отвечает за своих героев, что он позволяет им кристаллизоваться в растворе своего воображения и действовать по собственной воле. И даже подчиняется этой воле! Так, к примеру, сам он не любит музыку, но его персонаж помешан на Моцарте… Вопрошавшая в зале женщина не унималась. Она не желала воспринимать художественное произведение как произвол воображения или выражение игр подсознания. Она, страшно сказать, требовала от автора ответственности за высказывание. А автор, улыбаясь, ускользал: у меня нет никакого высказывания, я просто писал, а истолковывайте вы, читатели.

Отсутствие смысла нельзя списать на «смерть автора». Да и «смерть автора» — всего лишь хитрая уловка! Это своего рода легитимация отказа массового читателя от герменевтического, истолковывающего отношения к произведению, да и к своей собственной жизни. Ведь от истолкования недалеко и до «суда», до нравственного суждения. Иначе человек ничем не отличается от обезьяны. Мальчик Йонас, в котором сохранилось сознание Дознавателя¸ увидев обезьяну за решеткой, потрясен. Существо в клетке, трясущее решетку, насильственно лишенное свободы, слишком похожее на человека! «Запирать людей за решеткой лучше всего голыми <…> Звери в клетке. Я распорядился, чтобы мои люди смеялись, проходя мимо. Особенно сильно это действует на женщин» (с. 234). Он узнал в обезьяне «подопытных» из своего, дознавательского, прошлого. Да и самого себя за незримой решеткой, в тюрьме своего сознания, помещенного в тело ребенка. «Я — Андерсен», — твердит он, — «я — Йонас» (таково имя, данное ему новыми родителями).

1. Здесь и далее ссылки на рецензируемое издание [Левински 2017] даются в тексте статьи, в круглых скобках с указанием страниц. [↩]