№9, 1988/Обзоры и рецензии

Достоинство критики

Владимир Васильев, Достоинство слова, М., «Современник», 1988, 269 стр.

Человек, внимательно наблюдающий за выпуском литературы в стране, может заметить, что критических исследований по советской литературе в последнее время выходит катастрофически мало. Но среди тех книг, что все-таки время от времени появляются, не так уж часто встречаются работы по-настоящему интересные и глубокие, отвечающие требованиям высокого профессионализма. Исследования же такого уровня, как, например, недавно вышедшая книга Л. Шубина об Андрее Платонове, ставшая явлением нашей культурной жизни, настолько редки, что их можно пересчитать по пальцам одной руки.

В большинстве случаев мы имеем дело с разговорами о литературе вообще, где в ход идут не просто имена, но «обоймы» имен на фоне бесконечных рассуждений о «тенденциях» и «перспективах» вне конкретного анализа художественных текстов. Такой подход к литературе, к сожалению, стал нормой критики, на порочность которой уже не обращают внимания благодушные рецензенты.

Книга В. Васильева – не самый типичный образец такого рода «критики вообще». На первый взгляд речь в ней идет о вполне конкретных именах, среди которых большинство имен классические: С. Есенин, М. Шолохов, А. Твардовский, М. Пришвин, К. Паустовский, Ф. Абрамов. Но вот что сразу бросается в глаза. О каждом из названных писателей существует солидная исследовательская литература, отдельные монографии. Это как минимум должно настроить критика, обратившегося к их творчеству, сказать новое слово, открыть неизвестные грани всем хорошо известного художественного мира. Но именно этого в книге В. Васильева мы не встретим.

В самом деле, сколько можно рассуждать о том, что любому школьнику знакомо: что Есенин «занимает особое место в истории советской литературы, во многом объясняемое судьбой русского крестьянства в революции» (стр. 5), что он «обогатил… словесное искусство России периода ожесточенной классовой борьбы» (стр. 6), что его творчество есть «глубинное выражение революции» (стр. 6), хотя ранние стихи и «не свободны от налета религиозной символики и библейской образности» (стр. 13)1, что, наконец, «художник органического таланта, он творил словно в подтверждение мысли К. Маркса…» (стр. 38) и т. п. Все это, повторяю, известно любому школьнику, и, право, не мешало бы исследователю сообщить о Есенине что-нибудь еще дополнительно!

Но вот стоит автору «Достоинства слова» обратиться к фигурам малоизученным, как уверенность его сразу исчезает. Мимоходом задет Н. Клюев. Задет в худших традициях вульгарной социологии, как выразитель «религиозно-сектантских представлений о действительности» (стр. 15). Так же вольно В. Васильев поступил с имажинистами, причем здесь он не постеснялся вступить в очевидное противоречие с самим собой. На стр. 15 он утверждает, что «сближение С. Есенина с имажинистами, чуждыми ему по духу, усугубило состояние творческого кризиса поэта», а на стр. 18 вдруг заявляет: «В лирике 1919- 1922 годов (то есть как раз в период увлечения имажинизмом. – П. Б.) С. Есенин поднимается до подлинной трагедии». С последним трудно спорить. Именно в это время Есенин создает шедевры: «Кобыльи корабли», «Сорокоуст», «Не жалею, не зову, не плачу…», «Пугачев»… Но в это же время он подписывает Декларацию имажинистов и пишет «Прощание с Мариенгофом», что тоже было бы необходимо как-то осмыслить автору, обратившемуся к столь сложной и противоречивой фигуре, как Есенин.

Однако вкусом к конкретике В. Васильев явно не обладает. Что же предлагается взамен?

В очерке о Твардовском все тот же набор громких фраз, не подкрепленных конкретным анализом. Мы с интересом должны узнать, что стихи и поэмы Твардовского «вышли из одного жизненного источника и являют собою редкостный образец социально-нравственной цельности писателя и его верности одной генеральной думе о жизни и человеке, истории и народе» (стр. 39). Но ведь то же самое можно сказать о Пушкине, о Некрасове, о Блоке, о любом крупном русском поэте! И зачем нам читать, что «исчерпывающе ясная и здоровая поэзия А. Твардовского – явление неизбывное и великое, явление, которое не проходит и на которое не оглядываются, оно всегда впереди как образец нерасторжимого слияния слова с развивающейся действительностью и характером творца этой действительности» (стр. 55),если такие же пустые фразы в былые времена мы слышали, скажем, о Маяковском?

Но иногда отсутствие вкуса к конкретике уж очень подводит автора, и тогда громкая фраза, соотнесенная с реальностью, вдруг наполняется странным содержанием. Так, в который раз напомнив нам о том, что Твардовский «шел в литературу от непосредственной, живой действительности», В. Васильев неожиданно заявляет: «шел, будучи уже человеком с ясными и сложившимися общественными и моральными основаниями в душе…» (подчеркнуто мной. – П. Б.; стр. 46). Прозвучи эта мысль пять лет назад, на нее никто бы не обратил внимания, настолько приглаженным и отутюженным выглядел образ Твардовского в критике. Но сегодня-то! Публикация «По праву памяти», новых документов, воспоминаний Ю. Трифонова и Ю. Буртина ясно показали всесоюзному читателю, что не таким уж ясным и изначально сложившимся был общественный идеал поэта, что как раз трудно найти другого советского писателя, чей внутренний путь ознаменовался бы такими мучительными испытаниями. Страсть к округлым фразам и трескучим характеристикам не оставляет автора на протяжении всей книги. Не сообразуясь с законами элементарной литературной этики, он щедрой рукой наделяет «комплиментами» русских писателей, как умерших, так и ныне живущих. Когда речь идет о Есенине, Шолохове – это еще куда ни шло. Но вот мы читаем оценку, данную В. Васильевым ныне здравствующим Ю. Бондареву и Ч. Айтматову, и испытываем легкий этический озноб: «… «Игра» Ю. Бондарева и «Плаха» Ч. Айтматова, романы, в которых незримо, но властно присутствует мятежный дух Льва Толстого…» (стр. 115). А вот характеристика Е. Носова, которого В. Васильев, не спросясь у самого прозаика, предлагает прямо занести в хрестоматии: «Не будет преувеличением сказать: проза Е. Носова просится в хрестоматийные образцы для изучения вопроса о том, что такое подлинная художественная литература» (стр. 133). От такой размашистой похвалы едва ли будет удобно самому Е. Носову!

Однако, будучи столь благорасположен к своим любимым писателям, В. Васильев с поразительной нетерпимостью относится к тем, кого он, видимо, считает «чужими» {не только себе, но и всему народу, всей русской литературе!). И здесь он не щадит ни живых, ни мертвых.

За что, например, досталось Константину Паустовскому, прекрасному писателю и человеку, творчество которого отметил и Бунин, учениками которого считали себя Ю. Трифонов и Ю. Казаков? Просто он не вписался в какую-то искусственно возводимую В. Васильевым этическую схему, прилагаемую им ко всей нашей литературе. М. Пришвин и И. Соколов-Микитов вписались, а Паустовский – нет!

Главная вина Паустовского, по мнению Васильева, состоит в «эстетическом подходе» к действительности, а истоки этого «преступления» уводят нас в прошлое, когда писатель не смог «принять целиком Октябрь» (стр. 165). Вот, мол, Пришвин еще в Лейпцигском университете «читал Гегеля, Маркса, Энгельса, Лассаля и Бебеля в подлиннике…» (стр. 167). Этот «наш»! О том, что Михаил Пришвин читал тогда «в подлиннике» Ницше, увлекался Вл. Соловьевым, а кумиром его был и оставался В. В. Розанов, В. Васильев предпочитает скромно умолчать. Не говорит он ни слова и о том, что пришвинское отношение к революции тоже было весьма неоднозначным…

Еще бы! Это разрушило бы старательно возводимую автором схему и вывело бы разговор на уровень более серьезный, чем нелепое «сталкиванье лбами» двух по-своему замечательных художников.

Кстати, мысль о том, что Паустовский «стерилизует» действительность, задолго до В. Васильева высказывали и другие писавшие о Паустовском, в том числе и Андрей Платонов. Казалось бы, В. Васильев, составитель и автор послесловия к сборнику критических статей А. Платонова «Размышления читателя», просто повторяет эту оценку. Но так может показаться только на первый взгляд, ибо есть существеннейшее отличие: этический пафос статьи Платонова о Паустовском не совпадает с нетерпимой позицией В. Васильева. Действительно, критикуя рассказы Паустовского за идеализацию жизни, Платонов все же видел в нем замечательного русского художника. Восторгаясь рассказом Паустовского о Мещерском крае «Вторая родина», Платонов писал: «Это и есть собственная страна писателя, открытая им для себя и для нас и открывающая нам Паустовского как истинного художника. В этом рассказе есть простое течение природы, воссозданное Паустовским с такой воодушевляющей прелестью, которая лишь изредка удается художникам слова»2.

Апофеоза нетерпимости достигает В. Васильев в главе, посвященной творчеству молодых ленинградских литераторов, объединившихся в 1985 году в сборнике «Круг». О художественных манерах авторов «Круга» можно спорить, но во всяком случае справедливой остается мысль автора предисловия к сборнику Ю. Андреева: «Бывают литературно-художественные сборники – и я встречал таких немало, – где разных авторов под одну обложку собрано много, но творения написаны будто одною и тою же робкой рукой, так все в них сглажено и стилистически однообразно. Вот уж чего не скажешь о сборнике «Круг»! Несходство бросается в глаза сразу – так же, как тематическое многообразие практически у всех представленных здесь авторов»3.

В данном сборнике В. Васильева раздражало буквально все, начиная с оформления обложки, на которой изображен круг, вписанный в квадрат. В этом критик усмотрел тайный намек на квадратуру круга (обнаружив в этой древней геометрической задаче нечто криминальное!) и обрушился на молодых писателей со следующим пассажем (цитирую полностью, ибо он представляет собой характерный образец полемики известного рода):

«Искусство, пожирая себя изнутри, свидетельствует о собственном разложении и вырождении и ничего не дает читателю, кроме, разумеется, некоторой информации к характеристике психологии духовного иждивенчества, потребительства и интеллектуального мещанства и способов утилитаризации художественных ценностей, низводимых до уровня предметов ширпотреба, рассчитанных на обывательский спрос и извращенный вкус…» (стр. 219).

Повторяю, о сборнике «Круг» можно и даже необходимо спорить, как о любом эстетическом эксперименте. Думаю, не ошибусь, если скажу, что авторы именно на это и рассчитывали. Но как же мы разучились спорить! Древнее понятие «спора» незаметно подменилось в нашей критике понятиями «одергивания», «проработки». При этом в ход обязательно идет русская классика, особенно Достоевский и Блок, которых часть критики не очень-то вежливо превратила в «дубинку» для воспитания молодых.

Вот и В. Васильев не удержался и прибег к авторитету Достоевского. Он, мол, считал «вполне справедливым», если поэта за его эксперименты «толпа попросту растерзает на площади» (стр. 221). Чувствуете высоту поставленной критиком задачи! Но почему же, ссылаясь на Достоевского, В. Васильев не дает указания на то, откуда, из какой статьи, взята эта мысль? Это очень удобный приемиспользования классического наследия, но давайте посмотрим, насколько он оправдывает себя. Статья Достоевского, о которой вспомнил Васильев, хорошо известна – «Г. – бов и вопрос об искусстве». Допуская саму возможность казни поэта на площади во время «лиссабонского землетрясения», Достоевский там же пишет: «…поэта-то они б казнили, а через тридцать, через пятьдесят лет поставили бы ему на площади памятник за его удивительные стихи…»4.

Достоевский, в отличие от В. Васильева, вовсе не считал правильным предъявлять искусству какие бы то ни было требования извне. «…Желание, переходящее в требование, по-нашему, есть уже непонимание основных законов искусства и его главной сущности – свободы вдохновения. Это значит просто не признавать искусства как органического целого… А мы верим, что у искусства собственная, цельная, органическая жизнь и, следовательно, основные и неизменимые законы для этой жизни»5.

Так кто же прав – В. Васильев или Достоевский?

Не утруждая себя доказательствами и анализом конкретных текстов, В. Васильев произведения молодых авторов презрительно называет «изделиями» и в конце концов подводит итог тому, «что же это за изделия». Резюме критика опять-таки стоит того, чтобы процитировать его полностью:

«В области философии – субъективный идеализм (действительность есть сумма моих ощущений); в истории – энергетический биологизм (развитие жизни как смена чувственных влечений); в политике – космополитизм (реакционная буржуазная идеология, проповедующая безразличие к родине, своему народу и его национальной культуре); в этике – гедонизм в форме неограниченного эгоизма; в эстетике – снобизм, декаданс, «салонная культура» (стр. 241).

Прочитав этот длинный список отнюдь не «литературных» обвинений в адрес авторов, по сути, впервые вышедших к своему читателю, невольно думаешь: слава богу, что на дворе 1988 год, а не 38-й и не 48-й! Специалисту, знающему историю советской литературы этих периодов, слишком знакомыми покажутся и стиль, и метод критики В. Васильева.

«…Авторы «Круга», – пишет он, – под видом исканий молодых прозаиков и поэтов изготовляют в своей «мастерской» при Ленинградском отделении Союза писателей СССР изделия, которые не могут пользоваться спросом у нашего народа, и, следовательно, работают вхолостую, не оправдывая народного капитала, вложенного в дело…» (стр. 241). Вот так!

Читая эти и подобные рассуждения В. Васильева о народе, вдруг вспоминаешь злые слова одного из героев Юрия Казакова: есть критики, которые пишут о народе так, словно весь народ стоит у них за спиной и со всем соглашается… Книга В. Васильева названа кратко и внушительно – «Достоинство слова». Но почему-то понятие достоинства критик применяет лишь к разбираемым им авторам, вернее, к некоторым из них. Чрезмерно возвысить или чрезмерно унизить писателя – проще всего. Не лучше ли вовсе отказаться от чрезмерностей и подумать о том, что же наконец означает достоинство критики?

  1. Настолько «не свободны», добавим мы, что первая книга стихов Есенина называлась по имени религиозно-церковного «дня поминовения умерших» – «Радуница».[]
  2. А. Платонов, Размышления читателя, М, 1980, с. 132.[]
  3. »Круг», Литературно-художественный сборник., Л., 1985, с. 3.[]
  4. Ф. М. Достоевский, О русской литературе, М., 1987, с. 69.[]
  5. Ф. М. Достоевский, О русской литературе, с. 80.[]

Цитировать

Басинский, П. Достоинство критики / П. Басинский // Вопросы литературы. - 1988 - №9. - C. 244-249
Копировать