№9, 1988/Диалоги

Проза духовного опыта

В отличие от предыдущего автора я не рассматриваю роман Бориса Пастернака лишь как материал для собственных раздумий. Не то чтобы я ценил свои размышления ниже, чем ценит свои П. Горелов, – просто я в самом романе вижу художественное целое, значимое именно «сплошь, как живое и неделимое явление» и заслуживающее целостного же осмысления, а не вольного парения мыслью над его страницами по собственному выбору и произволу.

Сама история романа «Доктор Живаго» способна немало сказать о недавних и характерных страницах нашей общественной действительности. Роман создавался в послевоенные годы. Борис Пастернак писал его на гребне надежд. Как многие другие, он ожидал, что рожденный войной за Отечество народный, общественный подъем найдет себе продолжение в переменах государственной политики, отказе от массовых репрессий, от ограничения свободы и подавления личности. Это во многом объясняет то вольное дыхание, внутреннюю раскованность, с которыми написан роман. В 1956 году Пастернак предложил законченное им наконец произведение журналу «Новый мир», который редактировал тогда Константин Симонов, и одновременно издательству «Художественная литература». В те же дни романом заинтересовался итальянский издатель Дж. Фельтринелли, но Пастернак поставил условием, чтобы роман вышел в Италии лишь после того, как будет опубликован у нас в стране.

Между тем ожидаемых перемен после войны не произошло. До них по-настоящему не дошло и к тому времени, когда роман был закончен. Редакция «Нового мира» с негодованием отвергла его. В письме редколлегии автору, подписанном К. Симоновым, Б. Агаповым, А. Кривицким, Б. Лавреневым и К. Фединым, говорилось об «идейном отщепенстве, носителем которого является доктор Живаго», об «антинародном духе» романа. Гражданское да и художественное сознание названных – как и большинства других – писателей было совершенно неготово к восприятию «Доктора Живаго». Не стало публиковать роман, уже подготовленный было к печати, и издательство «Художественная литература». Так получилось, что книга русского писателя увидела свет не на родине, а за рубежом: Дж. Фельтринелли выпустил ее в конце 1957 года, не дождавшись советского издания. И все же это был тот случай, когда худо оказалось не без добра. Пример «Доктора Живаго» показал, что писателю не обязательно оставаться с заткнутым ртом, держать рукопись под спудом, «в столе», позволяя тем самым омертвлять художественный процесс, позволяя скрывать от людей неугодные верхам плоды творчества.

Увидев свет, «Доктор Живаго» получил быстрое и широкое признание почти во всем мире. Б. Пастернаку в октябре 1958 года была присуждена Нобелевская премия: «За выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и на традиционном поприще великой русской прозы», – говорилось в решении Нобелевского комитета. Но тут и разыгралась история, не принесшая нашей стране и литературе ничего, кроме лишнего срама. Свою роль в ней сыграло неуемное стремление Н. С. Хрущева вмешиваться во все без исключения вопросы и провокационные подсказки его идеологических советников. Но как показали события, дело было не только в верхах. Вскоре после известия о Нобелевской премии было инспирировано по давно известной схеме «общественное осуждение» автора «Доктора Живаго». В. Семичастный, бывший тогда секретарем ЦК ВЛКСМ, выступая в Лужниках, в самых развязных выражениях потребовал высылки Пастернака из страны. Кампанию против собрата по перу поддержали писатели. На своих собраниях 27 и 29 октября в Москве они исключили Пастернака из Союза писателей и просили лишить его советского гражданства. Это одна из самых позорных страниц в истории писательской организации. Уже наступали иные времена, не грозившие больше лагерями за независимое мнение. Но его-то у большинства художников слова и не оказалось. Чтобы вытоптать его, понадобились годы, и уж тем более нужны были новые годы, чтобы восстановить, вырастить его заново. Во всей отвратительной красе предстали последствия авторитарного режима для сознания общества, для совести тех, кто, казалось бы, должен был составлять его передовую часть. В писательских речах в октябре 1958 года звучала поразительная смесь конформистской покорности обстоятельствам с исступлением коллективной расправы над инакомыслящим. В эти дни запятнали себя, увы, многие. И их числе только что сформировавшаяся новая редколлегия «Нового мира» во главе с А. Твардовским, которая к обвинениям своих предшественников в адрес Пастернака присоединила еще и свои собственные, столь же огульные. А. Твардовского не извиняет в данном случае, что это была та его уступка социальной конъюнктуре, которую он больше никогда не повторил ни в «Новом мире», ни в творчестве. (Но и торжествовать, как это делает П. Горелов, тут тоже нет причин.) И уж совсем ничто не извиняет, скажем, М. Алигер, В. Инбер и А. Барто, огласивших на писательском собрании письмо правительству с просьбой выдворить Пастернака за рубеж и дружно поддержанных всем залом.

Пастернак был вынужден отказаться от Нобелевской премии:

Я пропал, как зверь в загоне.

Где-то люди, воля, свет,

А за мною шум погони,

Мне наружу ходу нет.

……………………………….

Что же сделал я за пакость,

Я убийца и злодей?

Я весь мир заставил плакать

Над красой земли моей.

Для полноты правды нужно добавить, что через три десятилетия писательская общественность опомнилась. 19 февраля 1987 года секретариат Союза писателей отменил решение об исключении Пастернака из СП СССР. Это была одна из побед гласности, хотя и не без привкуса горечи. А на следующий год «Новый мир» с романом «Доктор Живаго» вышел миллионным тиражом.

О своем содержании роман Пастернака словно предупреждает с первой же фразы: «Шли и шли и пели «Вечную память»…» И тут же мы читаем: «Кого хоронят?»… «Живаго».

Но ведь это фамилия героя, которому почти целиком посвящен роман. Так автор в первом же абзаце дает нам ключ ко всему, что произойдет в книге. Она действительно станет «Вечной памятью» своему герою и тому миру, к которому он принадлежал. На протяжении романа новые времена, разразившаяся в стране революция будут постепенно «хоронить» человека по имени Юрий Андреевич Живаго.

Такого рода ключ к изображаемому – сцены, диалоги, детали, фразы, которые перекликаются между собой, отзываются в дальнейшем тексте, поясняют его, – еще не раз будет даваться на страницах романа. Я начинаю с этого потому, что «Доктор Живаго» – не вполне обычная проза. Он не будет для многих легким и простым чтением. Прежде всего потому, что Пастернак возрождает взгляд на мир, в свое время решительно отвергнутый и широкому кругу современников не слишком понятный, – представления о ценности человеческого существования самого по себе. Но еще и потому, что роман не так прост по форме, каким представляется на первый взгляд. Казалось бы, Пастернак следует хорошо знакомой структуре традиционного реалистического романа. Перед нами развертывается жизненная история сравнительно небольшого круга лиц, нескольких семей, соединенных отношениями родства, любви, личной близости. Их судьбы оказываются прямо связаны с разворотом исторических событий, с крутыми сдвигами в судьбах всей страны. Внешне все выглядит так же, как в «Войне и мире» или, допустим, «Тихом Доне». Однако этот внешний облик обманчив. За ним кроется по сути модернистское (отнюдь не в бранном смысле), остросубъективное произведение, преломляющее жизнь по художественной, точнее, поэтической воле автора.

Далеко не каждый приемлет такую форму, и это его право. Многим, вероятно, будет недоставать в романе «толстовской» естественности повествования, могут восприниматься как помеха высокий уровень условности, искусственность многих речей, характеристик, ситуаций, стечений обстоятельств. Однако непосредственное, личное восприятие не может, не вправе заслонять для каждого незаурядность романа, его редкую художественную цельность и огромную содержательность – все то, что уже обеспечило «Доктору Живаго» место в мировой литературе и позволит ему по праву войти в литературу отечественную. Роман действительно сложно пересоздает действительность. Как бы мы к этому ни относились, такова его образная природа, таков, говоря пушкинскими словами, художественный закон, самим автором над собой установленный. И этому закону Пастернак следует безупречно, в чем цельность книги.

Содержание романа – это, в сущности, духовная история самого Бориса Пастернака, представленная, однако, как история жизни другого лица, доктора Юрия Андреевича Живаго.

При этом в несколько лет, прожитых доктором Живаго в разгар революции, Пастернак вмещает свой жизненный и духовный опыт за гораздо больший срок, чуть ли не за все послеоктябрьское время. В переживаниях, раздумьях, страданиях героя романа отразился очень широкий, протяженный во времени круг обстоятельств. Автор замечает об одной из подробностей, запечатлевшихся в памяти Юрия Живаго: «Может быть, так оно и было, а может быть, на тогдашние впечатления доктора наслоился опыт позднейших лет». Именно так и происходит в романе. Когда доктора Живаго, читавшего в 1921 году лекции на медицинских курсах в Юрятине, начинают обвинять в «идеализме, мистике… неошеллингианстве», то это, конечно, отзвук иных, более поздних времен, когда с середины 20-х годов действительно стали шириться гонения на гуманитарную интеллигенцию и любое выходящее за пределы политграмоты суждение клеймилось как идеализм и мистика. Или когда в те же месяцы 1921 года в том же Юрятине Юрий Живаго с Ларой со дня на день ждут почти неотвратимого ареста, в этом опять-таки выразился опыт иных лет – недоброй памяти 30-х годов.

Можно догадаться, почему Пастернак так невнимателен к временным координатам биографии своего героя, к обстоятельствам времени. Потому лишь, что ему важны не сами подробности этой биографии, не их точное время и место, а обретенный героем опыт. Ему важно не столько изобразить самую жизнь героя, сколько выразить его отношение к революции, его отношения с революцией. Как уже сказано, опыт Живаго передает опыт самого Пастернака, его отношения с созданной Октябрем действительностью. Именно здесь эпицентр романа. Это не психологическая проза, не живописное полотно, а повествование, построенное скорее по законам лирического самовыражения. Оно как бы разлито по роману, пронизывает текст, проникает в речи, раздумья, решения действующих лиц – не одного Живаго, но и других героев, от Лары до Гордона и Дудорова. Благодаря этому за беспощадной бурей истории, за гонимыми этой бурей судьбами предстает именно духовный опыт «страшных лет России».

Тут нужна одна оговорка. Когда речь идет о самовыражении, то дело не в самом только авторе, не просто в самом Борисе Пастернаке. Как ни незаурядна его личность, как ни много она в себя вместила, в романе выступает не просто она, не просто ее духовная история – в нем выступает независимая человеческая личность вообще в ее отношении с революцией, не утратившая ни «нравственного чутья», ни «веры в ценность собственного мнения», способная выстрадать, выразить именно «собственное мнение» о событиях, которые подавляют, гипнотизируют почти всех своим величием и беспощадностью. Это личность, которой было дано внутренне противостоять и их напору, и их гипнозу.

В этом, безусловно, художественный нерв романа, его эстетическая природа. Структуру книги определяет личное, субъективное начало, сильнейшая лирическая доминанта. Главную нагрузку несут не картины – картины событий, обстановки, душевной жизни, человеческих отношений и т. д., – а монологи. (Это не значит, что в романе нет таких картин или что они невыразительны: точные по рисунку картины органически входят в повествование – так же, как органичны они в лирике Пастернака. Но главную нагрузку несут не они.) Предмет изображения – не поступки действующих лиц и не психологический «разрез» их характеров, а их речи, продолжительные, постоянные, почти нескончаемые разговоры героев между собой и каждого героя с самим собой. Эти разговоры передаются не как живой диалог, непосредственный обмен репликами и суждениями, а именно как монологи, с которыми персонажи попеременно обращаются друг к другу. Герои говорят, в общем, одинаковым языком, не имеющим индивидуальной окраски.

Не меньшую роль играет в тексте и внутренний монолог. Он тоже строится не как живой поток сознания, а как законченная, внутренне и внешне организованная ораторская речь, часто с риторическими вопросами и фигурами. Монологическое слово почти непрерывно звучит в тексте. Даже многие узловые сюжетные эпизоды и полные смысла вставные истории преподносятся в виде чьего-то продолжительного рассказа, опять-таки в монологическом, субъективном пересказе, а не в авторском объективном изображении.

Личное, личностное, субъективное преобладает в повествовании. Это попытка создать эпос средствами скорее лирическими. Героев «Доктора Живаго» просто нет смысла сравнивать с известными образцами. Пьера Безухова или Наташу Ростову, Аксинью или Григория Мелехова мы воспринимаем в их физическом, зримом облике, видим, слышим, осязаем, ощущаем живую особенность их натур. Иначе с героями Пастернака. Они зримого облика не имеют; это образы, построенные из другого материала. Для Пастернака его герои, как сказано, это прежде всего носители духовного опыта и раскрываются именно в сфере духовной. Зримая плоть их характеров (да и вообще плоть реальности) интересует Пастернака гораздо меньше.

Отсюда более высокий, чем обычно в прозе, уровень условности. Он в романе Пастернака скорее таков, каким бывает в лирической поэзии. Текст просвечен как бы чисто поэтической символикой.

Так, особую роль в романе играют многозначительные знаки судьбы, полные внутреннего смысла совпадения. О героине романа Ларе говорится в одном месте, что она шествует по жизни в сопровождении различных знамений и стечений обстоятельств. Точно так же в сопровождении знамений и стечений обстоятельств «шествует», движется и само действие романа. В начале книги Юрий Живаго видит с улицы свечу, горящую за окном, за которым женщина его судьбы, тогда еще неведомая ему Лара, объясняется в этот момент с Пашей Антиповым. «…С этого, увиденного снаружи пламени… пошло в его жизни его предназначение», – напишет Пастернак. Годы спустя Лара оплакивает покойного Юрия в той же комнате, где когда-то «свеча горела на столе, свеча горела» и куда она попадает случайно, по неожиданному внутреннему побуждению. Такими совпадениями пронизано повествование, они случаются у Пастернака чаще, чем в «обычной жизни».

Цитировать

Воздвиженский, В. Проза духовного опыта / В. Воздвиженский // Вопросы литературы. - 1988 - №9. - C. 82-103
Копировать