Динамика мотивов как основа драматургии комедии Н. Гоголя «Ревизор»

«Ревизор» увенчал собой один из этапов творческих исканий Гоголя — его работу над драмой нового типа. В поисках новых источников комизма, а также построения драматического действия писатель стремился к отказу от существующей традиции. Ему не нравились такие распространенные жанры, как водевили и мелодрамы, не удовлетворяла его и высокая комедия. Писатель считал, что даже творения Мольера не могут служить образцом, поскольку не отвечают современным требованиям: действие в них разворачивается слишком неспешно. Подчеркивая несоответствие традиционных сюжетно-драматургических построений современным характерам, Гоголь взывает: «Ради Бога, дайте нам русских характеров, нас самих дайте нам, наших плутов, наших чудаков! На сцену их, на смех всем!»¹

Осуществляя такого рода преобразование комедии, Гоголь не только избрал новый предмет для изображения: жизненные ситуации — «анекдоты» и легко узнаваемые социально-психологические типы. Он должен был искать и новые принципы художественной организации своих пьес, их смысловых связей. Этот процесс был, по-видимому, весьма сложен. Косвенным свидетельством тому являются несколько незаконченных произведений: «Владимир третьей степени», затем «Женихи», переработанные несколько раз в течение трех лет, но так и не поставленные при жизни; историческая драма «Альфред». И только в «Ревизоре» новые принципы драматургии предстали во всем блеске.

Принципы эти опирались не на традиционный конфликт (или систему конфликтов), а на динамику мотивов. Именно они призваны были «держать» в процессе своих трансформаций все драматургическое целое пьесы, обеспечивая ее концептуально-смысловое единство и художественную «многослойность».

Данную концепцию в отношении «Женитьбы» предложила в своей монографии С. Синцова². Попытаемся проверить эту идею и на примере «Ревизора». Целью статьи станет не только выявление системы мотивов комедии и описание их динамического «ветвления», но и обнаружение смыслового «фона», определяемого динамикой мотивов. Это даст возможность обнаружить в комедии новые оттенки авторского замысла и способы его воплощения.

Проследим, как Гоголь формирует разнообразные «смысловые ряды» своей пьесы в первых двух явлениях, которые можно рассматривать как две экспозиции.

Первое, что делает создатель комедии, — практически сразу исчерпывает сюжетно-смысловые ожидания зрителя, связанные с названием. Все предполагаемые «разоблачения злоупотреблений» осуществляет городничий. В этом плане он самый осведомленный «ревизор», который изнутри знает все пороки чиновничьей жизни города. Ясно, что его ревизию не превзойдет никакой приезжий из Петербурга. Тем более что стесняться ему других персонажей не приходится: все о «грешках» друг друга осведомлены досконально.

Но в ревизии всезнающего городничего присутствует одна странность. Он не говорит о каких-то серьезных упущениях и злоупотреблениях (как будто их и вовсе нет!). Его заботит лишь одно: как убрать из вверенных ему заведений любые отличительные особенности, привнесенные туда человеком, его индивидуальностью. Это арапник на стене и взятки борзыми щенками — свидетельство любви судьи к охоте. Это грязь и неряшество в богоугодных заведениях, вопиющие о «свинстве» Земляники. Это ломающий стулья учитель, когда его рассказ доходит до Цезаря и Александра, — так, по-видимому, он потрясен и вдохновлен их подвигами.

Перечисление этих смехотворных и мелких, на первый взгляд, упущений выделяет главное в гоголевском замысле: ревизор не должен ничего узнать о человеке, его пристрастиях, интересах, особенностях характера. Скрыть это — важнейшая задача чиновников.

Но не только этот мотив формируется в первом явлении. С ним вместе возникает целый ряд других, таящих в себе потенциал образования новых смыслов.

Так, в знаменитой реплике городничего, открывающей комедию, есть странное слово: «пренеприятное». Возникнув в идеально выстроенной и в целом нейтральной фразе, «пренеприятное» создает некий эмоциональный «всплеск». В двойном значении приставок угадывается возможное проявление противоположных свойств ревизии: пре-, не-… Такое двойственное значение усилено одинаковыми вопросами Аммоса Федоровича и Артемия Филипповича «как ревизор?», «как ревизор?».

Городничий уточняет свое известие, помещая в один ряд слова «ревизор» и «инкогнито». Первое напоминает о чрезвычайной серьезности ситуации, второе отдает опереточным комизмом. Но в том же «инкогнито» есть и оттенок тайны, усиленный упомянутым городничим «секретным предписанием», соотносимым с государственными интересами, а отнюдь не с водевилем.

Сосуществование таинственно-угрожающего и в то же время смешного развито в рассказе городничего о приснившихся черных крысах. Здесь впервые отчетливо намечается двойственность образа ревизора, а также формируется возможность его невероятного переосмысления. Ассоциация крыс с ревизором настолько неожиданна и алогична, что просто «требует» пояснений. В ней неявно присутствуют противоречивые сочетания смешного, жуткого, бытового, мистического (потустороннего), мерзкого, фантасмагорического и все же не опасного («…пришли, понюхали — и пошли прочь»).

Но из широкого спектра ожиданий-возможностей реализуется только одна: вновь актуализируется прямое значение слова «ревизор». Оно возникает из письма Чмыхова, из зачитанного вслух фрагмента, в котором перечисляются «чиновник с предписанием», инкогнито, грешки… Но не исчезает и «отзвук» нереализованных смысловых возможностей, намеченных мотивом сна о двух крысах. Он как бы «реет» над будничным содержанием письма (ассоциация по смежности) благодаря приему несостоявшегося пояснения: городничий вспоминает о послании сразу вслед за рассказом о ночном кошмаре, как бы желая его растолковать: «…пришли, понюхали — и пошли прочь. Вот я вам прочту письмо, которое получил я от Андрея Ивановича Чмыхова…» В результате письмо подает своеобразный намек на разгадку образов двух крыс, подчеркивая в то же время таинственность ревизора.

Свое развитие мотив тайны-сна получает в реплике Аммоса Федоровича, который видит в обычном содержании письма нечто необыкновенное, заставляющее персонажей вновь «нанизывать» на ситуацию ревизора предположения, одно невероятнее другого: «Так уж, видно, судьба»; «…тонкая и больше политическая причина… Россия… да… хочет вести войну, и министерия-то, вот видите, и подослала чиновника, чтобы узнать, нет ли где измены». И вновь это невероятное предположение-возможность как бы «отсекается», отвергается в реплике городничего, возвращающего собрание к сугубо практическим вопросам: к необходимости подготовиться к проверке.

Беря на себя роль ревизора и тем самым вроде бы возвращая ситуации ее первоначальный смысл строгой проверки, городничий в то же время придает ей несколько неожиданный оттенок, связанный с бытовым содержанием письма Чмыхова, откуда были случайно «выхвачены» и семейная пара, и толщина Ивана Кирилловича, и его скрипка. Теперь, указывая на возможные непорядки, Сквозник-Дмухановский в первую очередь рекомендует уничтожить всякое проявление будничного, привычного, человеческого: слишком сильный запах табака в палатах, гусей и арапник в присутственных местах, винный дух от заседателя… Но в процессе рассуждений сам собой напрашивается вывод, что это неистребимо, что человек всегда привносит особенности своей личности в государственное дело (вспомнить хотя бы учителей, строящих рожи и ломающих стулья). А поскольку человек слаб и грешен, то упущения будут всегда, и наказание неизбежно. Поэтому тема социальной ревизии, как бы исчерпав себя, переходит в иную, «человеческую плоскость».

Городничий, продолжая «играть ревизора», уже требует не просто судью, а «Ляпкина-Тяпкина», не просто попечителя богоугодных заведений, а «Землянику». Их социальное положение воспринимается персонажем как продолжение их личной сути, неизбежно греховной в глазах начальства. И потому городничий запугивает подчиненных, словно родитель, заставший врасплох нашкодивших детей: «А, вы здесь, голубчики!» И вновь такая странная эмоциональная окраска не соответствует проведенной «ревизии»: «провинности» до смешного ничтожны, по-человечески понятны и могут быть прощены (любовь к пернатой живности, восхищение полководцами древности, страсть к охоте и т. п.).

Так постепенно первоначальное значение ревизии полностью переосмысливается. Гоголь намечает множество невероятных возможностей ее осуществления: явление «инкогнито» (комично-водевильное), сон о двух крысах (кошмар без страшной развязки), государственное расследование возможной «измены», «ревизия» неискоренимых человеческих слабостей, охватывающий чиновников детский страх наказания… И только одна из этих возможностей — социальная ревизия — почти целиком реализована городничим в самом начале пьесы.

Возникшие невероятные варианты осмысления ревизии получают развитие во второй экспозиции, в разговоре с почтмейстером. Первое его предположение напоминает самую нелепую гипотезу из предыдущего явления: приезд чиновника имеет тайную политическую подоплеку — угрозу войны. И далее нелепость следует за нелепостью. Испуганный городничий доверительно шепчет Ивану Кузьмичу о своих грешках, как бы предлагая ему «ревизовать» тяжесть проступков всезнающего городничего (мотив «отчета» перед подчиненным). Еще невероятнее выглядит просьба Антона Антоновича вскрывать письма предполагаемого ревизора, как бы установив над ним контроль-«ревизию» (еще один возможный мотив). Казалось бы, теперь бояться нечего, и Аммос Федорович предлагает вспомнить об охоте… Но принцип алогизма во второй экспозиции диктует отказ от здравомыслия: городничий, несмотря ни на что, продолжает бояться.

Почему? Рациональными причинами это теперь не объяснить. В его последней фразе («что вот отворится дверь — и шасть…») звучит отголосок того детского страха, который завершал первую экспозицию (опять «…инкогнито проклятое сидит в голове»). В «шасть», продолженном отточием-паузой, есть эмоциональная перекличка с необъяснимым ужасом, который был «свернут» и пока не реализован в описании сна-кошмара (ассоциации по сходству). Это «зависшее» предчувствие тайны (инкогнито) и пророческий сон о двух крысах находят неожиданное развитие в следующем эпизоде. Вместо крыс появляются Бобчинский и Добчинский и рассказывают о своих подозрениях, связанных с Хлестаковым (ревизором-инкогнито).

Во второй экспозиции пьесы (история с мнимым ревизором) формируются два будущих сквозных мотива, выбранных Гоголем из множества других:

1) реальность событий мнима, иллюзорна, на самом деле она сродни сну-кошмару;

2) обнаруживается это благодаря страху перед тайной инкогнито, неведомой угрозой, таящейся за этим странным и смешным словом (знак водевильности).

Выбрав из всего возможного спектра мотивов два — кошмар и инкогнито — Гоголь на их основе выстраивает всю драматургию пьесы. Почти каждый персонаж уподоблен крысе, «нюхающей» тайну (инкогнито) чужой души.

Начинается нераздельное движение двух сквозных смыслов, как уже было отмечено, с появления Бобчинского и Добчинского. Их рассказ очень похож на крысиную возню вокруг мнимого ревизора: персонажи, как бы отталкивая друг друга, хотят «понюхать» — ревизовать — Хлестакова, угадать его подлинную сущность не столько разумом, сколько интуитивно. Их главный аргумент — наблюдательность молодого человека, обследовавшего содержимое их тарелок (как бы понюхал), и собственный страх. Страх, словно пришедший из кошмара, вновь охватывает городничего, передается чиновникам и преображает Хлестакова в ревизора.

Но страх, кроме ужасных предчувствий, имеет и вполне реальный источник. Поскольку ревизор, возможно, живет в городе уже две недели, то он видел и знает все, любые приготовления бесполезны, отделить человеческое от социального уже не удастся. Тем самым вторая завязка-экспозиция как бы отвергает первоначальные прожекты городничего, предполагая хаотическое смешение социальных и собственно человеческих (греховных) мотивов поведения. Это сообщает мотиву сна-наваждения огромный потенциал вероятностного самодвижения, поскольку он оказывается способным интегрировать ряд других мотивов, вовлечь их «шлейфы» в свою динамику. Одновременно сон-кошмар придает обыденным событиям оттенок фантасмагории, где все противоречит «логике» жизни.

Страх имеет еще и третий источник — подвох, скрытый в слове «инкогнито». Только ревизор-инкогнито мог так неожиданно и таинственно появиться в городе, когда предполагалось, что он еще в дороге, только он мог две недели ничем себя не выдавать, только он мог возникнуть вот так, из самого будничного обеда в трактире, увидеть именно то, что так стремился скрыть городничий: отсутствие покровов на человеческих слабостях. Фигура инкогнито для чиновников подразумевает всеведение, возможность проникнуть везде, не будучи узнанным. Этим представлениям и отвечает молодой человек из трактира, отличающийся несколько необычным поведением: денег не платит и не съезжает, одет непривычно, выражение лица какое-то особенное… Так возникает еще один смысловой ряд пьесы: малейшее отклонение от привычного в жизни-наваждении может приобрести таинственность, иллюзию значительности… Таким образом, оттенок тайны объединяет все сквозные мотивы пьесы: сна-кошмара и инкогнито, а также связанных с ними мотивов ревизии, греховности, иллюзорности реальных событий, угрозы войны и измены, ревизии над ревизором и др.

1. Переписка Н. В. Гоголя. В 2 тт. Т. 1. М.: Художественная литература, 1988. С. 183. [↩]
2. Синцова С. В. Тайны мужского и женского в художественных интуициях Н. В. Гоголя. М.: Флинта; Наука, 2011. [↩]