Диалог с писателем

Публикация подготовлена при содействии Э. М. Полоцкой. – Ред

В 1962 году в литературе появилось новое имя – И. Грекова, автор рассказа «За проходной», напечатанного в «Новом мире». За ним последовали – в том же журнале – рассказ «Дамский мастер» (1963, N 11) и повесть «На испытаниях» (1967, N 7). И. Грекова сразу заняла заметное место в новомирской прозе, но ее имя долго было окружено некой таинственностью. В грековских произведениях явно просматривалась автобиографичность; ходили слухи, что за псевдонимом «И. Грекова» скрывается известный ученый, специалист в области точных наук, занятый секретной работой по созданию новейшей военной техники.

В том, что это действительно так, мы убедились, прочитав ее письмо от 24 октября 1976 года. Она писала: «<…> Мне почему-то неприятно Ваше ко мне обращение «Ирина Николаевна»<…> Когда-то мое сугубое «прятание» в недра псевдонима было оправданно (я смерть как боялась быть «раскрытой», и к этому были, поверьте, серьезные причины, связанные с моей работой). Псевдоним «И. Грекова» попросту происходит от буквы «игрек», а имя-отчество у меня вынудили в редакции «Сов. Россия», требуя их для выходных данных. В справочнике Союза писателей я уже давно (и без моего ведома) помещена под двойным наименованием: И. Грекова (Вентцель, Елена Сергеевна), так что никакого секрета мое истинное имя не представляет. В этом году я решительно отбросила всякие церемонии, связанные с «прятанием за псевдоним»<…> статья в «Вопросах философии»<…> была мной первоначально дана туда под именем Вентцель <…> они позвонили мне домой и попросили разрешения опубликовать ее под именем «Грековой»<…> Что же, в конце концов, не все ли равно? Грекова так Грекова, только непонятно, какое отношение имеет эта Грекова к прикладной математике? Уж не такое ли же, как Мариэтта Шагинян – к астрономии (помните, она писала: «Некоторые астрономы не признают теории Козырева, что касается меня, то я в нее верю!»). Потом, когда статья была уже набрана, они мне позвонили и спросили: «Как сообщить о вас в сведениях о наших авторах?» – и я им продиктовала буквально следующее: «И. Грекова, член Союза писателей, по профессии – научный работник в области прикладной математики» – и была спокойна. Что же я читаю в журнале? «И. Грекова, профессор, доктор технических наук, работает в Московском институте инженеров ж.-д. транспорта, член Союза писателей». Я просто осатанела! Ведь нет такого профессора, доктора наук! Позвонила, поскандалила – признают себя виновными, но… И тут я решила, когда речь будет идти о вопросах науки, прямо раскрывать псевдоним. Так я и сделала в последней своей командировке (только что вернулась из Львова, где проходил «круглый стол» по вопросу «Деловой человек нашего времени»). Отбрасываю решительно дурацкое имя-отчество «Ирина Николаевна» и Вас прошу отныне называть меня без церемонии «Еленой Сергеевной». С псевдонимами у меня вообще получается нескладно. Не так давно мне звонила какая-то чиновница из ВААПа и делала мне выговор за то, что у меня много имен, под которыми я печатаюсь: Вентцель, И. Грекова, наконец, «Ирина Грекова» (так меня именуют в Детгизе, где я тоже ухитряюсь печататься¹, а они инициалов не признают!). «Надо выбрать что-то одно, а то нам очень сложно решать вопросы авторского права!»»А Иегудиил Хламида?» – спросила я. «Это тоже ваш псевдоним?» – с ужасом воскликнула она. Я ее поспешила успокоить, что нет, но что писатели имеют право выбирать себе любые псевдонимы. Она осталась мною явно недовольна». Как же возникла наша переписка, которая продолжалась с 69-го по 84-й год?

Окончив Ленинградский университет, мы с 1951 года работали на кафедре русской и зарубежной литературы Даугавпилсского педагогического института (Латвия), а кафедра с 1965 года занималась исследованием вопросов сюжетосложения, проводила межвузовские семинары, издавала сборники статей и книги по этой теме: пять выпусков сборника «Вопросы сюжетосложения» (Рига, 1969, 1972, 1974, 1976, 1978), сборники «Сюжетосложение в русской литературе», «Сюжет и художественная система» (Даугавпилс, 1980, 1983), книги Л. С. Левитан и Л. М. Цилевича «Сюжет и идея» и Л. М. Цилевича «Сюжет чеховского рассказа» (Рига, 1973, 1976).

В первом выпуске сборника «Вопросы сюжетосложения» была помещена статья В. А. Фалькова и Л. М. Цилевича «Сюжет и композиция рассказа И. Грековой «Дамский мастер»». Мы послали сборник И. Грековой и вскоре получили ее письмо.

«Глубокоуважаемый Леонид Максович!

Сердечно благодарю Вас и Вашего соавтора² за присланную Вами книжку <…>

Я прочла всю книгу. Как не специалист в области литературной науки, не могу судить об уровне и новизне всех статей. Некоторые я читала с интересом. Общее замечание: стремления авторов к какой-то формализации литературных фактов (графики и т. п.) ³ для специалиста в области точных

наук представляются несколько наивными и натянутыми. Мы привыкли к тому, что такого рода картинки несут больше информации. Здесь же они выражают не более того, что можно описать просто словами («вербально»). Не уверена, может быть, я и ошибаюсь.

Естественно, больше всего в книге меня заинтересовала статья, посвященная небезызвестной мне И. Грековой. Заинтересовала тем более, что за последние два года это имя стало одиозным – не печатают не только саму И. Грекову, но отовсюду исключают любое не ругательное упоминание о ней. Не понимаю, куда смотрели редакторы Вашего сборника?

По поводу статьи. Многое в ней угадано верно, в самом деле – вернее, чем у Лакшина⁴. Виталий своему автору милее, чем этого хочет Лакшин. Очень порадовало меня то, что Вы укусили Бровмана⁵, который одно время очень активно меня поносил, но, почему – непонятно, совсем молчал, когда меня разделывали за последнюю повесть⁶.

Очень меня порадовало то, что Вы пишете о развязке: «Из всех возможных вариантов она избрала наиболее правдивый, социально характерный». Как правило, даже друзья на меня нападали именно за конец рассказа. Многим он казался слишком благонамеренным, казенно-оптимистичным, уходит, мол, парень на завод, так и нужно, и счастливого ему пути! Вы из всех критиков первые обратили внимание на то, что «счастливого пути» – не обобщение, не резюме, а «формула вежливости». От себя прибавлю, что эта формула в данном случае прикрывает трагедию, и не только Виталия, но и многих других, одаренных, не могущих проявить себя в царстве «вала». Это я попыталась выразить одним штрихом – а именно когда героиня, отойдя от телефона, «разглядывает свои ладони». Видимо, я переоценила тонкость своих читателей – большинство увидело в конце только казенное благополучие, которого там нет и следа. Интересно, что даже в редакции журнала, где печатался рассказ, – а Вы знаете, что эта редакция – не из самых тупых, – даже там были, в общем, смущены и недовольны концом, считая его слишком уж в лоб казенным. Они меня просили «еще раз подумать над концом». Нельзя ли кончить как-нибудь иначе? Я ответила: «Виталий написан с живого человека, и в жизни конец был именно такой – он ушел на завод, учеником слесаря. Но это был не совсем «окончательный конец», дальше было еще кое-что. Хотите, я вам напишу другой конец, продолженный, как это и было в жизни?» – «Очень хотим», – ответили они (разумеется, по принципу «правду, одну правду и ничего, кроме правды»). – «Извольте, – сказала я, – в жизни было вот как. Виталий (точнее, его прообраз) действительно ушел на завод, но через полгода вернулся в парикмахерскую. Оказалось, что на заводе мастер брал с него взятки. Хотите такой конец?» – «Боже упаси, – ответили правдолюбцы, – уж лучше все пусть остается как было». И вот, рассказ появился со своим теперешним концом – очень казенным, если смотреть вполглаза, и очень трагичным, если смотреть глубже. Вы посмотрели глубже, и за это автор Вам очень благодарен.

С чем я не вполне согласна в Вашей статье – так это с Вашим суждением о сыновьях – они в Вашей трактовке просто бездельники, балбесы, их поведение кажется Вам просто шутовством, и Вы не заметили, какая любовь друг к другу связывает их всех троих – мать и сыновей, какое это счастье. Помню, на одной читательской конференции какой-то болван выступал и поносил сыновей Марьи Владимировны – как, мол, они смеют так обращаться с матерью? И после него выступил другой читатель. Он сказал: нет, мне в рассказе больше всего как раз понравились отношения матери и сыновей. И затем, обращаясь прямо ко мне, спросил: «У вас, простите, тоже двое сыновей?» – «Двое», – ответила я, умолчав о том, что у меня еще и дочь. – «И, простите, ваши отношения с сыновьями такие, как в рассказе? Это с натуры списано?» – «Да, примерно…» – «Тогда я вам завидую от всей души», – сказал он.

Вы в своей статье судите о мальчиках не так уж осудительно, как первый выступавший, но так же, как и он, не замечаете счастья и необыкновенности в отношениях всей троицы, а это есть в рассказе и входило в замысел автора.

График на стр. 64 мне, как я уже говорила, представляется наивным и не несущим информации. Что в нем сказано, кроме того, что нечто – неизвестно что? – достигает максимума где-то возле 13-й главы. Это с тем же успехом можно было бы выразить словами, и даже лучше, потому что словами Вам бы не удалось избегнуть уточнения того, что именно откладывается по оси ординат? Простите за откровенность – мне такие графики и формулы, заимствованные из области точных наук, но не снабженные даже упоминанием о том, какие именно величины рассматриваются, – кажутся лишними. Чувство вроде того, как, помните, в «Анне Карениной» испытывал художник, глядя на дилетантские упражнения Вронского. Как будто при влюбленном кто-то, сделавший себе резиновую куклу, ласкает и целует ее так, как влюбленный – свою возлюбленную. Боюсь, что неточно, но что-то в этом роде, рассказываю по памяти. Так вот, для меня формулы и графики – это, в каком-то смысле, «возлюбленная», и я очень не люблю, когда чуждые этому миру люди начинают чему-то в этом роде подражать. Не люблю псевдонаучную терминологию, которую поверхностно усваивают и употребляют некоторые литераторы. Не люблю, когда, например, «энтузиазм умножается на идейность», какое-нибудь качество «возводится в квадрат» и т. п. Но это – только реакция на все подобные фокусы со стороны специалиста в области точных наук (и я в этом отношении не одинока). Что касается самих гуманитариев, то они часто испытывают при виде формул и графиков какое-то чувство сладострастия, слышат какие-то обертоны, которые нам, специалистам, уже не слышны.

Простите за прямоту и, может быть, резкость, с которой я отзываюсь о манере писать и иллюстрировать, весьма характерной для всего сборника. Это не отменяет того, что Ваша статья в целом (за исключением графика) очень мне понравилась и показалась верно задуманной и хорошо осуществленной.

<…> Читали ли Вы 9-й номер журнала «Дружба народов»? Если нет, непременно прочтите – там есть интересные путевые заметки Андрея Битова. Не без нарциссизма, но местами – очень свежо и интересное..>

Простите еще раз за всякую откровенность, я <…> расписалась уже сверх всякого приличия. Это многописание – отклик на Вашу статью о незадачливом писателе И. Грековой, которого краткая карьера представляется мне сейчас как бы в дымке прошедшего (меня не печатают и вряд ли будут печатать). Не могу сказать, чтобы для меня это было очень важно и грустно – есть свое дело, где формулы и графики несут подлинную информацию и где можно писать все то и именно то, что думаешь. Еще раз спасибо за Ваше письмо, статью и книгу. Желаю Вам и Вашему соавтору всего самого хорошего!

И. Грекова.

14 декабря 1969 года».

В первом же письме И. Грековой появились темы, к которым она затем постоянно обращалась. Прежде всего – рассказ о ее произведениях, их прообразах и просюжетах, об их литературной судьбе, как правило, весьма нелегкой. Далее – ее оценки произведений писателей, современников и классиков; особенно часто она писала о Чехове. Наконец – ее размышления о том, как читать и анализировать литературные произведения, о методологии современного литературоведения.

Проявились в письме и особенности эпистолярного стиля И. Грековой, а тем самым («стиль – это человек») – свойства ее личности. Так, часто употребляемое словцо кстати, знаменуя богатство ассоциаций, передает момент возникновения мысли, обращения к новому этапу эпистолярного сюжета; обстоятельно аргументированные утверждения завершаются, как правило, оговоркой: «Впрочем, может быть, я и ошибаюсь» – свидетельством толерантности, деликатности автора.

В 1973 году в рижском издательстве «Звайгзне» вышла наша книга «Сюжет и идея». В ее 5-й главе – «Сюжет и проблема новаторства» – шла речь о произведениях, герой которых – коллектив. Раздел этой главы, в котором рассматривался рассказ И. Грековой «За проходной», был озаглавлен цитатой из этого рассказа: «Коллектив, если он человек…». За год до выхода книги мы послали рукопись этого раздела автору рассказа. В рукописи текст рассказа сопоставлялся с текстом пьесы А. Галича и И. Грековой «Будни и праздники» (премьера спектакля в Московском Художественном театре состоялась 14 сентября 1967 года; спектакль был снят с репертуара). В издательстве при подготовке рукописи к печати упоминания о пьесе были сняты – после отъезда Галича за рубеж.

В. письме от 3 июня 1972 года И. Грекова писала:

«Прочла <…> с интересом статью про И. Грекову. Ей-богу, никогда не думала, что по поводу моего довольно незатейливого рассказа «За проходной» можно высказать столько соображений! Читаю, как будто речь идет о ком-то другом… Тем не менее приятно. Возражений никаких не имею. Разве только то, что автор статьи слишком уж решительно отождествляет автора-рассказчика с Женькой-лириком. И, кроме того, зря Вы обосновываете, что в последней решительной сцене присутствуют не все, – это сделано просто для того, чтобы не было тоски перечисления. Вокруг приемника стоят все, и именно все, без исключения, сотрудники лаборатории, кроме Чифа, который «всегда особняком». Кстати, о Чифе. Он именно загадочен – для всех, в том числе и для автора. Может быть, ближе всех к его пониманию подошел, как это ни парадоксально, глупый корреспондент, когда он заметил, что перед ним сидит «очень немолодой, очень несчастливый человек», – не помню, как там это сформулировано, «цитирую по памяти». И корреспондент, в сущности, не глуп. Он кое-что видит и понимает, но это заслонено от него правшами, как надо писать <…> Зря Вы не обратили внимания на фразу, ключевую для корреспондента: «он танцевал». Кстати, во МХАТе эта сцена была обыграна именно так – на вихревом, головокружительном танце, который прерывался выкриками стандартных фраз. Вообще, мне непонятно – видели ли Вы постановку? Потому что, если бы видели, Вы не назвали бы ее «инсценировкой» рассказа «За проходной», – там сохранены от рассказа главные герои и кое-какие сюжетные связи, но введено очень много нового, например, на сцене Мегатонна защищает диссертацию с плакатами, вопросами, отзывами оппонентов, голосованием и прочими атрибутами настоящей защиты. Поставлено это было, по-моему, артистически. И мне жаль этот убитый спектакль, как живого человека. Но… Он был снят после истории с моим соавтором. Кстати, вряд ли Вам пропустят ссылку на инсценировку. И вообще, мое, например, имя вряд ли может способствовать тому, чтобы Ваша статья увидела свет. Впрочем, не знаю. Категорического указания о том, чтобы обо мне не писать ничего, кроме хулы, кажется, не было. Отношение ко мне определяется полным фактическим умалчиванием и совершенной невозможностью что бы то ни было напечатать, – но последнее ведь явно не приписывается каким-то «указаниям»<…> В общем, можно считать, что из числа действующих писателей я фактически выбыла. Меня это не слишком огорчает, потому что у меня есть другой род деятельности. В этом году выходит из печати моя большая монография «Исследование операций» (35 печ. л.), и, ей-богу, у меня есть чем заняться».

Получив нашу книгу «Сюжет и идея», Елена Сергеевна писала 6 ноября 1973 года: «Естественно, с особым интересом я читала главу, которая относится к писательнице И. Грековой. Удивляюсь, как Вам ее не вычеркнули (упоминание об этом писателе считается с некоторых пор одиозным) <…> Правильна ли Ваша концепция – сказать не могу. У меня при написании этой вещи – да и всех остальных! – вовсе не было никакого замысла. Это у меня происходит так: под влиянием жизненных впечатлений образуется некий внутренний шум, который, шумя-шумя, постепенно кристаллизуется, из него выделяются некие формы – картины, разговоры, людские лица, людские отношения… И все эти формы, однажды выделившись из шума, становятся, если можно так сказать, «императивными». Повлиять на них, изменить их я уже не могу. Никогда не могу сказать, почему пишу так или иначе, но безошибочно чувствую: так надо. Потому так и сопротивляюсь любому редактированию: мои герои сами себя редактируют, свои характеры, слова и судьбу – переделать я в них ничего не могу. Если, путем долгих измывательств, меня все же вынудят на кой-какие переделки, то изувеченное таким образом произведение становится мне ненавистно – зачастую я не могу его прочесть напечатанным, как случилось, скажем, с повестью «Маленький Гарусов» ⁷. Последние полтора года я пытаюсь напечатать новую свою повесть под названием «Вдовий пароход» – и безуспешно. Несколько журналов совсем было ее «взяли», но, как только заходила речь о «переработке», я говорила «этого я не могу», брала под мышку свое детище и уходила, даже с чувством облегчения – слава Богу, не придется резать, кромсать по живому. Конечно, если бы я жила на литературные гонорары, я была бы сговорчивее…

В Вашем разборе моего рассказа «За проходной» было для меня много интересного. Все это – возможно как трактовка авторского замысла, если бы он существовал (его попросту не было…). Против одного только в Вашем разборе я должна возразить: Вы слишком вообще «осерьезнили» автора и произведение. В моей повести много так называемого «трёпа», очень характерного как раз для таких закрытых учреждений, где живут замкнуто и одержимо, варятся в собственном соку и привыкли понимать друг друга с полуслова, а то и без слов. Женька-лирик с его стихами (стихи-то слабые!) – мишень для иронии, и вовсе незачем считать эти стихи какой-то «кульминацией». Автор, как и сотрудники, относится к ним иронически. Что-то в этих стихах все же есть, как и отмечает Зинка при обсуждении. Некий эмбрион художественности. Когда Женька научится писать по-настоящему, он таких стихов уже не создаст, и слава Богу, что не создаст, но и жаль немножко, как всегда жаль дилетанта, умершего в художнике».

Повесть И.

1. В издательстве «Детская литература» вышли две книжки Ирины Грековой – «Сережка у окна» (стихи для самых маленьких) и «Аня и Маня» (повесть для дошкольников – проза со стихами).[↩]
2. В. А. Фальков – в 1962 – 1967 годах студент-заочник Даугавпилсского пединститута, бригадир-монтажник, инженер-конструктор, преподаватель. С 1982 года – психолог, окончил курсы по медицинской психологии и психотерапии в Ленинградском и Харьковском НИИ неврологии и психиатрии, Всесоюзную школу при Наркологическом центре им. Довженко. Занимается индивидуальной медицинской практикой (наркология, психотерапия, кодирование). Председатель секции невербальной суггестии Ассоциации нетрадиционной медицины Латвии.[↩]
3. Графики на с. 21 и 26 (в статье Л. С. Левитан «О некоторых соотношениях фабулы, сюжета и композиции») и на с. 64 (в статье о «Дамском мастере») могли, как нам казалось, помочь читателю наглядно представить, в чем состоит различие между сюжетом и фабулой. В ответном письме И. Грековой (10 февраля 1970 года) мы писали: «Наш педагогический опыт убеждает, что как учебное средство <…> графики себя <…> оправдывают. Они помогают студентам видеть и понимать, что анализ литературного произведения – это не общие слова и субъективистские рассуждения, а система доказательств <…> Но графики помогают не только студентам, но и нам самим <…> Да, это, если хотите, «тоска по искусствометрии», как писал недавно Б. Рунин в «Вопросах литературы», стремление к точности литературоведческого анализа. Вы нас справедливо упрекаете в дилетантстве <…> мы не владеем культурой математического мышления. Но нам более всего ненавистно дилетантство другого рода <…> вульгарно-социологическое и эмоционально-субъективистское…»[↩]
4. О «Дамском мастере» В. Я. Лакшин писал в статье «Писатель, читатель, критик» («Новый мир», 1965, N 4).[↩]
5. Авторы полемизировали со статьей Г. Бровмана «Нравственные критерии и художественная концепция» («Литературная Россия», 4 сентября 1964 года) – см.: «Литература и современность», сб. 6, М., 1966. См. также: Г. Бровман, Плоское бытописательство и его адвокат. – «Наш современник», 1965, N 9.[↩]
6. Повесть «На испытаниях». Через много лет, говоря о ее судьбе, И. Грекова напишет: «После появления повести «На испытаниях» я прочла о ней более 20 ругательных статей и еще о ряде таких статей услышала» («По-настоящему писать о настоящем». – «Московские новости», 14 июня 1987 года).[↩]
7. »Звезда», 1970, N 9. [↩]