Дело чтения. Памяти филолога

Статья подготовлена при финансовой поддержке РГНФ, проект 16-03-00687а: «Герменевтика классическая и современная: ретроспективы и перспективы».

Ушел из жизни Сергей Георгиевич Бочаров (1929-2017) — историк литературы, критик, филолог, один из последних больших исследователей русской словесности старшего поколения. О нем стоит вспомнить и напомнить в «Вопросах литературы», где он активно сотрудничал на протяжении полувека и был членом редколлегии. Напомнить не только потому, что человека больше нет, но и для того, чтобы удержать в памяти и, возможно, передать другим, новым что-то такое, что, конечно, воплотилось и осталось «в текстах», но о чем надо бы сказать какими-то не общими словами.

Ведь проблема текста, строго говоря, не в тексте самом по себе, но скорее в трудноуловимом, хрупком измерении чтения, в способности читателя-исследователя осветить и передать наименее познаваемое и передаваемое в тексте — то, что относится к смыслу, но превышает его понятие. (Художественное произведение, писал создатель современной герменевтики Г.-Г. Гадамер в своей философской автобиографии, «не уступает истину понятию» [Гадамер: 10].) С. Бочарову было дано затрагивать и переводить на общезначимо-общепонятный язык вот это почти непередаваемое, непереводимое, но, как правило, переживаемое и уловляемое нами при чтении, в процессе восприятия истины текста. На церемонии вручения С. Г. премии Солженицына (2007) Д. Бак остроумно назвал эту редкую способность «литературовидением» Бочарова [Бак: 41]. Попробуем, вспоминая его сейчас, понять именно это качество как творческий импульс и методологический принцип, как дело чтения, то есть всякий раз возобновляемое усилие и лично вырабатываемое умение-искусство, которому нельзя научить, но можно учиться.

Прямо через текст

У С. Бочарова есть поздняя (2007) статья «Достоевский — гениальный читатель» [Бочаров 2014: 106-114] — название заимствовано у высоко ценимого им А. Бема [Бем]. Статья С. Г. не только о Достоевском и не только о Пушкине, у которых, действительно, как ни у кого из великих русских писателей, чтение вызывало творческий импульс. Для С. Бочарова, как для всякого филолога, чтение, разумеется, составляло первичное обязательное условие работы; но в его случае, как можно заметить, оно было чем-то бóльшим — критерием подлинности, чистой практикой исповедания веры филолога в по-прежнему не исчерпанный, неисчерпаемый потенциал национальной литературы от Пушкина и Гоголя до Платонова и Битова. Вот почему, надо думать, он не только читал и писал, но и периодически перечитывал любимых и лучших писателей, а свои исследования о них — дополнял и переписывал.

Раскроем первую, не раз переиздававшуюся книжечку С. Бочарова о «Войне и мире» Л. Толстого (1963) и прочитаем:

Мы раскрываем «Войну и мир» и смотрим знакомый текст. Может быть, минуя предварительные «общие слова», попытаться прямо через текст войти в мир сцеплений романа Толстого? Может быть, та или эта страница, тот или другой эпизод вернее и непосредственнее введут нас в книгу, во внутреннюю связь ее, чем предварительные общие рассуждения? [Бочаров. Роман... 6]

Прямо через текст — вот, похоже, исходный мотив и принцип, которые останутся у С. Г. неизменными на протяжении всего завидно многолетнего творческого пути. Но что значит это «прямо через текст»?

У Ю. Тынянова в его автобиографии читаем: «Я стал изучать Грибоедова — и испугался, как его не понимают и как не похоже все, что написано Грибоедовым, на все, что написано о нем историками литературы» [Тынянов: 19]. Здесь зафиксирован довольно обычный разрыв между автором и тем, что о нем говорят и пишут, между текстом и прочтениями его — разрыв, который обнаруживается при свежем и «пристальном» чтении (как художественной, так и научно-философской литературы), особенно на перепадах эпох, как скажет С. Бочаров в поминальной статье «Аверинцев в нашей истории» (2004). Да ведь и сам С. Г., не стоит забывать, начинал во время одного из таких по-русски крутых исторических перепадов-переломов, о чем и сам писал впоследствии.

«Прямо через текст войти в мир сцеплений» — это значит аналитически разомкнуть и развернуть (не разрывая) «внутреннюю связь» произведения, не отдавая его плотную говорящую фактичность на откуп тому, что можно назвать навыком опережающего или завершающего обобщения («предварительные общие рассуждения», «общие слова» и т. п.). Такие обобщения сплошь и рядом как бы перепрыгивают, или обходят, или игнорируют образно-смысловую реальность текста, обедняя его содержание, которое при чтении мы, как правило, воспринимаем «вернее и непосредственнее».

Почти через полвека после работы о «Войне и мире», в статье «В семантическом фараоне текста» (о «Пиковой даме» Пушкина) (2011) С. Г., опираясь на этимологию слова «текст» (textus — ткань, плетение), будет отстаивать тот же самый подход к литературному тексту, но, пожалуй, еще жестче: «Можно именно ткань читать, ее осязать и словно ощупывать, как реальную материальную ткань» [Бочаров. Генетическая... 66].

Здесь уместно отметить вот что: нормальная и здравая, вообще говоря, филологическая идиосинкразия в отношении почти всегда идеализирующих предмет отвлеченных понятий о нем никогда не приводила С. Бочарова к отталкиванию от идеально-смысловой стороны слова и текста, от того, что он называл миром мысли, — не вела к искусственному, умышленному, обезмысливающему замыканию в текст. Такое замыкание, еще со времен футуристической эстетики и формалистической поэтики, позволяло и позволяет, в особенности лингвистически ориентированному литературоведению, некритически соединять самый крутой позитивизм с откровенной или скрытой квазиметафизикой («поэзией грамматики и грамматикой поэзии»). «Мы — смысловики!» — этот девиз О. Мандельштама С. Бочаров мог бы отнести к собственному филологическому методу.

Особая магия, которая исходит от бочаровского ощупывания-осмысливания, казалось бы, давно всем известных произведений, происходит, вероятно, от прямо через текст вскрываемой «вплетенности» мысли в образ и слово автора текста; это и дает эффект «размыкания», так сказать, материально-словесной ткани в мир мысли и смысла, имманентный тексту. В рецензии (2009) на книгу Синявского-Терца о Гоголе С. Г. подчеркнет как особое достоинство рецензируемого сочинения россыпь подробностей [Бочаров. Генетическая... 85], не уступающих свою истину обобщающему их понятию; и в его собственных исследованиях-прочтениях «россыпь подробностей» предмета не рассыпается, но скорее «сцепляется», — это и позволяет увидеть и пережить тот или иной знакомый текст или фрагмент текста как нечто прежде не увиденное, не воспринятое, не прочитанное.

Здесь дело обстоит примерно так же, как в самóм историческом опыте мира жизни и мысли. Гуманитарные науки и философия открывают, как правило, не вообще что-то новое, прежде не бывшее, а, напротив, то, что было и раньше или даже было всегда, но вот здесь и теперь, в современном опыте сознания, как бы вдруг открылось при чтении (или перечитывании). В цитированном исследовании о «Войне и мире» автор с самого начала утверждает: «Книги характеризуются тем, как они живут в читательском восприятии» [Бочаров. Роман... 19].

«Дело чтения» С. Бочарова явным образом заключалось в том, чтобы утвердить и расширить правду и оправданность читательского восприятия в истории литературы и литературной критики, — ход мысли, который выводит гуманитарно-филологическое мышление — прямо через текст — за пределы как субъективистски понятого сознания, так и позитивистски понятых «литературного факта» и «литературного ряда».

Ситуация как задача

Установка «прямо через текст» позволила С. Бочарову уже в первой книге сделать, можно сказать, научно-инонаучное открытие, определившее направление его исследований. Молодому литературоведу удалось вскрыть в самих, по-толстовски, «сцеплениях» «Войны и мира» принципиальную и сквозную авторскую мысль, раскрывающуюся не в отвлеченной «мысли», «идее» или «концепции», а в том, что он определил как фундаментальную ситуацию огромного романа. Эта образно-смысловая ситуация возникает не в обычных, а скорее в экстремальных обстоятельствах (война 1812 года, но не только война), когда как бы вдруг складываются

новые отношения между людьми, на совершенно иной основе, чем прежде, невозможной до этой войны, да и после нее, но такие отношения, которые должны были бы быть всегда, — «общая жизнь», человеческое единство во имя простой и ясной, не разделяющей разных людей, но связующей их задачи [Бочаров. Роман… 17].

Речь идет о таких новых отношениях между людьми, которые чаще возникают на войне, а не в мирной жизни, но должны бы быть во время «мира», то есть в обычных, повседневных условиях. Иначе говоря, в мирной жизни эти отношения для самих людей не стихийная данность, а «задача».

Ситуация как задача — этим был вскрыт не только важнейший структурный элемент великого романа; само это открытие, рискнем предположить, оборачивалось для С. Бочарова тоже задачей, как-то сросшейся по жизни с его научным и человеческим обликом, с местом и временем его общественно-исторической и персональной ситуации.

Человеческое единство уже не как «литературные мечтания» только, не традиционная «община» или «общее дело»: все подобного рода идеалы XIX столетия, что ни говори, необратимо и безвозвратно реализовались в советский век и, реализовавшись, обернулись жестоким отрезвлением от идеалов как «утопий». Для начинавшего филолога Бочарова, застигнутого историей своей родины на потрясшем современников перепаде-переходе эпох от 50-х к 60-м годам XX столетия, для поколения, как сказано в статье о М. Бахтине «Событие бытия» (1995), «только что вышедшего из ХХ съезда и своей комсомольско-марксистской невинности» [Бочаров 1999: 504], — идеал единения людей, такой традиционный, такой «русский» и «советский», требовал теперь совершенно нового понимания-прочтения — и это для того, чтобы продолжать следовать идеалу, но уже не в идеале внешнем, а «в реале» внутреннем.

На этом пути, надо думать, постепенно образовалась особая позиция С. Бочарова в отечественном литературоведении — «позиция чтения», совсем не похожая на то, что на языке дореволюционной, а потом и советской интеллигенции называлось «позицией». В этом контексте прочитывается мысль С. Г., высказанная в его поминальном слове о Г. Гачеве (2011):

Ведь все мы чем-то интересным занимались, а ограничения были внутренними, причем не политические и идеологические, а профессиональные [Бочаров 2011: 160].

Профессиональная внутренняя «задача», ставшая делом жизни и чтения С. Бочарова, похоже, заключалась в том, чтобы снова и по-новому прочитать традицию с исторического места своей современности — «прочитать еще раз в одиночестве и возможно более внутренним способом оригинальный текст индивидуальных отношений экзистенции, все тот же старый, знакомый текст, переданный нам от прадедов» [Кьеркегор: 676]: знаменитый герменевтический финал главного философского произведения С. Кьеркегора, при всех различиях, довольно точно, как кажется, передает «пафос» пожизненной задачи, которую поставил перед самим собою совсем не склонный к пафосу филолог С. Бочаров.

Фон и лицо

Позиция чтения С. Бочарова — «прямо через текст», вообще говоря, не была чем-то совершенно новым на фоне 1960-х годов и позднее ни у нас, ни тем более на Западе. В гуманитарных науках и в некоторых направлениях философии на упомянутом «перепаде эпох» начался новый (после 1920-х годов), фронтальный поворот, поставивший в центр литературных исследований и теоретических дискуссий проблемы «текста», «читателя», «чтения», «поэтики» и т. п. Очередная волна европейской самокритики идеализма и утопизма имела в позднесоветские десятилетия свои особые резоны и нюансы, почти не зависимые от западных веяний. Только на этом общем фоне можно разглядеть и оценить индивидуальные отличия методологической позиции С.