«…Делать, делать дело – всю жизнь и постоянно» (Из записных книжек разных лет). Публикация В. С. Адамович и Н. А. Шувагиной-Адамович

В белорусском журнале «Неман» (1997, N 1, 7; 1998, N 1, 11 – 12) опубликованы дневники и записные книжки разных лет Алеся Адамовича. «Вопросы литературы», делая исключение из своих правил – не перепечатывать «чужие» материалы, решил представить некоторые записи и заметки писателя. Тому есть серьезные причины. Белорусский журнал практически недоступен в России (точно так же, как российские издания в Белоруссии). А творческая лаборатория талантливого писателя, чьи произведения прокладывали новые пути в освоении трагических событий Великой Отечественной войны, проницательного и свободомыслящего критика и литературоведа, общественного деятеля, заслужившего уважение современников отважной и бескомпромиссной борьбой с тоталитаризмом и милитаризмом, с угрозой ядерной войны, с последствиями Чернобыля, несомненно, привлечет внимание наших читателей. Алесь Адамович так много сделал и для литературы, и вообще для потепления общественного и нравственного климата в стране, что многие и многим ему обязаны, в долгу перед его памятью. В том числе «Вопросы литературы» – он был давним и безотказным нашим автором. И перепечатывая его записные книжки и дневники, мы, кроме всего прочего, хотим оплатить свою часть этого долга.

Попав в знакомую по войне местность, он испытывал чувство человека, смотрящего при дневном свете на местность, где блуждал ночью.

Почему не на фронте?

А кто родину любить будет.

У меня особый склад ума. При чтении он обращается гл[авным] об[разом] к самому сложному и запутанному, грубо говоря, по тому же закону, что и взрывчатка стремится во взрыве в сторону твердого. Напр[имер], в «Капитале», когда сравнишь свой конспект с чужим. Или у Достоевского даже: в памяти застревают такие афоризмы, как «голая правда – несправедливость» и т. д.

В этом много хорошего, но и плохого не меньше.

Новое проклятие: чтоб тебе до старости на карточке жить (хлебной).

После свадьбы у нее появилась улыбка человека, что-то понявшего, узнавшего и стыдящегося при этом и того, что он знает, и прошлого своего незнания.

Записывает впечатления, полученные в кино, театре и т. д., дабы вполне использовать деньги, что уплатил за билет (хочет надолго сохранить купленное).

Немец «забавляется» беспомощностью людей перед расправой. Подходит к первому в очереди военнопленному:

– Почему ты первый? Стреляет. Потом к последнему:

– Почему ты последний?

Тоже убивает. Но каждый день первый и последний снова есть.

Немец имеет право грабить, но лишь столько, чтобы при встрече с офицером мог честь отдать.

И против этого ограничения Геринг возражал (6 авг. 1942 г. на совещании немецких рейхскомиссаров).

Из секретной директивы верховного командования от 7 окт. 1941 г.:

«Фюрер снова решил, что капитуляция Ленинграда, а позже Москвы не должна быть принята даже в том случае, если она была бы предложена противником».

…Превратить в развалины, а уцелевшее население должно быть обращено в бегство в Сибирь.

Были созданы в Смоленске «зондеркоманды Москвы» для уничтожения москвичей.

Трагедия Рудина и Лизы – это всего лишь внешнее проявление траг[едии] рус[ского] общ[ества], которое могло мыслить о новом и по-новому, но делать так не имело возможности и сил. По известным причинам и как художник спроецировал траг[едию] общества в личную драму.

Россию по ногам связывал Кавказ, а по рукам – Польша.

Капитализм приносил интересы масс в жертву интересам личности («сильной»), через революцию массы освобождаются от этой несправедливости и… подчиняют личность общему, подавляют ее. Коммунизм примиряет их интересы, но не вызовет ли это неудовлетворенности, как всякий компромисс, т. к. это будет только компромисс: полного совпадения общего и частного достичь нельзя, давление неизбежно, какого бы рода и как бы оправданно оно ни было.

Люди вкусили с древа знания и стали смертными.

Мысль: они стали жить, потому что познали, что они живут, поэтому стали отделять смерть от жизни и обнаружили, что умирают, как осознали, что они живут. Т. е. в религиозный миф вошло действительно происшедшее. Животное не осознает, что оно живет, поэтому оно не знает, не понимает, не видит смерти… Оно бессмертно в своем «бездумии» о смерти. Грань между животным и человеком в этом отношении и отразилась в мифе о «древе познания».

Маяковский считает, что неожиданная рифма запоминается, так как она заставляет остановиться (с удивлением) на ней. Статья тоже может использовать это. Ум человеч[еский] как тол давит, рвется всегда в сторону препятствия и потому самое важное надо не облегчать, упрощать, а, наоборот, дать во всей глубине, а потому и трудности. Тогда важное запомнится. Неверно убеждение, что простая статья запоминается. Не знаю. Ленина я быстрее запоминаю, чем Историю партии, которую сколько ни учат – не знают.

О культе.

Много лет вколачивали в голову гвоздь, теперь вытащили. А некоторые удивляются, что больно.

Нищая на Комаровке. Подающим желает: – Дай Бог, чтобы вам всегда подавали. (Большей удачи ей не мнится.).

Не случайно женщины особенно много хотят любви. Поскольку активное начало мужчина, это оправданно и понятно. Холодно, не любяще берущий женщину мужчина чем-то подобен убийце – столь же холодно расчетлив, безжалостный и бесчувственный.

Около партиз[анской] бани отпечатки задниц в снегу. Веселятся.

Высший партиз[анский] шик иметь девку в гарнизоне.

Когда начинается война, первой жертвой становится правда.

В чуму намрутся, а в войну наврутся.

Люди-муравьи толкутся. Но не это для писателя важно, а то, что каждый, как муравей, ношу тянет на себе – груз мыслей, чувств, связей с другими.

Пришвин М.: «Мне необходимо нужен хотя какой-нибудь кончик природы, похожий на человека».

Или: «Хорошо так касаться человеческой жизни с призрачной, прекрасной стороны и верить, что это серьезное дело».

Не в том дело, соцреалист ли Пришвин, а в том: разве не нужна со[ветскому] пис[ателю] эта влюбленность в душу своего народа, мир природы его, его быт и фольклор – светлая влюбленность.

Необычное умение видеть поэзию в мире, передавать колорит, богатство жизни, открывать жизнь.

Мудрое знание природы.

Начало: идет по улице, сносят дом деревянный, одни стены. Рухлядь. Ведь жили люди, был даже уют, а вот стали бурить, и удивительно – как могли быть тут и тепло, и уют.

Так и у него: семья – вроде что-то и было. А теперь разводится – ничего, холод, и удивительно, что с этим чел[овеком] он жил семьей.

Когда-то римлянам, грекам, русским и т. д. казалось: погибни весь мир, только бы не это, не то. Но вот это стало историей, а жизнь дала еще Бетховена, Толстого и т. д. Не так ли и теперь (уже реально), или кажется, все бы, только бы не социализм и т. д. А не то ли это?

Ходил по лесу, напоминавшему о многом, и очень живо ощутил, что желание писать является из чувства быстротечности всего и из сожаления об этом. Вот отсюда желание закрепить.

Поезд Рига-Симферополь – пластинки и наши, пол[ьские], и румын[ские], и кит[айские]. И «Подмоск. веч[ера]» на языке очень мягком. Буквально в эфире носится это – слитность человечества], неделимость судьбы человечества. Или общее братство (Берн. Шоу), или гибель цивилизации. А ведь не знал о бомбе. Все бывает впервые лишь раз. Это даже печально. Наивного ощущения, что граница – это совсем необычное, второй раз нет. Удивленные голоса в 56[-м], когда увидели Суботицу. «Да это же Пуховичи». А с каким чувством из Измаила на Дунай.

Установка была: следствие открыто не вести, чтобы не давать трибуны для косвенной пропаганды. Потому когда дело верное – закрыто вести дело. Поняли: ага, добиться признания. А добиться – корень – «бить»!

 

Франция.

От Гавра к Парижу. Зелень, декоративность необычная. Пейзаж организованный. Польза, целесообразность + красота. Богато. Париж черный, но это глянец времени, а не грязь. И зелень. Центр – сплошь дворец. Версаль – хуже. Роскошно – но мельче. Лувр – это Венера Милосская, Мона Лиза и романские надгробия. Венус Милос встречает тебя издали и зовет. Люди подходят и невольно приглушают голос. Один ходил в шляпе, а тут снял. Это самая телесная Венера и самая чистая. Ее хочется погладить по нежной коже, но почему-то со слезой. Они выступают невольно. И я поверил Тургеневу. Возвращался много раз и с замиранием ловил себя: как на свидание. Тургенев, кажется, сказал, что пошляк и в В[енере] М[илосской] почувствует похоть. Это так. Но все же красота ее не мраморная, а женская. И умиляет трогательной женской беззащитностью. Главное не лицо (оно традиц[ионно]), а посадка головы, шея, и ритм зигзагообразный тела в естественной позе не стыдливости, а как бы слегка холодит или просто так удобнее стоять. В этой скульптуре есть уже движение, тогда как в других Венерах: поза, стояние. В Джоконде движение стало уже текучим психолог[ическим] состоянием, а не только физическим. Ведь не ясно, что дальше – улыбнется Джоконда или нахмурится. Вот это и волнует снова и снова. Из нее и Наташа Ростова, и современная порнография вышли.

А вообще ист[ория] искусства со стороны техники – это накопление мастерства, дать «материю в движении». Вначале был материал, но мертвый, потом в него вдохнули физич[еское] движение, а дальше – псих[ическое].

А потом осталось движение психическое, а материал исчез. Тоже вырождение. Сохранить и то и другое – вот главное.

Моя навигация кончается (дед).

Фотограф схватывает то, что никто другой уже не сможет (неповторимое перекрещ[ивание] времени и пространства).

Так же и писатель: свое по-своему, и только он это может.

Сошлись. Она ему:

– Если бы ты знал, где я работаю, ты бы меня бросил… И опять… У него определенная мысль: «Там!»

– Натурщицей.

Наново и радостно переживаешь историю. Хорошо, когда твой народ другому приносил только добро. Вина истории, – но в Венгрии этого чувства нет. Там был 1948 г. и, увы, 1956! А его и им, и нам не легко переварить. Хотя в простых людях злости нет.

Пришли к одному.

– Сидишь, молодой?

– Хлопчики, я наш, до войны 30 человек врагов разоблачил.

– И моего батьку?

Носков не может немцам простить не только плен, а и то, что он был добровольцем.

– Я с ними и за плен, и за добровольчество свое рассчитаюсь.

– Слышь, Никитка, ты как в полицию попал?

– Я не в полиции был, в самообороне.

– Ну, один черт.

– Приехали немцы. Кто? Один. Остальных под пулемет. И каждого пятого. Ну, я был пятый. Испугался, А потом вас боялись. А пришли вы, мы и рады.

– Эх ты, самооборона.

– Да вон как все сложно и с пленными, и со всеми. А решать будет Мохарь или такой-то?

– Этот решит! Тут и Коренной.

Хорошие произ[ведения] – это ступени, к-рые поднимают худож[ника] выше (многоступенчатые ракеты).

Перед тем как погаснуть, лампочка вспыхивает. Так и человек. А иная и закоптит.

Из-за вас мы одной рукой с немцем воюем, а на второй вы висите. И кто вас столько наделал?

Говорят:

– Один дурак задает столько вопросов – тысяча умников не ответит.

Очень лестно и почетно для писателя быть таким дураком.

Задавать мнимые вопросы, на которые ответы уже готовы, – зачем тогда писатели.

Шел, видя хлопотливо-городскую толпу, и вспомнил сообщение газет: «В Ирландии в шахте завалило 500 горняков. Все попытки связаться с ними пока безуспешны».

Представил их там. Им не верится, что где-то есть такая вот толпа, люди, которые не задыхаются в темноте, не мечутся в ужасе.

Вот так и в войну не верилось, что есть страны, люди, которые не воюют. А ведь были.

У писателя должен быть низкий болевой порог.

Стрижи под высоким берегом носятся за мошкарой. Вот так и до человека было, и если человек уничтожен будет. И даже это чуть-чуть лучше, чем ничего. Эта война пугает не похож[естью] на твою жизнь (об этом и не думаешь уже), а угрозой роду человеческому, и это не слова.

Из Пекина корресп[ондент] : «Сегодня по случаю окончания сессии состоится грандиозный митинг». Не замечает уже, что заранее знает – грандиозный.

Партизаны разговаривают, один кончает матом, а другой им начинает, будто эстафету принимает.

Это я? Всегда себя не узнаешь в зеркале. Как это много – видеть себя.

Счастье у многих, что я живой. А ведь было совсем недавно, когда радость оттого, что убил кого-то, радость многих…

Деревня спасла еврейского мальчика (подпис[ала] бумагу, что баба выходила замуж за еврея, будучи беременной от учителя). Женщина прижила и девочку в войну от военнопленного. Потом он погиб. Вернулся муж-еврей, удочерил девочку, но та же деревня теперь вводит в уши, что не батька он твой («Свою бы небось лучше смотрел»). Проснулась мелкая неприязнь к нему, а антисемитизма все же нет в народе.

Встретились партизаны.

Между ними – 20 лет, должности, разочарование, цинизм. Он – дир[ектор] совхоза, другой – пишет. Поддевают друг друга. У этого живые «образы», у того – придуманные.

Романом антич[ности] был эпос, а не те прозаические «романы», что были. Не задум[ывались] глубоко. Навстречу выбегали боги, и все стан[овилось] ясно. И в сред[ние] века – Бог, которого не звали по любому пустяку, но все же…

И вот, когда чел[овек] один на один с миром, задумался – роман.

О том, что в людях «близко к поверхности» вчерашнее, животное, зверское. И все больше охотников сознательно разбудить это в людях для поддержки своего зверства. И потому вел[икий] враг людей этот, будящий в них зверя, и очень опасен он для них.

То, что бывшие командиры, такие же, как он, учиться кто-то пошел, он воспринимал как продолжение все той же борьбы за власть. Он учиться не мог идти, не мог упустить то, что в руках. А рядом дать именно такого, что легко расстался с властью и ушел в свое дело.

 

Первый сон матери:

После песен, перед первым боем Толи. Зыбкий свет, потом яснее, и вот ей видится, как идут навстречу одна другой женщины-матери, ж[енщины]-возлюбленные, ж[енщины]-жены и друг у друга все спрашивают:

– Моего не видели, не видели моего? Он там, он там…

И вдруг бежит навстречу Толя, в руках у него школьный портф[ель], он им размахивает и кричит:

– В ружье! В ружье!

Второй сон матери:

На перроне, поезда молчал[иво] проносятся, мол[чаливо] женщины ходят, ждут своих, все молчат, а поезда страшные, потому что все пустые, все…

Няня, баба-философ, приходит с хозяйкой на кладбище.

– Здравствуйте (крестится, называет покойников по имени-отчеству). Мы пришли. Сообщаем, что живем мы плохо. Все по карточкам. Рабочим хорошо – тащат. А иждивенцам плохо и т. д.

Сел и стал писать машинально: 1945, 1946, 1947 и т. д. И вдруг обнаружил, что само лицо цифр заключает что-то плохое или хорошее, приятное или не приятное, когда-то пережитое и оставшееся на цифрах.

Обсуждение это («Ракового корпуса») было защитой не только его, но и того в себе, к чему всякий чест[ный] пис[атель] стремится, -раскованности мысли, чувства, правды, всей правды. Тут сидел как бы тот, каким всякий хочет и стремится быть. И даже вот он, С. С, сидящий в зале, казалось бы, страстный гражданин, но, подумалось, что тоже способен на зигзаги, к-ые непростительны рус[скому] писателю, у которого за плечами Толстой, Чехов. И так хорошо было, что ты, тот, кого защищаешь, оказывается, и внешне, и лицом, раскольнически-иконописным, и этими, неожиданно кстати, как у народника, бакенбардами, и глазами, такими по-русски светлыми, что он, в ком все видели и свое лучшее, и лучшее в своем времени, – так располагает к себе и как человек, один из людей. И его пытался сожрать рак, подлый, все еще грозящий метастазами.

К жур[налу] «Дружба н[ародов]» у меня отнош[ение] очень личное. Нет, не потому только, что я в нем напечатал свою дилогию. А прежде всего читательская к нему любовь. Именно там я прочел лучшие вещи Смуула, Айтматова, Быкова, Кругалина – все хорошие ром[аны] и пов[ести] и не припомнишь. Работают там люди интересные и просто хорошие.

Стихи, подобные стихам Глебки-Бровки, – это рубленная на строчки колючая проволока, оставшаяся от катушек, с которых обтягивали ограды лагерей.

Профессиональная болезнь тиранов: мания преследования.

Военные врачи утверждают, что у победителей раны заживают быстрее. Но сравним нас и Германию.

Сегодня люди с особенным недоверием относятся к политикам. Ведь когда-то они могли загубить людей, страну. А сейчас – род человеч[еский], планету. Как же верить в их могучий интеллект?

 

Пьеса.

Скульптор лепит фигуру диктатора. Помер наконец д[иктатор]. Нового. А он как раз – капут. Как только вылепит – сваливается. Обнаружил эту силу в себе. Испугался. Потом ею пользуются, его используют в парт. распрях. Надоело им служить. Добился своей власти. Но очень хочется слепить самого себя. Не выдержал, слепил и рухнул.

Партизаны пришли к коммунисту довоенному:

– Что сидишь? Пора воевать. Ты же коммунист.

– А немецкие коммунисты вам помогают?

Горький парадокс войны тот, что, когда человека несет вера в ис[торическую] цель, смысл существования (победа над силами тьмы), смерть ближе, чем когда-[либо]. А ведь именно в такие периоды особ[енно] хочется жить: она полна смысла.

Когда написана повесть – как отрезана. Но пока не напечатана – не перевязаны, не зажаты, кровоточат все время сосуды.

Роман-синтез «Братья Карамазовы».

Из всех героев Шекспира только Гамлет мог бы написать его трагедии. А тут – Ив. Карамазов.

Но основ[ная] категор[ия] худож[ественного] видения Д[остоевского] не становл[ение] идей, а их сосуществование. Не во времени, а в пространстве. Потому и герой развивается, а не растет, меняется. И стремление свести всех вместе на скандал.

Герой у Д[остоевского].

Герой – как точка зрения на мир и на самого себя. Это не вообще человек во всю глубину его биографии, а последнее, сиюминутное сознание его, слово его о самом себе и своем мире. Все (мир, природа, даже собственный портрет) – объект его рефлексии. Все это в кругозоре самого героя. В кругозоре автора – самосознание героя в целом.

Мы не столько видим героев Д[остоевского], сколько слышим, а через слова уже и видим.