Дачный текст в русской культуре XIX века

В настоящую статью вошел материал будущей книги «Из жизни отдыхающих: История дачи 1700- 2000″(Lovell Stephen.Summerfolk: A History of the Dacha. 1700-2000. Copyright (c) 2003 by Cornell University). Печатаетсясразрешенияиздателя, Cornell University Press.

В последнее время исследователи, сосредоточенные на проблеме текста, уделяют много времени и внимания как будто бы в высшей степени внетекстуальным вопросам – пола, национальности, класса и т.д. Видное место в этом перечне занимает «пространство». Этот скромный по своему значению термин оказался на удивление плодотворным как в сфере литературной теории, так и практики. Гендерная, этническая и классовая принадлежность не являются от Бога данными понятиями, но конструируются внутри культуры. То же самое можно сказать о пространственной характеристике. Наша точка зрения на мир определяется не только тем, кем мы являемся, но и откуда смотрим. Понимание нас другими людьми зависит в свою очередь от того, где они нас видят. Польшу считают Восточной Европой в Париже и Центральной – в Варшаве ¹. Одно дело – думать о Нью-Йорке в Небраске, и совсем другое – в Беркли, штат Калифорния.

Поначалу исследователи категории пространства разделяли вместе со своими коллегами, специалистами по вопросам пола, ощущение исторической несправедливости. Раз женщины и гомосексуалисты, говорили они, обрели наконец свое место в историческом процессе, то и пространству пора встать наравне со смежной ему категорией времени, слишком долго пользовавшейся повышенным (в ущерб пространству) вниманием ученых. Защитники пространства считали, что подчинять понимание закону простой последовательности недопустимо в современном мире, где столкновение и одновременность оказываются подчас важнее порядка и целеполагания ².

Чтобы представить пространство не как объективное, внешнее начало, а как нечто личное, переживаемое нами изнутри, сторонники пространственного подхода привлекли огромное количество материала: от картин и архитектурных планов до газет и статистики. Не забыли и про литературу. Известно, что многие литературные жанры XIX века отличает не только стиль, но и «чувство места», когда дух салона, загородного дома, а то и ночлежки царит в произведении. В реалистической и модернистской прозе перемещение героев в пространстве воспринимается как авторский знак читателю, который должен быть прочитан по определенному культурному коду. «Высокий – низкий», «близкий – далекий», «снаружи – внутри» – эти и им подобные пары оказались значимыми не в меньшей степени, чем антитезы добра и зла или мужского и женского. Увидев тесное взаимодействие в тексте категорий места и времени, их наконец перестали противопоставлять. Франко Моретти предсказывал «городским» романам XIX века второе рождение, если город представится читателю уникальным, почти волшебным миром: будни в этом мире полны приключений, а «время объясняет пространство» ³. Далеко идущие цели в изучении пространственно-временных отношений в России были заданы трудами М. Бахтина, где привлечен гораздо более обширный литературный материал; впоследствии сходные проблемы получили значительное продолжение в работах московско-тартуской семиотической школы ⁴.

Современный город – чрезвычайно популярная тема в исследованиях литературы сквозь призму «пространства»: ее присутствие в художественной прозе привлекает историков не только литературы, но и культуры. Бальзак, Диккенс и Достоевский уже были прочитаны как источники для понимания социально-культурного разнообразия городской жизни. Социальных историков в романах XIX века интересует ответ на вопрос: каким образом среда большого города влияет на сознание человека? Поглощает ли она личность или, наоборот, дает ей небывалую свободу? Объединяет ли город людей как место скопления масс или только обостряет их потребность в личной жизни? ⁵

Необыкновенно ценные наблюдения по поводу пространства города принадлежат русским литературоведам: сперва ими был всесторонне изучен «петербургский текст», теперь начинается освоение «текста» Москвы. С понятием «текста» связана, правда, одна серьезная проблема: оно угрожает преуменьшить значение исторической изменчивости и разнообразия. Возникает опасность того, что два главных города России превратятся в текстовую абстракцию, в которой перестанет звучать реальное многоголосие, останется незамеченным столкновение индивидуальных взглядов на городское пространство. Размышляя над понятием «текста», можно вообразить, будто все писатели и деятели культуры, даже те, кто разделены во времени, заняты общим делом и творят единый, внутренне связный, обладающий силой культурного закона сценарий.

История «пространств» в культуре, безусловно, заслуживает внимания ученых, однако при этом нельзя забывать, что границы между «пространствами» достаточно призрачны и подвижны и история любого из них складывается не из одного, а из множества текстов. Удачной иллюстрацией здесь служит, с моей точки зрения, история дачи. Дача долгое время оставалась признанной только как явление бытовой культуры, как часть той обыденной жизни, которую вели многие жители крупных городов. При этом она никогда не подвергалась основательному историко-культурологическому анализу и достойным образом не была вписана ни в «петербургский», ни в какой-либо другой «текст» русской культуры ⁶. Пренебрежение дачей особенно заметно по контрасту с тем вниманием, которое уделялось ее прославленной родственнице – усадьбе. Последняя считалась полноценным феноменом культуры, в даче видели лишь бытовую ее сторону – несмотря на то, что дачи существуют вот уже триста лет. Они прошли долгий путь – от дворянских особняков XVIII века до хибарок на дачных участках советского периода – и все это время поглощали силы и средства городского населения. И хотя дача пространственно удалена от центров политической и экономической жизни, ее исследование не должно представляться маргинальным или узкоограниченным в своем значении. Мир дачи не уступает городу в разнообразии точек зрения, ценностей, связей и характеров.

Сложные отношения взаимного притяжения и отталкивания возникли между дачей и другими моделями жизни и обитания, будь то дом в провинциальном городке, крестьянская изба, угол на окраине столицы, поместье или участок в садоводческом товариществе. Дача пробуждала то страсть, то ненависть к отдыху. Она воспринималась то как знак отчуждения от сельскохозяйственного труда и разрыва с ним, то (в недавние советские и постсоветские времена) как «возвращение к земле». Дача мыслится одновременно чисто русским явлением и явлением без прошлого и традиций. Разговор о ней затрагивает вопросы собственности, привилегий, уклада домашней жизни и отношения полов. Неоднородность перечисленных аспектов отнюдь не означает, что дача есть историческое явление, лишенное внутренней связи и последовательности. Скорее эта неоднородность показывает, что исследование дачного «текста» поможет нам реконструировать все те сложные механизмы, которые действовали в городской культуре России XIX-XX веков.

В своей статье я надеюсь продемонстрировать, как дача, рассмотренная в бесчисленном множестве работ по русской литературе лишь как бледный фон событий, может быть описана с историко-культурологических позиций; надеюсь также показать, как постепенно обнаруживается значение дачи в культурном процессе и какое отражение оно находит в текстах разного рода, не только художественных; наконец, еще я надеюсь убедить читателя в том, что понятия «культура» и «быт» не являются антонимами.

 

 

ПЕРВАЯ ПОЛОВИНА XIX ВЕКА:

ОБРЕТЕНИЕ ТЕКСТУАЛЬНОСТИ

Своим географическим и социальным происхождением дача обязана началу XVIII века. Петр Великий с целью форсировать темпы строительства на берегу Финского залива стал раз -давать своим подданным участки земли вокруг новорожденного города. В приказном порядке на участках начали возводить дома; в основном – вдоль улиц Фонтанка и Садовая, то есть совсем близко к центру города, но иногда стройка выходила и за городские границы. В первый раз это случилось в 1710 году, когда Петр I, празднуя победу России над шведами, стал раздавать землю вдоль дороги, соединявшей Санкт-Петербург с императорской резиденцией в Петергофе. Жизнь на дарованной императором земле казалась странной и непривычной: местность вроде бы не городская, но и деревней назвать ее было нельзя. От поместий дачи вдоль дороги в Петергоф отличались прежде всего своими социальными и экономическими функциями. У их хозяев появилась возможность выезжать из города, не теряя при этом связи с ним. Образ жизни владельцев новых дач не позволял им отдыхать раз в году по несколько месяцев в далеком родовом имении; теперь же благодаря даче они могли отдыхать время от времени, покидая столицу лишь на короткий срок. Таким образом, начальный период истории современной дачи в России относится к послепетровским временам. Основными чертами этого периода являются, во- первых, резкое отмежевание города (Петербурга) от загорода, самоутверждение города за счет смежной ему внегородской зоны; во-вторых, частое и длительное пребывание в городе хозяев тогдашних дач, которые по долгу службы были вынуждены находиться либо при дворе, либо в присутственных местах.

Число дач под Петербургом неуклонно росло на протяжении всего XVIII века. К 1780-м годам дачное строительство велось уже на островах дельты Невы. К 1790-м годам в категорию дачников входили уже достаточно широкие слои дворянского населения. И. Г. Георги, описывая в своем путеводителе по Петербургу (1794) «увеселительные сады» на окраинах города, обратил внимание на то, что некоторые из петербуржцев поселились на лето в районе Стрельны ⁷. Ему вторит в своих мемуарах Николай Греч, чья семья в 1796 году снимала дом на Черной речке. О роскоши на подобной даче говорить не приходилось: по словам Греча, на Черной речке было «скудно, бедно, неловко, а весело». Источником развлечения служил находившийся по соседству сад графа Строганова, но и в нем отдых не был благоустроен: услуги отдыхающим на подлинно коммерческой основе начнут предоставлять лишь в XIX веке: «В саду не было ни кофейни, ни трактира. Графские люди продавали все съестное и питейное, и очень дешево, потому что запасались провизиею из графских кладовых ⁸.

Уровнем выше была загородная жизнь под Петербургом, свидетелем которой оказался в молодости барон Ф. Ф. Вигель. В 1800 году, желая поступить на престижную службу в Коллегию иностранных дел, он лично отправился за рекомендацией к графу Ф. В. Ростопчину. Ему тогда еще не было четырнадцати, и по дороге в Петергоф он ехал впервые. Все двадцать шесть верст Вигель был в восхищении, любуясь рядами великолепных дач, тянувшихся «почти беспрерывно» по обеим сторонам дороги ⁹.

Итак, к концу XVIII столетия на дачах отдыхало большинство состоятельных петербуржцев, но в «текстовом» сознании эпохи даче только предстояло утвердиться. Важно помнить, что и Греч, и Вигель описывали увиденное ретроспективно. В 1790- 1800-х годах, то есть в то время, о котором говорится в их мемуарах, дача уже появилась, но еще не стала поводом для саморефлексии. Ситуация начнет меняться в 1820-е годы, а с 1830-х в истории дачи наступит новый – «массовый» – период. В 1837 году Фаддей Булгарин назовет дачу распространенным явлением общественной жизни. Он вспоминал, что в пору его юности дачу считали роскошью: «Были люди, вышедшие в чины, приобретшие богатство, которые не решались жить на дачах, чтоб не возбудить говора, клеветы, зависти» ¹⁰. Теперь же провести лето за городом позволяли себе все, вплоть до купцов и ремесленников. Булгарин даже нашел возможным отметить рождение нового города – «летнего Петербурга» ¹¹.

Даже если дача и стала тогда примечательной новостью петербургской жизни, это не определило ее статуса и положения в обществе. Оставались неясными отношения дачи и высшего света, тип социального поведения, который она привносила с собой, место дачи в ряду других форм жилья, таких, как деревня, город или усадьба.

Вскоре эти вопросы были подхвачены писателями, и русекая литература получила свои первые «дачные» тексты. Пушкин выбрал дачу на берегу Невы в качестве места действия своего прозаического отрывка «Гости съезжались на дачу» (1828). Герои этой незаконченной повести приезжают на дачу прямо из театра, и в гостиной сразу завязывается оживленный разговор. Но хотя все говорят и шутят достаточно свободно, о светских приличиях не забыто: продолжительный tete-a-tete замужней женщины с ее поклонником не ускользает от внимания гостей. На даче, при большом скоплении гостей, вы можете уединиться, но рискуете быть обнаруженными. Иными словами, дача – это загородный салон, и пушкинский отрывок написан в жанре повести из светской жизни (the society tale). Если место действия и придает этому условному жанру определенный колорит, последний проявляется прежде всего в непринужденном стиле повествования.

Герои Пушкина по пути из города за город пересекли важную пространственную границу, оставив за ней свою социальную принадлежность. Собрав персонажей «на дачу» и предоставив их самим себе, автор мог особенно не заботиться о воссоздании точной обстановки. Возможно, именно поэтому на пушкинский отрывок обратит внимание спустя почти полвека Лев Толстой, работая над замыслом «Анны Карениной», истории с адюльтером. Ступив на территорию дачи, вы обретаете свободу от норм и условностей: ситуация опасная для литературных героев, но очень ценимая авторами 1820-х годов. К примеру, в романе «Иван Выжигин» (1829) пушкинского bete noire Фаддея Булгарина опасность предостерегает героев именно за городом, на Емельяновке.

Чем меньше писатели интересовались салонностью, тем чаще они вспоминали о даче. Мария Жукова в конце 1830-х годов, после положительного отзыва о ней Белинского (с характерной для него категоричностью пересмотренного через несколько лет), превратилась на время в первопроходца на пути от романтизма к реализму. Действие в двух наиболее знаменитых ее произведениях происходит на даче. В «Вечерах на Карповке» (1837) мы находим пеструю картину социальной жизни петербургских островов:

«Коляски, кареты, кабриолеты летели по мостовым, толпы гуляющих пестрели по садам, балконы обращались в гостиные, целые семейства спешили с самоварами, кучею детей и нянюшек на Крестовский или в гостеприимный сад графини Л…, располагались на скате холма или под густыми липами на самом берегу с холодным ужином, мороженым, чаем. Там встречались и добрая семья немецкого ремесленника, и веселое общество молодых чиновников; и русский купец с женою и детьми всех возрастов, и двое молодых художников, толкующих о предстоящей выставке, и щегольская мантилья светской красавицы, и красивое канзу горничной девушки».

Впрочем, в центре рассказа не Крестовский, место однодневных путешествий: главное действие повести разворачивается в двух шагах от дачи, где некогда жил и которую описал в своем отрывке Пушкин, – на берегу Карповки. В гости к престарелой даме, Наталье Дмитриевне Шемиловой, заходят рассказчики «Вечеров» (описание дачи Шемиловой как бы обрамляет действие), каждый со своей уникальной, непохожей на других, судьбой. Несколько вечеров кряду они рассказывают друг другу небылицы, и камерная атмосфера дачи только способствует этому непринужденному общению. Домашний уют Карповки отчетливо контрастирует с духом салона у Пушкина, который, хотя и находится вне города, по-прежнему сохраняет все условности светской беседы. Дача Шемиловой находится вне города не только в буквальном, пространственном смысле, но также на уровне сознания героев: в «Вечерах на Карповке» отсутствует непременный для повестей из светской жизни конфликт между лоском столицы и природной добродетелью¹².

Условности светской повести не так тонко обыгрываются Жуковой в «Даче на Петергофской дороге» (1845). На первый взгляд перед нами набор романтических штампов. Князь Евгений ухаживает за Машенькой (или, как ее зовут родные, Мери) и почти готов на ней жениться. Все расстраивается в последний момент, когда на свет выходит тайное прошлое князя. Когда-то Евгений пробудил надежду в душе другой юной особы, Зои, но сам же эту надежду разрушил (попросту говоря, соблазнил и бросил). Несчастная, убитая горем Зоя становится, впрочем, близкой подругой Мери и поднимает при встрече с князем жуткий скандал. Всмотревшись в текст, мы замечаем за прямолинейностью фабулы ряд любопытных моментов. Евгений ленив и инертен; о его браке с Мери мечтает не он, а его властная тетушка, которая хочет приданым невесты спасти семью от разорения. Романтическое видение мира сталкивается с реалистическим в разговоре Зои и Мери о настоящей любви.

Далее, сама обстановка дачи противопоставляет сентиментальным мечтаниям суровую правду жизни. С одной стороны, подруги пытаются создать идиллию в духе пасторалей XVIII века: хотя их сад тщательно ухожен, за ним скрыт берег залива – место уединения девушек на лоне природы; о «мечтательности» хозяев свидетельствует и интерьер дома. С другой стороны, мы понимаем, что никакая пастораль на даче невозможна. Особняк, где живет Мери, один из лучших на Петергофской дороге, несколько раз менял своих хозяев. От «знатного господина» дача «перешла в руки владельца, которого имя, казалось, само с удивлением видело себя на дощечке, привешенной к воротам, некогда гостеприимно отворявшимся для графов и князей и их дорогих цугов». Дачные земли заметно поблекли со времен славных господ: на них осталось лишь «несколько полуобвалившихся домиков, некогда служивших для размещения многочисленных гостей <…> а теперь отдаваемых по мелочи внаймы». Непохожа дача и на уединенную сельскую обитель. Петергофская дорога – это «настоящий маленький городок, колония, куда съезжаются со всех концов Петербурга, знакомятся, хотя и не скоро, стараются узнать одни о других: кто, откуда, кого принимают, как живут?».

Во времена Жуковой дача уже не являлась привилегией немногих аристократов: судя по газетным фельетонам и «физиологическим очеркам», в категорию дачников входили люди из самых разных социальных слоев ¹³. Однако авторов «дачных текстов» занимало не только отношение дачи и городского населения. В частности, встал вопрос об отношениях дачи и столицы как таковой. С 1830-1840-х годов на Петербург все чаще смотрели со стороны и, как правило, с раздражением; внимание привлекли «противоречия» большого города ¹⁴. Столица превратилась в нечто опасное и нездоровое, а дача – в место, где в прямом смысле искали спасения. Летом в Петербурге оставались лишь слабонервные мечтатели, вроде рассказчика из «Белых ночей» Достоевского (1848). Герой в начале повести сетует на непреодолимое чувство одиночества: разъехались по дачам все те, кто не был с ним даже знаком, но кого он привык встречать на Невском проспекте.

Нравственно очищающие свойства дачной жизни обрели достойную оценку в общественном сознании к середине XIX века. Достаточно вспомнить классический пример из «Обломова». Это одно из самых поразительных в русской литературе перемещений героя в пространстве, когда перемена места произвела перемену образа жизни: «Встает он в семь часов, читает, носит куда-то книги. На лице ни сна, ни усталости, ни скуки. На нем появились даже краски, в глазах блеск, что-то вроде отваги или, по крайней мере, самоуверенности. Халата не видать на нем <…>

Обломов сидит с книгой или пишет в домашнем пальто; на шее надета легкая косынка; воротнички рубашки выпущены на галстук и блестят, как снег. Выходит он в сюртуке, прекрасно сшитом, в щегольской шляпе… Он весел, напевает… Отчего же это?..

Вот он сидит у окна своей дачи (он живет на даче, в нескольких верстах от города), подле него лежит букет цветов. Он что-то проворно дописывает, а сам беспрестанно поглядывает через кусты, на дорожку и опять спешит писать…»

Настоящее время, в котором здесь ведется повествование, Гончаров уже использовал в той части романа, в которой герою снилось его детство, проведенное в родовом имении Обломовке. Этим устанавливается столь важная для романа параллель между имением и дачей, где Обломов избавляется от вредных городских привычек. Обломовка запомнилась герою сельской идиллией; эту идиллию он и хочет воссоздать на новом месте, не задумываясь, что полное счастье было возможно только в детстве. Однако между Обломовкой и дачей есть заметная разница: пространство дачи не замкнуто; на даче пусто, по сравнению с Обломовкой, и упоминается она всего несколько раз. Описания трех главных мест действия романа (квартиры Обломова в центре Петербурга, Обломовки и, наконец, глухой Выборгской стороны) даны с куда большим количеством деталей и носят явно оценочный характер.

Сама неопределенность в описании того, как Обломов проводит лето под Петербургом, наводит на мысль об обретении дачей самостоятельности и своего рода идеологии: отныне дача есть уже не просто участок земли, но космос с особой системой ценностей. Бесспорно, в истории дачи начался период, важный для любого культурного пространства, когда предметная, материальная сторона отходит на второй план и ее место занимают общие представления о моральном облике предмета.

«Обломов», безусловно, не был единственной репликой на «дачную» тему в середине XIX века. Отличительные признаки города нового времени – нищета и социальный хаос – привели к возникновению двух полярных отношений к даче. С одной стороны, над дачей издевались: из нее не получилось достойной альтернативы городу и его испорченным нравам, она не заменила горожанам свободы и прелестей деревенской жизни. С другой стороны, дачу восхваляли: на ней можно было отдохнуть от предрассудков русского общества, поправить свое здоровье, вновь обрести радость бытия. Первая точка зрения принадлежала фельетонистам, таким, как Иван Панаев, который, будучи сотрудником «Современника», немало потрудился над созданием сатирического образа дачника. Среди созданных фельетонистами дачных типажей были фанатики, поклонявшиеся воде, воздуху, росе и их целебным свойствам; были также дачники-честолюбцы, уродовавшие фасады своих домов жуткими куполами с лепными украшениями из фруктов и цветов. Осмеивался и тот, кто стремился к простоте деревенского быта, а заканчивал хлопотами по поддержанию репутации в обществе ¹⁵. В водевиле 1850 года жена небогатого чиновника и его три дочери просят главу семейства снять на лето дачу. Они доказывают ему, что это необходимо из соображений престижа; но вставная песенка изображает их старания в невыгодном свете:

Богачу, аристократу

Жить на даче не грешно,

А уж нашему-то брату

Как-то дико и смешно.

Вон, иной наймет лачугу

Иль какой-нибудь сарай

И кричит преважно другу:

«К нам на дачу приезжай!» ¹⁶

Речь уже не шла о том, чтобы набираться на даче сил и отдыхать от городского шума. Дачи были подчас жильем не лучшим, чем те углы, где ютилось бедное петербургское чиновничество. Впервые стало понятно, что дача не является полной противоположностью города и испытываемых его жителями физических и моральных мучений. Впоследствии дачники еще не раз почувствуют ту существенную разницу между своим идеалом здоровой и сладкой жизни на лоне природы и далеко не сладкой реальностью, которая встречала их за городской стеной.

 

АРКАДИЯ ИЛИ ОКРАИНА: ДАЧА

КАК КУЛЬТУРНОЕ ПРОСТРАНСТВО С 1860-х ПО 1917 ГОД

К середине XIX века почти никто, глядя на жизнь за-города, уже не сомневался в том, что дача – это не только место, но и образ жизни. С ней был связан определенный набор социальных ритуалов, форм общения, культурных ценностей и схем поведения. Однако вторая половина XIX века по числу действующих моделей загородной жизни и по той отчетливости, с которой они проявлялись, превзошла предыдущие периоды. Число значений слова «дача» неуклонно возрастало, даче стало уделять много внимания общество, все более склонное к саморефлексии. Последняя треть XIX столетия стала золотым веком дачи не только по социоэкономическим причинам, но и в силу завоеванного ею видного положения в культуре.

В последние предреволюционные десятилетия на дачу смотрели под множеством разных углов зрения, как со стороны, так и из среды самих дачников. Особенно престижной и авторитетной считалась идея дачи как загородного имения, только устроенного в меньшем масштабе. Не столь престижным в культурном плане, но более распространенным было отождествление за-города с характерным стилем жизни, основанным на домашнем хозяйстве, отдыхе и развлечениях. Кроме того, о дачах могли судить по жившим на них людям, формируя тем самым общий, зачастую нелестный, образ отдыхающих. Однако при этом категория дачников фигурировала и в спорах о дальнейшей судьбе русского общества. В последний период существования Российской империи над феноменом дачи, при всей его очевидной маргинальности, задумывались достаточно серьезно. Дача как ненадежный аванпост городской цивилизации, окруженный по преимуществу аграрной и нецивилизованной местностью, стала средоточием разнообразных тревог и надежд, переживаемых образованной частью общества, неспособной на четкое самоопределение и только смутно предчувствовавшей грядущие события.

1.Дача как место сельского уединения

Дача прочно обосновалась на той социокультурной границе, которая отделяла часть общества, обладавшую досугом и землей, от тех, кто жил на жалованье и круглый год проводил в своих квартирах. Городской «средний класс» смог благодаря дачам наслаждаться прелестями сельского отдыха, традиционно ассоциировавшимися с материальным достатком или высоким положением в обществе. Это давало основание считать дачу паразитирующей за счет поместья. Полагали, что по мере того как помещики беднеют, растрачивают остатки состояний и теряют деловую хватку, они все чаще становятся жертвами оборотливых собственников вроде чеховского Лопахина.

Даже если не углубляться в морально-этический аспект проблемы, очевидно, что данной моделью отношения между дачей и поместьем далеко не исчерпывались. Во-первых, не все помещики – особенно вблизи крупных городов – настолько обеднели и перестали ориентироваться в ситуации, как Раневская, и большинству купцов не так везло, как Лопахину. Во-вторых, если быть более точным, дачники не отвергали и не разрушали культуры поместий. Они скорее стремились преобразовать ее в соответствии с новой моделью жизни вне города, моделью, унаследовавшей многое от усадебных традиций. Усадьбу приняли за подлинно культурный, морально оправданный тип дачи; часто селившиеся здесь представители художественной интеллигенции и противопоставляли его – прямо или косвенно – вульгарной, «буржуазной» даче.

Владельцы дач, имевшие культурные притязания, могли сознательно брать на себя роль не дачников, а землевладельцев (помещиков). Шахматове, купленное дедом Александра Блока по матери, А. А. Бекетовым, в 1875 году, считалось его хозяевами поместьем, несмотря на то что по размерам и архитектуре Шахматово легко было отнести к дачам¹⁷. Дворянский род Бекетовых обладал солидным состоянием, но с 1861 года начал понемногу хиреть; к 1870-м годам Бекетовы из дворян превратились, судя по их социальным и культурным связям, в представителей «старой» интеллигенции. Как и они, но по несколько иным причинам, предпочтение поместью перед дачей отдавал Чехов, во многом представитель «новой» интеллигенции. В 1892 году Чехов, вынужденный беречь здоровье и деньги (содержать приличное жилье в Москве было ему не по средствам) и к тому же давно мечтавший о собственной загородной недвижимости, покупает усадьбу Мелихово, расположенную в Серпуховском уезде, к югу от Москвы. Но даже те «дачи», которые снимал Чехов ранее, в 1880-е годы, сильно напоминали усадьбы: в основном это было жилье, арендуемое у помещиков, и надо было проделывать немалый путь, чтобы до них добраться ¹⁸.

Пастернаки, семья сходная с чеховской (во главе ее также стоял художник, приехавший из российской провинции и сделавший в Москве блистательную карьеру), могли аналогичным образом, формально являясь дачниками, наслаждаться уединением в великолепном поместье: с 1903 года они снимали дом в 100 верстах к юго-востоку от Москвы, на почти неиспользуемой территории усадьбы, принадлежавшей одному из князей Оболенских ¹⁹. Для тех дачников, кто желал надолго привязать себя к сельской жизни, идеальным вариантом было купить заброшенное имение, отделенное от крестьянских земель, подновить, где это требовалось, старинный особняк, и вернуть имение к экономической и социальной жизни ²⁰.

Дачу отличали не столько архитектура и размер дома или устройство земельного участка, сколько обращение с ней ее жителей. Мелихово, например, стало больше походить на дачу после того, как его бывший владелец, театральный декоратор Н. П. Сорохтин, пристроил к особняку сверх меры изукрашенное резное крыльцо и совсем запустил дачные земли.

1. Отом, какойпредстаетВосточнаяЕвропанавзглядсЗапада, см.: Wolff L. Inventing Eastern Europe: The Map of Civilization on the Mind of the Enlightenment. Stanford, 1994.[↩]
2. Страстноевысказываниенаэтутемупредставляетсобойкнига: Soja E. Postmodern Geographies: The Reassertion of Space in Critical Social Theory. London, 1985.[↩]
3. Moretti F. Homo Palpitans: Balzac’s Novels and Urban Personality // Moretti F. Signs Taken for Wonders: Essays in the Sociology of Literary Forms. London, 1983. P. 112.[↩]
4. Например, см.: Цивьян Т. В. О структуре времени и пространства в романе Достоевского «Подросток» // Из работ московского семиотического круга / Сост. Николаева Т. М., 1997.[↩]
5. Разговор об этих и других вопросах, с большим количеством ссылок и примеров из литературных текстов, см. в: Marcus S. Apartment Stories: City and Home in Nineteenth-Century Paris and London. Berkeley, 1999.[↩]
6. Исключением является разве что превосходная статья В. Н. Топорова. См.: Топоров В. Н. Аптекарский остров как городское урочище (общий взгляд) // Ноосфера и художественное творчество. М., 1991.[↩]
7. Георги И. Г. Описание российско- императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопамятностей в окрестностях оного. СПб., 1996. С. 458.[↩]
8. Греч Н. И. Записки о моей жизни. М., 1990. С. 76.[↩]
9. Вигель Ф.Ф. Записки. Т. 1. М., 1928. С. 98.[↩]
10. Булгарин Ф. Дачи // Северная пчела. 1837. 9 авг. С. 703.[↩]
11. Там же.[↩]
12. Ссылаясь на описания светской жизни в текстах того времени (в том числе – и на сочинения Жуковой), Джоу Эндрю полагает, что реалистический хронотоп своей победой в русской литературе частично обязан даче. «Дачу на Петергофской дороге» Жуковой он называет «котлом», в котором выплавлялся реализм вперемешку с сентиментализмом (см.: Andrew J. Narrative and Desire in Russian Literature, 1822-1849: The Feminine and the Masculine. Basingstoke, 1993. P. 168).[↩]
13. О «дачемании» эпохи см.: Гребенка Е. П. Петербургская сторона // Физиология Петербурга. М., 1991. С. 77.[↩]
14. См.: Kaganov G. Images of Space: St Petersburg in the Visual and Verbal Arts. Stanford, 1997. P. 103.[↩]
15. Бегло перечислю книги, где встречаются эти типажи: Сантиментальное путешествие // Современник. 1850. N 22. Отдел 6. С. 177-257; Кугушев, князь. Сцены на чистом воздухе: Фотографический снимок с натуры // Сборник литературных статей, посвященных русскими писателями памяти покойного книгопродавца-издателя Александра Филипповича Смирдина. СПб., 1859. N 5. С. 147-218; Ярославцев А. На даче и на бале: Эскиз из писем молодого человека // Там же. С. 219-249.[↩]
16. Андреевский Д. Дачемания, или Разве мы хуже других? // Отдел рукописей и редких книг Санкт- Петербургской государственной театральной библиотеки. 1.38.2.33. С. 6-7. Далее в пьесе жена будет периодически падать в обморок, чтобы добиться своего.[↩]
17. Puman A. The Life of Aleksandr Blok. Vol. 1: The Distant Thunder 1880-1908. Oxford, 1979. P. 38.[↩]
18. См., к примеру: Чехова М. П. Из далекого прошлого. М., 1960. С. 36-37, 68-69, 100-101.[↩]
19. Пастернак А. Л. Воспоминания. Мюнхен, 1983. С. 95-97.[↩]
20. См., к примеру: Янишевский А. Дача на Волге. Казань, 1900.[↩]