Бывают странные сближенья…

…а случаются и вовсе немыслимые.

На протяжении всех двадцати примерно лет, что длилась чрезвычайно насыщенная переписка Владимира Набокова с Эдмундом Уилсоном¹, ключевыми фигурами ее то зримо, то, чаще, подспудно оставались двое русских – Пушкин и Ленин. И это никакая не шутка, не игра в смысловые крестословицы, к которым по крайней мере один из корреспондентов питал, как известно, неудержимую склонность. Да и второй пошутить любил и умел.

Это целая интеллектуальная стратегия, это позиция.

В ней стоит разобраться.

Но сначала о собеседнике Набокова, ибо он прискорбно мало известен у нас даже образованной публике, разве что специалисты его читают и ценят.

Прозаик, поэт, драматург, блестящий эссеист, Эдмунд Уилсон в первую все же очередь сделал себе имя как критик. Его книга «В замке Акселя», появившаяся в 1931 году, стала крупнейшим событием в культурной жизни США. К тому времени уже сделался бесспорным литературный авторитет таких фигур» как Пруст, Джойс, Гертруда Стайн. Начиналась посмертная слава Кафки. Вовсю разворачивался сюрреалистический, как теперь бы сказали, проект. Брехт создавал свой неаристотелевский театр, Арто – театр жестокости. Но все это происходило на европейской сцене, Америка же, Америка с ее генетической готовностью к новизне, Америка – локомотив прогресса, в искусстве тянулась к канону, упрямо, а то агрессивно сопротивляясь любым на него покушениям. Хемингуэя и Фолкнера впервые толком прочитали в Старом Свете, а о Паунде с Элиотом, той же Гертруде Стайн можно и не говорить – они сами давно сделались европейцами.

Уилсон пресек эту инерцию общественного вкуса. По форме своей «В замке Акселя» – очерки истории европейского символизма, по существу – открытие неизбежности тех перемен, что пережил в XX веке язык художественной литературы.

Книга – из тех, что называют эпохальными, и недаром, должно быть, однокашник ее автора по Принстонскому университету Скотт Фицджеральд написал вскоре после ее появления: «…думал я очень редко, если не считать чисто профессиональных вопросов. Что касается интеллекта, то им для меня двадцать лет служил другой человек. Это был Эдмунд Уилсон…» ².

Разумеется, Набоков – это не простодушный, хотя и невероятно талантливый Фицджеральд, уроков ни у кого он брать не собирался, сам готов был поучить любого.

Тем не менее встреча с Уилсоном, произошедшая, сначала заочно, вскоре после переезда в США, и для него оказалась редкостной удачей.

Прежде всего в чисто практическом смысле. Личность в литературных и академических кругах Америки в высшей степени влиятельная, Уилсон облегчил Набокову продвижение на университетскую кафедру, а в самые престижные издания, включая элитарный «Нью-Йоркер», и вовсе открыл путь.

Не то что бы он был таким уж безудержным поклонником набоковской прозы, что англо-, что русскоязычной (которую, впрочем, читал вполне выборочно, до «Дара», скажем, так и не добрался). Всяко бывало. Скажем, «Истинная жизнь Себастьяна Найта» ему очень понравилась, «Пнин» понравился умеренно, «Лолита» же, а еще раньше «Под знаком незаконнорожденных» не понравились вовсе. О чем он прямо и говорил. Но только наедине с автором. На публике же вел себя совершенно по-джентльменски, всячески способствуя изданию сочинений Набокова в Америке и даже подыскивая для них благожелательно настроенных рецензентов. И надо сказать, Набоков, человек, мягко говоря, несентиментальный, нашел в себе силы прилюдно оценить душевную щедрость Уилсона: «Когда я четверть века назад приехал в Америку, он написал мне, пришел ко мне и проявлял дружеское расположение по самым разным поводам, в том числе и не имеющим отношения к его профессии. Я всегда был признателен ему за такт, с которым он воздерживался от отклика на мои романы, и при этом говорил о них добрые слова в так называемых литературных кругах» ³.

Можно, пожалуй, счесть эти добрые слова мягкотелостью и даже беспринципностью, но суть тут, конечно, не в том. Мы еще увидим, как и на чем порушилась многолетняя дружба, а пока – только один фрагмент из публичной полемики, которая в какой-то момент пришла на смену частной переписке. Прочитав посвященные себе страницы из мемуарной книги Уилсона «Upstate» ⁴, Набоков пришел в необыкновенное раздражение и послал в «Нью-Йорк таймс бук ревью» письмо, в котором слов совершенно не выбирал: «на грани клеветы», «смесь вульгарности и простодушия», «плебейские выдумки» и т. д. Ну а Уилсон, которому редакция предложила ответить, ограничился (что, в общем, дня него не очень характерно, темперамент у него, как и у Набокова, был бойцовский) добродушной строкой: «Единственное, что можно сказать по поводу этой непонятной вспышки, так это напомнить слова Дега, адресованные Уистлеру: «Вы ведете себя так, словно лишены таланта».

Вот это я и имел в виду, говоря «суть». Одни книги можно было принимать, другие отвергать, с какими-то оценками соглашаться, с какими-то не соглашаться, – так, Уилсона всегда неприятно задевала демонстративная, как он считал, склонность Набокова сокрушать всемирные авторитеты. Но, одаренный абсолютным литературным слухом, он не мог не почувствовать в своем собеседнике мастера, не мог не признать в нем виртуоза, для которого стилистически нет ничего невозможного.

Потому и в этом, а может быть, прежде всего в этом, отношении встреча с таким человеком оказалась для Набокова подарком судьбы. Ведь бросок через Атлантику означал перемещение в совершенно иную культурную среду, и, сколь бы ни пестовал он самоощущение одинокого короля – «Solus Rex», по названию так и не состоявшегося набоковского романа, – нужен был спутник, с которым можно говорить на одном языке, который если и не соглашается с тобой, то хотя бы понимает. К тому же Набокова сильно стесняла сложившаяся репутация русского писателя-эмигранта, а именно Уилсон стал первым авторитетом, который признал в нем международную величину.

Но удачу следует по справедливости счесть обоюдной. Тут, собственно, можно закончить несколько затянувшееся вступление и перейти к основному сюжету.

Свел Уилсона с Набоковым Пушкин, он же их в конце концов и развел после появления комментированного перевода «Евгения Онегина» на английский и вызванной им острой публичной полемики (лишь в 1971 году, незадолго до смерти американского писателя, они обменялись вполне незначительными записками).

В этой истории, впрочем, замешан был еще один русский – сначала эмигрант, потом реэмигрант и в конце концов жертва ГУЛАГа – князь Святополк-Мирский. Именно он во время поездки Уилсона по Советскому Союзу в середине 30-х годов приоткрыл ему дверь в мир Пушкина. Вернувшись домой, Уилсон опубликовал несколько статей о «Медном всаднике» и «Евгении Онегине», сыгравших, между прочим, крупную, если не революционную роль в представлениях Запада о русской литературе, – раньше ее историю отсчитывали по преимуществу от Тургенева, в лучшем случае – от Гоголя.

Но, повторяю, всерьез, профессионально занялся Уилсон Пушкиным, а вслед за ним и вообще русской литературой «с подачи» Набокова. Перевод «Моцарта и Сальери» на английский – это в большой степени плод их совместной работы, во всяком случае на завершающем этапе, что вполне явствует из письма Набокова от 9 апреля 1941 года:

«Дорогой Кролик⁵,

теперь все в порядке – твой Моцарт сыгрался с моим Сальери. Только одно меня смущает – отчего под текстом рядом с моим именем нет твоего? В таких переводах важна концовка, последний штрих –и этот штрих нанесен тобою. Так что, можно поставить твое имя?» ⁶

Имя так и не появилось, однако же Уилсон сопроводил журнальную, а затем книжную (в сборнике «Три русских поэта») публикацию своим предисловием.

Но этому письму предшествовало другое, куда более развернутое, – и вот в нем-то и завязывается, пока только на окраине, кентаврический сюжет, или, скажем, свет покрывается тенью, рядом с героем возникает антигерой. Отклик на только что прочитанную им книгу Уилсона «К Финляндскому вокзалу», где крупно встает фигура вождя русской революции, Набоков начинает Пушкиным: «Посыпаю вторую сцену, хотя все еще не справился с убийцею – создателем Ватикана» ⁷.

Начинает с Пушкина, но затем круто отклоняется в сторону: «а теперь мы переходим к Ильичу – и здесь у меня возникает чесотка»…

Впрочем, поставим пока отточие и удобства ради продолжим, пунктиром естественно, одну лишь пушкинскую линию. Вот ее отрезки.

Может быть просто уведомление: «Перевел, – сообщает Набоков, – три стихотворения Пушкина: 1. Мороз и солнце – день чудесный;

1. Фрагменты этой переписки опубликованы на русском: «Вопросы литературы», 1995, вып. IV; «Звезда», 1996, N 11.[↩]
2. Фрэнсис Скотт Фицджеральд, Портрет в документах. Художественная публицистика, М., 1984, с. 63.[↩]
3. »Encounter», Feb. 1966. [↩]
4. Название, довольно трудно поддающееся переводу, – что-нибудь вроде «Неподалеку от Нью-Йорка». В точном же смысле это северная часть штата Нью-Йорк.[↩]
5. Студенческое прозвище Уилсона. Удивительно, как быстро (самое первое письмо датировано 30 августа 1940 года) Набоков перешел от обращения вполне формального к фамильярному, а ведь сходился он с людьми, как явствует из всех биографий, нелегко. Не иначе как Пушкин поспособствовал.[↩]
6. Переписка Набокова и Уилсона, а также цитаты из предисловия С. Карлинского приводятся по изданию: «The Nabokov – Wilson Letters». Ed. by Simon Karlinsky, New York, 1979.[↩]
7. Речь идет о финальных строках «маленькой трагедии»:

   …или это сказка

   Тупой, бессмысленной толпы – и не был

   Убийцею создатель Ватикана?

   В переводе оригинальную строфику сохранить так и не удалось – вместо трех строк появилось пять.[↩]