Булат Окуджава и массовая культура

Мифологема пути в лирике Б. Окуджавы представлена столь зримо, что и статью на эту тему, может быть, писать не стоило бы. Достаточно вспомнить «Дежурного по апрелю» (1960): «Из конца в конец апреля путь (здесь и далее курсив мой. – О. К) держу я…», повторенное еще и ближе к концу стихотворения. В «Песенке об открытой двери» (1959, 1961) слово путь тоже повторяется, и не только с целью подчеркнуть ритмический рисунок, а для семантической, смысловой убедительности дважды («А если ляжет дальний путь / Нелегкий путь...»). Кстати, в поэтическом языке Окуджавы, в том числе в «Песенке об открытой двери», есть (среда многих других) одна особенность. В обычной речи просто служебная частица, а у Окуджавы особо значимая, весомая лексическая единица (это тоже подтверждается повтором) пусть в силу своего семантического и ритмического ореола тянет за собой слово путь.

Пусть в начале последнего стиха первой строфы образует аграфическую внутреннюю рифму со словом путь в концовке первого стиха второй строфы. Затем этот путь перекликается со словом пусть в начале четвертой строфы. Образуется своеобразный семантический и фонический стержень, своего рода мост, один из важнейших в стихотворении: пусть – путь – пусть.

Главный семантический стержень в «Песенке об открытой двери», конечно, связан с дверью, обозначенной еще в ее названии. Но нетрудно заметить, что в контексте стихотворения незапертая, распахнутая «открытая дверь» является синонимом мифологемы пути, образуя единый смысловой ряд, оппозиционный «дверям, закрытым».

Это отчетливо проявляется в другом стихотворении 1961 года – «Песенке о пехоте»: «…живи по-походному, дверь отворя…», где представление о жизни как о пути и открытая дверь сливаются в новый лексический афоризм. Не случайно поэт изменил раннюю редакцию «Песенки о пехоте». Многие помнят другой вариант в авторском исполнении: «…живи по-привальному…». Однако это, как можно предположить, противоречило не только всему строю стихотворения, но и окуджавскому пониманию жизни как безостановочному пути в целом, что вступает в противоречие с формулой «живи по-привальному».

Такое понимание жизни – в более позднем стихотворении «Умереть тоже надо уметь…»: «Что – грехи? / Остаются стихи, / продолжают бесчинства по свету, / не прося снисхожденья. — / Да когда бы и вправду грехи, / а грехов-то ведь нету, / есть просто движенье«.

Можно продолжить – и я продолжу чуть ниже – перечень употребления у Окуджавы слова путь. Пока же сделаю два вывода, достаточно очевидных. Первое. Мифологема пути у Окуджавы – это не досужая выдумка, а реальность. Второе. Не следует ограничиваться в нашей теме словом путь. В лирике Окуджавы эта тема значительно расширяется за счет семантических множителей, поэтических синонимов пути. В первую очередь за счет дороги.

И тогда уже в знаменитом «Полночном троллейбусе» (1957) мифологема дороги, пути предстает как одна из первооснов поэтического мира Окуджавы. Заметим, она подчеркивается не только на уровне лирического героя («я в синий троллейбус сажусь на ходу» ¹,«уходил от беды»), но и на уровне своеобразного двойника субъекта лирики – синем троллейбусе, который «вершит по бульварам круженье», «плывет» – еще один устойчивый способ обозначения движения у Окуджавы. «Полночный троллейбус… последний, случайный», особенно в своем инварианте – «синий», заставляет вспомнить «Заблудившийся трамвай» Н. Гумилева, который связан, по воспоминаниям В. Оцупа, с событиями в ночь с 29 на 30 декабря 1919 года: Оцуп и Гумилев возвращались из гостей (правда, уже под утро, а не в полночь, как у Окуджавы); неожиданно, в пять часов утра, увидели трамвай, «летевший… и сиявший электрическим светом на фоне светлевшего неба» ². Гумилев кинулся ему наперерез. Уже на следующий день это событие предстало в своем поэтическом преображении:

Шел я по улице незнакомой

И вдруг услышал вороний грай,

И звоны лютни, и дальние громы, –

Передо мною летел трамвай.

Глагол шел сразу обозначает в стихотворении мифологему пути, однако он в подчеркнуто другом ритме движения, нежели летел, относящийся к трамваю. У Гумилева трамвай не двойник поэтического «я», а его антипод, инфернальное воплощение роковой воли истории (революции, по мнению Ахматовой) и судьбы – пушкинских бесов.

Потому «…я в синий троллейбус сажусь на ходу…» у Окуджавы отличается от гумилевского «Как я вскочил на его подножку, / Было загадкою для меня…», что произошло помимо воли лирического героя. И хотя у Гумилева в третьей строфе появляется «мы», заметим, в безостановочном контексте движения («Уж мы обогнули стену, / Мы проскочили сквозь рощу пальм / Через Неву, через Нил и Сену / Мы прогремели по трем мостам»), в «Заблудившемся трамвае» все идет к трагической развязке – гибели поэта, оказавшегося в «бездне времен». У Окуджавы, наоборот, «в зябкую полночь / гвои пассажиры – матросы твои – / приходят / на помощь», а в конце стихотворения дается описание Москвы, что «как река, затухает», и состояния лирического героя: «боль, что скворчонком стучала в виске, / стихает, / стихает». Обретение покоя связано с «полночным троллейбусом», что «плывет».

Кстати, у Окуджавы в «Песенке о московском трамвае» – цитата из «Заблудившегося трамвая» Гумилева: «Но по улицам, через мосты он бежит, дребезжит, бодрится». Конечно, мосты есть и в Москве, но они не являются устойчивой приметой и на уровне поэтической топографии города, и на уровне житейском, как это происходит в связи с Петербургом. Здесь те самые мосты, через которые летел гумилевский трамвай. Кстати, среди немногих книг из серебряного века в относительно небольшой библиотеке поэта на даче в Переделкине (ныне Доме-музее) две – Гумилева: «Стихи» (Тбилиси, 1989) и «Письма о русской поэзии» (М., 1990). Они относятся к более позднему периоду жизни Окуджавы, но свидетельствуют об его устойчивом интересе к Гумилеву.

Троллейбус трансформируется в еще одного двойника лирического «я» Окуджавы – пароход в другом стихотворении 1957 года. «Пароход попрощается басом…», но и он сопряжен с семантикой дороги («А кто-то кричит мне с порога: / – Это ж не дорога, а морока!..»; «А мне спешить далеко-далеко: / жизнь не дается на два срока»). Наконец, еще в одном стихотворении 1957 года, «Глаза – неведомые острова…», восходящем к жанру любовной элегии, дается, на первый взгляд по частному поводу, универсальное поэтическое самоопределение – «прикинусь странником».

Еще один вариант пути – не земного и не речного, небесного, в полете. Это знаменитый голубой³шарик, что «улетел», «летит», «вернулся». Это многозначный символ, который прочитывается и как надувной шарик, и земной шар, и как мечта о некоем загадочном инобытии. Он тоже связан с идеей (а это важная сторона любого символа) неостановимого движения.

Размышляя об идее пути, в первую очередь вспоминаешь Блока. И, как будет понятно из дальнейшего, проекция блоковской поэзии на творчество Булата Окуджавы – это не литературоведческий произвол. Цветаева в своей часто цигги- руемой статье «Поэты с историей и поэты без истории» одной из первых выдвинула в связи с Блоком концепцию пути, которая включала в себя, однако, не только «развитие», эволюцию и изменчивость лирики на разных отрезках жизненного пути Блока, но и неизменное, сугубо «блоковское», с чем пришел поэт в искусство.

Независимо от Цветаевой «идею пути в поэтическом мире Ал. Блока» разрабатывал Д. Максимов (статья Цветаевой была опубликована в 1934 году в переводе на сербохорватский язык и долгое время оставалась неизвестной в России). Он писал: «Путь как творческое развитие, путь как творческая тема, реализованная в образах и высказываниях, путь как явление, фиксированное в чужом сознании, в сознании современников и их потомков… – все это в единстве составляло как бы миф о пути Блока, мыслимый как правда о поэте и один из самых заметных знаков его своеобразия, соответствующих его сущности» ⁴.

В формулировке идеи пути у Блока и Цветаева, и Максимов шли за поэтом… В статье 1909 года «Душа писателя» Блок писал: «Первым и главным признаком того, что данный поэт не есть величина случайная и временная, – является чувство пути… Писатель – растение многолетнее. Как у ириса или у лилии росту стеблей и листьев сопутствует периодическое развитие корневых клубней, – так душа писателя расширяется и развивается периодами, а творения его – только внешние результаты подземного роста души. Поэтому путь развития может представляться прямым только в перспективе, следуя же за писателем по всем этапам пути, не ощущаешь этой прямизны и неуклонности, вследствие постоянных остановок и искривлений» ⁵.

С полным правом эту блоковскую формулу можно перенести на творчество Окуджавы, у которого чувство пути ярко проявлено и отчетливо выражено. Налицо и важнейший признак возникновения мифа о пути, зафиксированный Максимовым по отношению к Блоку. Он имеет общетеоретическое значение и может быть перенесен на творчество Окуджавы. Путь как творческая тема реализована в поэтических образах и высказываниях Окуджавы.

Возникает, однако, вопрос, как соотносится такое представление о пути Окуджавы с цветаевским делением на поэтов с историей и без истории, с развитием и без развития. К какому типу поэта (при условности этого противопоставления) ближе Окуджава – пушкинскому или лермонтовскому? ⁶ Этот вопрос связан с другой проблемой: зафиксирован ли путь как явление в чужом сознании, сознании современников Окуджавы, что было у Максимова еще одним важным условием возникновения мифологемы пути у того или иного поэта.

Ведь в сознании современников Окуджава как раз и был воплощением верности самому себе в любых исторических условиях.

Но прежде чем ответить на эти вопросы, необходимо вернуться к фигуре Блока.

1. Здесь еще один случай своеобразия поэтического языка Окуджавы: в словосочетании «сажусь на ходу» улетучивается, выпаривается в тигле магического преображения слова изначальное значение глагола «сидеть» – пребывать в неподвижности. Слово обретает свой противоположный смысл – бежать. Конечно, сходное происходило и в разговорном языке – сесть в троллейбус, трамвай, автобус.[↩]
2. Цит. по: Н. С. Гумилев, Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. 4, М., 2001, с. 286. [↩]
3. Голубой цвет здесь тоже символистской окраски. [↩]
4. Д. Е. Максимов. Поэзия и проза Ал. Блока, Л., 1981, с. 16. [↩]
5. Александр Блок, Собр. соч. в 8-ми томах, т. 5, М., 1962, с. 369. [↩]
6. Противопоставляя «гения» (Пушкина) «лирическому гению» (Лермонтову), Цветаева писала: «Поэт с историей никогда не знает, что с ним будет». Цветаева считала, что только Державин мог угадать в Пушкине-лицеисте будущего гения. «А в «Парусе» восемнадцатилетнего Лермонтова – уже весь Лермонтов» (Марина Цветаева, Собр. соч. в 7-ми томах, т. 5, М., 1994, с. 398). [↩]