«Все, что я значил и зачем я жил…»

Я считаю, что одним из самых больших страдальцев и мучеников пережитой нами эпохи, среди всех, кто прошел, казалось бы, тем же самым путем, был Ярослав Смеляков. Конечно, он не был расстрелян, как были расстреляны его друзья, а возможно и «подельники», такие, как Борис Корнилов или Павел Васильев, как другие, менее известные поэты его времени, но сколько он перенес, перестрадал, ибо добрую половину своей жизни провел в лагерях, тюрьмах и ссылках. «Я как под толщей воды, мои слова не слышны, не доходят», – сказал он в своем последнем слове на суде, когда оно, последнее слово, было ему предоставлено.

Меня немало удивила в свое время одна поэтесса, вроде бы не бесталанная и даже, как мне говорили, верующая, которая с какой-то труднообъяснимой жестокостью и злостью сказала однажды, что в те годы, когда она начинала, писала, должно быть, свои первые стихи, в бюро секции поэтов сидел, как она выразилась, «непотопляемый» Смеляков. Это – о человеке, который незадолго до того вышел из лагеря строгого режима, из своего последнего заключения. Как грешно это и как необдуманно сказано. Вот уж поистине креста на человеке нет! Не знаю уж, чем мог Смеляков обидеть эту способную и уж никак не обойденную с самых первых ее шагов литературным вниманием даму, в отличие от другого, писавшего тогда, да и сейчас, наверно, пишущего совсем уж жалкие стихи. Он, когда я при нем сказал об этих поразивших меня, напечатанных незадолго до того в одной из литературных газет словах нашей поэтессы, вдруг заявил неожиданно, что Смеляков и в первый, и во второй, и в третий раз сидел по делу. Ну уж ему-то Смеляков наверняка сказал что-нибудь не очень приятное о его писаниях, потому что кривить душой он не умел. Не такой это был человек! Человек, что и говорить, был не сахар, прямой, резкий, неудобный для людей, решивших заниматься таким несвойственным для многих из нас делом, как стихотворство.

Я знал Смелякова в течение довольно длительного времени. Сначала, можно сказать, только видел его. Это было еще до его последней посадки, когда он после освобождения из плена находился на поселении под Москвой, в Подмосковном угольном бассейне, в тогдашнем Сталиногорске, и только временами наезжал в Москву, а потом, через несколько лет, наверно, следовало бы сказать – через годы, и достаточно близко сошелся с ним, когда он вернулся из еще одного, на этот раз вроде бы последнего заключения. О том, что мы достаточно хорошо и близко знали друг друга, говорит в какой- то мере тот факт, что именно он отозвался небольшой и доброй рецензией на мою вышедшую к тому времени книжку стихов, напечатав эту рецензию, насколько помнится, в «Октябре». А через несколько лет, когда вышла моя книга прозы о войне, о которой тогда много писали, он не только прочел ее, но и откликнулся, написал посвященное мне в связи с этой книгой стихотворение, которое было опубликовано уже посмертно в его трехтомнике. Работая одно время в «Советском писателе», я даже редактировал его новую книгу стихов – первую после выхода из заключения. Но мне об этом в свое время уже приходилось писать…

Моя Валя – Валентина Петровна Ланина – была автором одной из книг о Ярославе Смелякове, о его стихах и его творчестве, а после его смерти в течение многих лет была занята подготовкой к изданию тома его избранных стихотворений в «Библиотеке поэта», составлением и комментированием всего им написанного. Во всяком случае, всего, что входило в этот достаточно объемный том. Это была непростая и трудная и по многим причинам драматическая работа. Не знаю, как она справилась с ней, откуда взяла силы на это. Следовало установить время написания каждого стихотворения, указать, где впервые то или иное из них было опубликовано, что было не так просто сделать. В самом деле, что могло сохраниться у поэта с такого рода биографией? Теперь, когда ее не стало, я, разбирая ее архив и ее бумаги, нашел и какие-то его черновые наброски, и множество ее записей, заметок, относящихся к жизни Смелякова и его работе. И среди них две особенно заинтересовавшие меня рукописи – записи бесед, проведенных Валей с двумя женщинами, с которыми в разные годы своей жизни был связан Ярослав Смеляков. Мне они показались любопытными.

Одной из них, из этих женщин, была Елизавета Сергеевна Фохт (позднее Коваленкова) – прообраз, если не сказать героиня, знаменитой его поэмы «Строгая любовь», та самая «Бедная Лиза», добавим мы, по имени которой должна была называться одна из так и не вышедших книг Смелякова. (Книга эта не вышла, и о ней мало что известно, но, по словам Елизаветы Сергеевны, у позднее погибшего на фронте писателя Ефима Зозули, руководившего литературным объединением при тогдашнем «Огоньке», человека, очень любившего Смелякова (он называл его «Ярославчиком»), должна была сохраниться верстка этой невышедшей книги Смелякова.)

Елизавета Сергеевна была дочерью актера Малого театра Сергея Фохта. Жили они на Тверском бульваре, над аптекой, которую, я думаю, многие еще помнят и которая располагалась в том примыкающем к Пушкинской площади квартале, который позднее был снесен и на месте которого разбит был сквер. Очень памятный многим людям квартал. При входе в аптеку стояла телефонная будка, откуда чаще всего и звонили мы, студенты Литературного института (откуда я и сам звонил не раз!), поскольку Литературный институт был рядом, поблизости. Вот отсюда он и звонил ей, потому что окно ее квартиры было на втором этаже, над самой этой будкой. Звонил, как в дверь, вызывал ее на свидание. У него в стихах, а позднее в поэме, написанной в последнем его заключении, об этом так и говорится: «О узенькая будка автомата, / встань предо мной средь этих строгих строк, / весь в номерах, фамилиях и датах / общенья душ фанерный уголок!»

Так вот она, эта найденная мною теперь в бумагах Вали запись ее разговора с Елизаветой Сергеевной, помеченного 16 октября 1976 года. Запись, сделанная на основе рассказа Елизаветы Сергеевны, которую я привожу с очень небольшими сокращениями:

«Они познакомились осенью тридцать четвертого года. Он очень за ней ухаживал. Тогда он был в зените славы. Вокруг было много интересных людей, о которых все мы знали, и не один только Васильев, или Корнилов, или Коваленков, с которым он, по его словам, всегда дружил, но и актеры, режиссеры. Он, кажется, уже тогда собирался писать пьесу, был связан с Мейерхольдом и водил к Мейерхольду ее, она помнит большой вечер у Мейерхольда, помнит и маленькую квартирку на Каляевке режиссера Игоря Савченко, одно время очень известного, с которым он тоже был дружен и за будущей женой которого тоже ухаживал.

Лиза жила в большом доме с матерью и отчимом. Смеляков стеснялся заходить к ним и звонил, как уже сказано, снизу, из аптеки, из уже описанной будочки автомата, вызывал ее, Лизу.

Елизавета Сергеевна попросила его достать ей «Манон Леско», которая тогда только что вышла в «Академии», но купить которую было невозможно. Он пришел обрадованный, принес: «Вот, достал!» – и подал ей «Монику Лербье». Короче говоря, все спутал и был очень рассержен этим. Так начиналась история этого стихотворения.

А потом было много других событий, больших и малых.