Букер-97: записки «начальника» премии

Начальник премии закрывает постмодернизм.

Из газет.

Фраза в эпиграфе – название одного из газетных откликов, вызванных оглашением предварительного, называемого коротким (short list), списка лауреатов Букера-97. Первая реакция собравшихся 18 сентября на пресс-конференцию журналистов и литераторов была близка к потрясению, а атмосфера разогрелась до температуры скандала. Московская литературная тусовка (журналисты, критики, представители заинтересованных журналов) восприняла решение жюри как прямой вызов, как желание эпатировать.

Победитель Букеровской премии предшествующего года – Андрей Сергеев, вдруг перейдя на слог старой барышни с Большой Мещанской, всплеснул ручками: «Я не разочарован, я скандализован». Отчего это мы сделались такие чувствительные? Одни расстроились, другие рассердились, и все вместе раскричались (увы, десятилетия жизни в коммунальных квартирах до сих пор определяют тон наших полемик).

Казалось бы – обычное дело. Так всегда и вокруг любой премии, поскольку те, кто ее дает и получает, составляют абсолютное меньшинство по отношению к тем, кто ее не получает и не дает. Так что есть ли смысл вспоминать о шумных разногласиях теперь, когда премия вручена и оказалось, что все не так страшно?

Не для того, чтобы ответить несогласным, но чтобы объяснить, что произошло не только с премией, но с литературной ситуацией, отраженной букеровским зеркалом, я, закончив исполнение обязанностей председателя жюри, берусь за перо. Мне кажется, что для этого есть повод.

Русский Букер был вручен в шестой раз, и, надеюсь, эта британская премия не уйдет из России. Однако она уже не будет занимать в ней прежнего места. Едва ли кому-то даже в нынешнем году пришло бы в голову учредить свою премию в пику Букеру и окрестить ее Анти-Букером, как это произошло всего лишь годом ранее. Такое название подтверждает, что Букер воспринимался как нечто уникальное, едва ли не равновеликое слову Премия. Теперь другие премии начали быстро-быстро учреждаться, не претендуя более на то, чтобы прилепиться к букеровской известности своим названием, но спеша возвыситься над Букером – для начала хотя бы суммой обещанного вознаграждения. Слава Богу. Однако что было, то было, и именно сейчас пришло время вспомнить.

И конечно, сюжет нынешнего Букера был, как никогда, напряженным. Судите сами. На первом же этапе сходит фаворит. Накануне финиша все крепнет слух, что лидирует темная лошадка. Она не придет первой (простите за конноспортивную метафорику – к ней неумолимо влечет то ли английский дух, витающий над премией, то ли напряженность нынешней интриги), но, нет сомнения, Букер этого года сделал то, что от него давно ожидали и чего, как полагали, ему сделать до сих пор не удавалось, – открыл новое имя.

Наконец, изменился характер несогласия с решением жюри. В прежние годы нередко недоумевали, как-то жюри удастся наскрести шестерку финалистов. Теперь же предлагали составить альтернативный список, в котором ни одному из названных жюри лауреатов просто не найдется места. Оказалось, что есть выбор на все вкусы и что вкусы очень разные.

Многое из того, что считали в последние годы новым, вдруг резко обветшало. Об этом жюри хотело сказать своим выбором. У жюри есть своя логика, – на этом признании в конце концов сошлись многие, судя по прессе – большинство. С этим ведь согласились даже те, кто совершенно не согласился с решением жюри и обидчиво иронизировал: «Начальник премии закрывает постмодернизм».

Отклик был чрезвычайно многоголосым. Широко воспользуюсь прозвучавшими оценками, и в особенности несогласными, недоброжелательными. Они звучат в названии моей статьи, в заголовках ее разделов. И в тексте я нередко отзываюсь на прочитанное, услышанное, как правило, не ссылаясь на источник. Гораздо важнее – из чего складывалось общее мнение, и гораздо менее важно знать – кто и как откликался, устно и письменно. В отношении общественного мнения я как бы следую договоренности, заключенной между членами жюри; каждый имеет право сказать, как позиции разделились, но обнародовать только свою.

Неукоснительно буду следовать этому правилу. Эта статья – моя точка зрения на происшедшее.

БЯКА БУКЕР

По вопросам, которые мне задавали во время многочисленных интервью, я не переставал изумляться тому, что журналисты, иногда шестой раз освещающие русского Букера, очень плохо представляют себе механизм присуждения премий и, следовательно, ее цель, характер. Может быть, правда, только в этом году механизмом премии по-настоящему заинтересовались, поскольку заподозрили, что он изменился. К британской фирме Букер в качестве спонсора присоединился Фонд памяти П. А. Смирнова. И если раньше сокрушались по поводу того, что нашу литературу судят и награждают британцы, теперь начали сетовать, что британцы уходят и все в России кончается одним – водкой.

Во-первых, британцы никуда пока что не уходят. Во-вторых, справедливее в оценке те шутники, кто заметил, что союз Букера и Смирнова – подходящее сочетание выпивки и закуски, поскольку семья Букер составила состояние, специализируясь на производстве продовольственных товаров.

Как знак того, что Букер хочет, чтобы его лучше знали, и одновременно как знак того, что у Букера есть своя история в русской литературе, на финальном действе 1997 года явились первые экземпляры книги «Букер в России: 1992 – 1995». Наряду с другими в ее составлении принял участие обаятельный Джон Кроуфут, на ком лежит значительная часть организационных дел по вручению премии.

Букер появился у нас в тот момент, когда прежние премии поблекли и потеряли значительную часть своей привлекательности, ибо официальное признание не приносило больше ни славы, ни денег, выдаваемых в инфляционных рублях.

Те награды были государственными. Букер же, пожалуй, самая престижная британская премия, основан в 1969 году частными лицами – почтенным торговым домом и ежегодно вручается за лучший роман.

Все это: и негосударственное происхождение награды, и ее европейский статус, и то, что одна великая романная культура в трудную минуту пришла на помощь другой великой романной культуре, – сыграло свою роль. Букер приобрел огромную известность и заплатил за нее сполна как публичным интересом к себе, так и публичной хулой. Выдвигаемые на Букер и его не получавшие вдруг обижались и разогревали неприязнь средств массовой информации: что это нас, как колониальных писателей, из-за моря награждают!

Объясняю: награждают не из-за моря. Награждают свои, те, кому английский комитет премии передал ведение дел. Русский совет Букера существует как постоянный, претерпевая небольшую ротацию. Он состоит из известных критиков, издателей: Галина Белая, Лев Аннинский, Андрей Немзер, Виталий Бабенко, Сергей Боровиков, Ирина Прохорова, Арсений Рогинский. Его председатель и представитель британского Букера – сэр Майкл Кейн.

Этим комитетом ежегодно назначается новое жюри и новый состав номинаторов, числом от тридцати до сорока человек. В этом году, как всегда, членов жюри пятеро и у каждого своя специализация. В качестве, как прежде говаривали, представителя культурной общественности – актриса Алла Демидова (чье мнение было всегда очень интересно и веско). Прозаик – Борис Екимов. Западный славист – Вольф Шмид (постоянный председатель жюри Пушкинской премии). И критик – Владимир Новиков. Мне было предложено быть председателем жюри Букера-97.

Что касается номинаторов, то в этом году изнутри жюри прозвучал и, вероятно, был услышан упрек в том, что хотя число их велико, но выбор их замыкается на тех, кто представляет журналы лишь одного литературного направления в Москве и Петербурге, а также всего два провинциальных издания: «Волгу» и «Урал». К иному направлению в списке нынешнего года можно отнести одно-два произведения: например, историческую повесть главного редактора журнала «Москва» Леонида Бородина.

На первом этапе номинаторы определяют круг претендентов, в который каждый может включить не более трех произведений. Второй этап – жюри начинает работать с этим списком, чтобы из него отобрать не более шести лауреатов, имена которых составят short list. Лауреатство предполагает получение денежной награды. Затем – на третьем этапе – среди шести лауреатов избирается победитель премии.

Для Букера-97, присуждавшегося по традиции за лучший роман предшествовавшего 1996 года, самым острым моментом была первая встреча с общественным мнением – объявление короткого списка. К этому времени у Букера сложилась такая репутация, что менее всего от него ожидали или, как выяснилось, были готовы принять решение, претендующее на тс», чтобы изменить принятую в литературе расстановку ценностей. Скорее согласились бы на выбор, никого не устраивающий, но и ни на что не претендующий.

Бытующее обвинение предшествующим букеровским решениям было – в консерватизме. Букер всегда подозревали в том, что он оставался вне текущей ситуации. Так было, когда, как сочли, критик-шестидесятник Л. Аннинский улучил момент наградить писателя своего поколения Булата Окуджаву (1994). Так было, когда за свою не лучшую вещь, которую едва ли можно было счесть романом, а в действительности – по совокупности литературных заслуг премии удостоился Владимир Маканин (1993).

Букер, говорили еще, явился в момент ожидавшихся литературных перемен, новой волны и никого не открыл. Единственным новым именем был первый победитель – Марк Харитонов, но его сочли скорее несостоявшимся открытием. Где-то, как будто бы во Франции, его читают, но у нас он имеет репутацию автора, полюбившегося кому-то из критиков или вовремя представшего в качестве нового имени, а до читателя так и не дошедшего. Так что его репутация была скорее еще одним упреком, поставленным в счет Букеру.

Я сейчас пытаюсь реконструировать не чье-то конкретное (и не собственное), а достаточно расхожее мнение о Букере, которое не облегчило нам жизнь. Однако еще более понизил доверие к Букеру выбор непосредственно предшествовавшего года – Андрей Сергеев «Альбом для марок». Он показался настолько нелепым, что никто даже не был скандализован, посмеиватись, а не возмущались: и не роман, и не проза, и неизвестно что и почему. Знаете, как в телеигре «Что, где, когда?»: вместо вопроса порой выпадает музыкальная пауза, – так и Букер, по общему мнению, в прошлом году взял паузу, после которой от него с плохо скрываемой иронией ожидали чего угодно, но только не решений, которые бы что-то действительно пытались изменить и во что-то вмешаться.

Пресса задолго до объявления короткого списка поспешила внятно объяснить Букеру, кто будет его победителем в текущем году – Виктор Пелевин с романом «Чапаев и Пустота». Он был опубликован в «Знамени» (1996, N 4,5), вышел в издательстве «Вагриус» и переводился в нескольких странах. Книжное издание для русского Букера вообще редкость, в отличие от его английского прародителя, для которого свою продукцию представляют именно издатели. У нас же, несмотря на все предсказания, толстые журналы (во всем остальном мире вымершие) все еще держатся, печатают романы и тем самым поставляют материал для работы независимых номинаторов. «Чапаева» назвали десять номинаторов. Это рекорд нынешнего года, не знаю, претендующий ли на абсолютный.

И вот в присутствии взявшейся патронировать Букер и общественное мнение прессы, издателей Пелевина выяснилось, что он не только не будет победителем – его попросту нет в списке лауреатов. Он вне шестерки. Вопросы посыпались беспорядочно, послышались выкрики. Мне пришлось еще раз сказать: «Мы никого не забыли. Список этого года представляет не шесть случайных имен, а позицию жюри. Это наш выбор, и мы сделали его сознательно».

Сказанное было принято к сведению. Возмущение улеглось, чтобы в течение следующих дней расплеснуться по столичным изданиям. Однако уже тогда в числе журналистов, писавших о сделанном выборе, и критиков, его комментировавших, раздавались голоса: а быть может, жюри не так уж и ошиблось или по крайней мере имеет право на свою позицию.

Попробую ее объяснить.

СОЛОМОНОВО ЧИСЛО ИЛИ КОФЕЙНАЯ ГУЩА…

Для того чтобы определить список лауреатов, жюри собралось утром 18 сентября. Это было первое рабочее заседание, ибо предшествующая майская встреча – лишь знакомство и самый общий обмен впечатлениями.

Регламент не предусматривает того, как жюри должно вести свою скрытую от посторонних глаз работу. Жюри работает, как хочет, как сочтет нужным. Я предложил идти путем постепенного сокращения списка, как бы проходя несколько наших собственных туров.

На первом этапе, для того чтобы произведение прошло в наш, так сказать, второй тур, достаточно было хотя бы одному члену жюри, даже без всякой аргументации, сказать «да». Однако мы по каждому кандидату высказывались, ибо полагали, что должны откликнуться на мнение всех номинаторов и никого не обойти молчанием. Здесь оценки были краткими, иногда они сводились к междометиям изумления/возмущения, ибо некоторые вещи могли быть номинированы либо в шутку, либо по недоразумению, либо по дружескому расположению к номинированному автору, – не пройдет, так все же прозвучит. Поэтому не буду еще раз озвучивать названия вещей, показавшихся совершенно негодными и для начального – большого – списка.

От общего числа – сорок два – номинированных произведений мы легко сократились до менее чем двадцати. Второй тур сменился третьим, и каждое решение теперь обсуждалось. Каждый шаг стал медленным, хотя все еще не очень трудным. Мы мотивировали все более подробно, но вплоть до первой десятки не слишком далеко расходились в оценках.

Где-то здесь мы без каких-либо колебаний и единодушно совершили то, что при обнародовании решения жюри вызовет сенсацию, – расстались с романом Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота». О нем позже и отдельно. Сейчас скажу лишь, что у каждого члена жюри было право на одно силовое решение, то есть назвать одно имя, которое бы без дальнейшего обсуждения входило в short list. Никто не воспользовался этим правом в пользу Пелевина. Мы попробовали выяснить, кто был бы назван, если бы мы прибегли к такому праву. Прозвучали три имени: Азольский, Уткин, Славникова. Поскольку они ни у кого не вызвали возражения, то и было решено считать их первыми финалистами, а как окажется впоследствии, из них и составится узкий круг претендентов, внутри которого мы спустя два месяца будем определять победителя.

На оставшиеся три места предстояло выбирать из шести-семи произведений. Это давалось тяжело. Тяжело даже для каждого в отдельности, ибо у меня, например, возможных имен было больше, некоторые значились под вопросом. Я хотел услышать мнение коллег, их доводы и лишь тогда определить свой окончательный выбор.

Кто оставался в числе моих возможных кандидатов вслед уже названным первым трем?

Юрий Малецкий «Любью» («Континент», 1996, N 88), кажется, не только у меня, но у многих значился следующим претендентом – вслед первой тройке. Он и прошел бесспорно, хотя как-то сразу без шансов на первое место.

Говорящее название: по-тютчевски – «о, как убийственно мы любим». Он и она, затянувшийся утренний разговор. Он собирается ехать на службу в какую-то отдаленную – за сто верст – церковь, особую, общинную, неогосударствленную. Она просит его остаться – боится приступа. Он с ней беседует, анализирует ее и свои реакции, по привычке иронизирует, сыплет цитатами, а сам все возвращается памятью к первой, настоящей, мифологизированной его сознанием любви – к самарской девушке (живущий сейчас в Германии Ю. Малецкий родом из Самары, так что это отсылка к родным местам). Перебивки плана настоящего выделены курсивом. Необходимая графическая подсказка.

Психологизм вывернутого наизнанку сознания, отталкивающего в своей закомплексованной откровенности. Тягостная исповедь, как будто перенесенная с кушетки психоаналитика, фактом своего неотжатого, художественно не отстраненного бытия приглашающая читателя к мучительному соучастию. Однако сомнения в мастерстве нет. Если есть сомнение, то в жанре: роман ли это? Очень важное сомнение, поскольку с самого начала стало ясно, что никогда прежде на премию Букера не было представлено так много конкурирующих произведений, отвечающих его главному условию – романности. Букер, и английский и русский, – премия за лучший роман года. Роман, который – и это было одним из первых свежих впечатлений от чтения представленного нам списка – опять вернулся в русскую литературу, а не только на прилавки подземных переходов, отливая глянцевыми обложками детективного, эротического и пр. романного чтива. Совершенно явно в нашем первоначальном перечне более половины номинированных произведений имели право называться романами.

Хотя кто решится сказать – что такое роман и что мы можем считать романом, что нет? Жюри некуда было деться от этого неудобного вопроса, поскольку нам предстояло делать практический выбор: либо признать романом и допустить к конкурсу, либо отвергнуть.

В прежние годы жюри часто упрекали, что оно забыло о романности как условии выбора. С нами было иначе. Поскольку я на первой же пресс-конференции сказал о нашем желании следовать этому условию, то тут же кто-то закричал о «доцентской» схоластике. Жюри любой премии обречено на то, чтобы с ним спорили от обратного. У многих ведь и нет другого мнения, кроме как наоборот. Этим приходится утешаться, но нам выбор предстояло сделать не в теории, а между реальными произведениями.

Я не знаю, в какой мере составители букеровских правил сочли бы специфически русский жанр – повесть – отвечающим английскому представлению о романе. У нас повесть может существовать на грани с новеллой, а может – на грани с романом. Место, где эта грань проходит, каждый определит по-своему. Мы согласились, что А. Азольский написал роман (хотя и с авторским подзаголовком – «повесть»); так же, как и Ю. Малецкий. И в том и в другом случае в сравнительно небольшом объеме текста заключено обширное повествовательное пространство – судьбы, событий, времени. Иначе был оценен Сергей Каледин, чья повесть «Тахана Мерказит» («Континент», 1996, N 1) новеллистически собрана вокруг одного повествовательного эпизода, ее реальное происшествие – событие одного дня.

Отсев Каледина сопровождался твердой оговоркой, что мы пошли на это лишь по соображениям жанрового условия конкурса, ибо, кажется, ни у кого не было сомнений, что в остальном это одно из самых сильных произведений.

Для меня исключение Каледина означало невозможность рассматривать как финалиста и Дину Рубину – «Вот идет Мессия!» («Дружба народов», 1996, N 9, 10). Произведение гораздо более подробное, говорливое, обстоятельное, более романное, чем калединское, но сказавшее не больше, а, пожалуй, меньше и с меньшим эффектом пронзительности об израильской повседневности, буднично суетящейся под знаком террористической бомбы.

В моем списке значились еще Виталий Бабенко, Игорь Ефимов, Дмитрий Липскеров. Поддержкой других членов жюри к ним в качестве претендующих на оставшиеся два места в коротком списке добавились Людмила Улицкая и Юрий Буйда. Процедура обсуждения жюри оставалась прежней: мы все еще избегали формального голосования и решали следующую кандидатуру, убеждая друг друга.

Я без внутреннего сопротивления согласился поддержать Улицкую, хотя было очевидно, что «Медея и ее дети» займет позицию среди финалистов, не претендуя на окончательную победу. Слишком явным был перепад уровня между первой и второй частями романа. Вначале мифологическая подсветка была не только обозначена в названии, но реально приведена в действие. Крым – Таврида, русское напоминание об Элладе, об античности. Многонациональное единство рода, собравшееся вокруг бездетной Медеи, – потомство ее братьев и сестер. Но потом миф разбился о быт, а повествование заболталось беллетристикой.

Если Улицкой хватило первой части, чтобы оказаться среди финалистов, то почему бы не последовать той же логике в отношении Дмитрия Липскерова? Первая часть его романа «Сорок лет Чанчжоэ» («Новый мир», 1996, N 7, 8) явилась для меня одним из самых сильных читательских впечатлений Букера-97. Может быть, и правы те, кто узнает в, нем и «Сто лет одиночества», и всю традицию антиутопии, но узнавание – еще не приговор в художественной вторичности. Мы все время твердим о Европе и Азии, сошедшихся в пространстве, именуемом Россией, но редко кому удается так, как Липскерову, явить эту встречу, сплести повествовательное полотно из мотивов мифа, фольклора, реалистической русской прозы прошлого века и настроить со всей непреложностью на ожидание катастроф века нынешнего. Если это и Гарсиа Маркес, то наложившийся на Салтыкова-Щедрина и Замятина, что произвело поразительный эффект неожиданности.

Финал, однако, хаотичен, а миф требует непогрешимой логики. Автор не совладал с достоинствами собственного повествования: так всего оказалось много, так все разнообразно, что связать концы с концами удается, лишь доверившись тому, что в мифе все легко становится всем и каждый персонаж легко удваивается, расслаивается, оказывается имеющим несколько воплощений. Конечно, есть аргумент: роман о конце города, то есть цивилизации, о низведении ее к первобытному состоянию и должен разрешиться хаосом. Это так, но хаотичны сами основания изображенного и обреченного к уничтожению бытия.

Я очень хотел видеть среди финалистов исторический роман Игоря Ефимова «Не мир, но меч» («Звезда», 1996, N 9, 10). Мне возражали, что роман тяжел для чтения, скучен.