«Бремя таланта». Бенедикт Сарнов

Будучи старше на двенадцать лет, Бенедикт Сарнов всегда был для меня примером в смысле возрастной физической формы. Еще недавно, глядя на него, я думал: «Надо же, и в его возрасте можно оставаться энергичным, остроумным, быстро схватывающим чужую мысль, да и выглядеть совершенно не старым, вполне жизнеспособным человеком!» Но года два назад или чуть раньше наступил перелом, старость взяла свое: и вот он стал плохо слышать, плохо видеть, не всегда сразу улавливать смысл сказанного собеседником. Последнее, впрочем, никак нельзя отнести к профессиональной сфере деятельности: здесь мысль его оставалась четкой и оценки точными. И все же — при всех признаках одолевшей его наконец старости — уход его оказался неожиданным. Внезапно начавшееся незначительное недомогание повлекло за собой череду все новых и новых недугов, с которыми он устал бороться.

Сарнов очень много успел сделать в последние годы. В последние годы он был потрясающе работоспособен. Может быть, колоссальная внутренняя усталость и стала причиной недомоганий и отсутствия воли к их преодолению.

Литературовед, издающий ежегодно по нескольку книг, — явление феноменальное. У Сарнова это было именно так. Только в 2013 году вышли его «Красные бокалы» (воспоминания об Окуджаве и других литературных друзьях и современниках), избранное Бориса Слуцкого, составленное и обстоятельно прокомментированное им, продолжалась работа над новой книгой воспоминаний, от которой, собственно, и отпочковались названные прежде «Красные бокалы».

А его фундаментальный четырехтомный труд «Сталин и писатели», ведь это тоже было сделано в последние годы!

А книга о Солженицыне!

Думаю, в этой постоянной, ежедневной работе он исчерпал свои физические и духовные возможности, щедро отпущенные ему природой.

Затрудняюсь сказать, когда я впервые увидел Бена Сарнова. По-видимому, это было на похоронах его близкого друга (и моего двоюродного брата) Бориса Балтера в июне 1974-го.

А регулярное общение между нами началось значительно позже, году в 1983-м. По телефону я попросил у Бена разрешения зайти и показать первую пушкиноведческую статью об историческом подтексте «Пиковой дамы». Он охотно согласился. Статью эту я писал несколько лет. Сначала она вмещала чуть ли не все мои знания о Пушкине, была сумбурна и восторженно-запальчива. Но я продолжал работать над ней. И вот к этому моменту мне представилось, что у меня наконец получилось что-то путное, и я отважился показать ее Сарнову. Бен провел меня в свой кабинет, у глухой стены которого, справа от входа, стояла его кушетка или софа. Я сидел в рабочем кресле за письменным столом, заполненным грудой книг, интересовавших его в то время. А он, полулежа, читал мой текст, иногда хмыкал или усмехался, иногда делал пометки карандашом на полях. Статья ему понравилась, он сделал несколько мелких замечаний, а потом позвонил Н. Юргеневой, соседке по дому — редактору в «Вопросах литературы».

— Нина Николаевна, — обратился он к ней, — к вам зайдет Витя, двоюродный брат Бори Балтера, у него интересная статья о «Пиковой даме». Он сейчас у меня, я дам ему ваш рабочий телефон…

Статья была принята в журнал, но снята из готового апрельского номера 1984 года по требованию советской цензуры.

С тех пор едва ли не каждую свою новую работу я старался показать Бену. Ведь мои литературные представления складывались в определенной степени под его непосредственным или косвенным влиянием, хотя я и не догадывался об этом до близкого знакомства с ним.

Непосредственное влияние — это его ранняя книга о поэзии «Рифмуется с правдой», которую я увидел когда-то с дарственной надписью среди книг Бориса Балтера и которую прочел, как говорится, на одном дыхании.

Разговаривая с Беном на литературные темы, я всегда поражался его осведомленности о литературных событиях не только XIX века. История же русской литературы ХХ столетия творилась, можно сказать, у него на глазах. Он был близок с Ильей Эренбургом, Самуилом Маршаком, Корнеем Чуковским и Лидией Чуковской, Виктором Шкловским, Константином Паустовским, Аркадием Белинковым и многими другими современниками, творившими эту самую историю. Когда на Арбате возник памятник Булату Окуджаве, он сказал мне, что это уже третий друг, облик которого ему довелось увидеть запечатленным в граните.

Рассказы о них, старших товарищах или ровесниках, создававших вместе с ним литературу второй половины ХХ века, рассыпанные по разным его сочинениям, соединившись вместе, образовали бы потрясающую книгу воспоминаний.

Здесь могли бы иметь место и разного рода бытовые подробности и факты из жизни известных литераторов или деятелей культуры, он знал их множество.

Так, от него я услышал замечательный анекдот из жизни знаменитого режиссера, относящийся к началу 1960-х. Режиссер этот ютился со своей немалочисленной семьей в одной комнате и никак не мог получить квартиру. Однажды чиновник, ведающий распределением жилья, предложил помочь ему за энную сумму денег.

— А где гарантия, что я в этот раз получу квартиру? — спросил режиссер.

— Ну что вы, — возразил чиновник, — я ведь коммунист, на мое слово можете положиться!

От Бена же я слышал историю Игоря Губермана, также относящуюся к славному советскому прошлому, полного возвращения которого так жаждут многие наши сограждане.

Губермана вызвали в «компетентные» советские органы и предложили стучать на своих многочисленных знакомых (круг его знакомств был широк), в противном случае обещали упрятать за решетку по ложному обвинению в краже икон (Губерман коллекционировал иконы).

— Вы не оставляете мне выбора, — ответил им Губерман — и предпочел тюрьму.

Однажды, когда речь зашла о Лермонтове, Бен вдруг вспомнил, что встретил недавно сталиниста Владимира Бушина — они вместе учились в Литинституте.